Неточные совпадения
Либеральная партия
говорила или,
лучше, подразумевала, что религия есть
только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова
о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
И тут же в его голове мелькнула мысль
о том, что ему
только что
говорил Серпуховской и что он сам утром думал — что
лучше не связывать себя, — и он знал, что эту мысль он не может передать ей.
К утру бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная и в такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей стало
лучше, и она начала
говорить,
только как вы думаете,
о чем?..
«Должно быть, есть какие-то особенные люди, ни
хорошие, ни дурные, но когда соприкасаешься с ними, то они возбуждают
только дурные мысли. У меня с тобою были какие-то ни на что не похожие минуты. Я
говорю не
о «сладких судорогах любви», вероятно, это может быть испытано и со всяким другим, а у тебя — с другой».
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя
только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «
лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал
о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он
говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять
о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не
говоря уж
о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
— Уж это што
говорить — заступа… Позавидовал плешивый лысому. По-твоему хочу сделать: разделить сыновей.
Хорошие ноне детки. Ох-хо-хо!.. А все суета, Харитон Артемьич… Деток вон мы с тобой судим и рядим, а
о своей душе не печалуемся.
Только бы мне с своим делом развязаться… В скиты пора уходить. Вот вместе и пойдем.
— Отсоветовать вам я не могу, —
говорил о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы подумаете, что я это
о себе буду хлопотать… А не сказать не могу. Есть
хорошие земли в Оренбургской степи и можно там устроиться,
только одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба
только и знает, что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем
лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость
говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я
только что хотел тебя спросить
о том же.
В нашей детской
говорили, или,
лучше сказать, в нашу детскую доходили слухи
о том,
о чем толковали в девичьей и лакейской, а толковали там всего более
о скоропостижной кончине государыни, прибавляя страшные рассказы, которые меня необыкновенно смутили; я побежал за объяснениями к отцу и матери, и
только твердые и горячие уверения их, что все эти слухи совершенный вздор и нелепость, могли меня успокоить.
— Надо
говорить о том, что есть, а что будет — нам неизвестно, — вот! Когда народ освободится, он сам увидит, как
лучше. Довольно много ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, — будет! Пусть сам сообразит. Может, он захочет все отвергнуть, — всю жизнь и все науки, может, он увидит, что все противу него направлено, — как, примерно, бог церковный. Вы
только передайте ему все книги в руки, а уж он сам ответит, — вот!
— Во-первых,
только самый легкомысленный человек может
говорить о презрении к такому замечательному человеку, как Иван Яковлевич, — отвечал Дмитрий, судорожно подергивая головою в противную сторону от сестры, — а во-вторых, напротив, ты стараешься нарочно не видать
хорошего, которое у тебя стоит перед глазами.
Знаешь, я думаю, гораздо бы
лучше прямо объясниться с князем, —
говорил я, — сказать ему, что я его уважаю как человека, но
о наследстве его не думаю и прошу его, чтобы он мне ничего не оставлял, и что
только в этом случае я буду ездить к нему.
— Ну, что, батюшка? — сказала Онуфревна, смягчая свой голос, — что с тобой сталось? Захворал, что ли? Так и есть, захворал! Напугала же я тебя! Да нужды нет, утешься, батюшка, хоть и велики грехи твои, а благость-то божия еще больше!
Только покайся, да вперед не греши. Вот и я молюсь, молюсь
о тебе и денно и нощно, а теперь и того боле стану молиться. Что тут
говорить? Уж
лучше сама в рай не попаду, да тебя отмолю!
Говорили обо всем:
о том, какие прежде бывали урожаи и какие нынче бывают;
о том, как прежде живали помещики и как нынче живут;
о том, что соль, что ли, прежде
лучше была, а
только нет нынче прежнего огурца.
Мне было странно видеть в его тетрадке, рядом с
хорошими стихами, которые трогали душу, множество грязных стихотворений, возбуждавших
только стыд. Когда я
говорил ему
о Пушкине, он указывал на «Гаврилиаду», списанную в его тетрадке…
Маленький, медный казак казался мне не человеком, а чем-то более значительным — сказочным существом,
лучше и выше всех людей. Я не мог
говорить с ним. Когда он спрашивал меня
о чем-нибудь, я счастливо улыбался и молчал смущенно. Я готов был ходить за ним молча и покорно, как собака,
только бы чаще видеть его, слышать, как он поет.
— Вот — умер человек, все знали, что он — злой, жадный, а никто не знал, как он мучился, никто. «Меня добру-то забыли поучить, да и не нужно было это, меня в жулики готовили», — вот как он
говорил, и это — не шутка его, нет! Я знаю! Про него будут
говорить злое,
только злое, и зло от этого увеличится — понимаете? Всем приятно помнить злое, а он ведь был не весь такой, не весь! Надо рассказывать
о человеке всё — всю правду до конца, и
лучше как можно больше
говорить о хорошем — как можно больше! Понимаете?
— Дуня была на верху счастия; она на Глафиру Львовну смотрела как на ангела; ее благодарность была без малейшей примеси какого бы то ни было неприязненного чувства; она даже не обижалась тем, что дочь отучали быть дочерью; она видела ее в кружевах, она видела ее в барских покоях — и
только говорила: «Да отчего это моя Любонька уродилась такая
хорошая, — кажись, ей и нельзя надеть другого платьица; красавица будет!» Дуня обходила все монастыри и везде служила заздравные молебны
о доброй барыне.
Несчастливцев. Он солгал, бесстыдно солгал.
О, как гнусен может быть человек! Но если… Пусть
лучше он лжет, чем
говорит правду! Я
только прибью его… Но если моя благочестивая тетушка, этот образец кротости и смирения…
О, я тогда заговорю с ней по-своему. Посмеяться над чувством, над теплыми слезами артиста! Нет, такой обиды не прощает Несчастливцев! (Уходит.)
Одно
только смущает меня, милая тетенька. Многие думают, что вопрос
о пользе «отвода глаз» есть вопрос более чем сомнительный и что каркать
о потрясении основ, когда мы отлично знаем, что последние как нельзя
лучше ограждены, — просто бессовестно. А другие идут еще дальше и прямо
говорят, что еще во сто крат бессовестнее, ради торжества заведомой лжи, производить переполох, за которым нельзя распознать ни подлинных очертаний жизни, ни ее действительных запросов и стремлений.
— Да;
только в самом себе… но… все равно… Вы обобрали меня, как птицу из перьев. Я никогда не думала, что я совсем не христианка. Но вы принесли мне пользу, вы смирили меня, вы мне показали, что я живу и думаю, как все, и ничуть не
лучше тех,
о ком
говорят, будто они меня хуже… Привычки жизни держат в оковах мою «христианку», страшно… Разорвать их я бессильна… Конец!.. Я должка себя сломать или не уважать себя, как лгунью!
Надя. А как тебе скажут: ступай за пьяного, да еще и разговаривать не смей, и поплакать-то
о себе не смей… Ах, Лиза!.. Да как подумаешь, что станет этот безобразный человек издеваться над тобой, да ломаться, да свою власть показывать, загубит он твой век так, ни за что! Не живя, ты за ним состаришься! (Плачет). Говорить-то
только свое сердце надрывать! (Махнув рукой). Так уж, право, молодой барин
лучше.
Гавриловна. То-то вот, ты
говоришь, примеры-то?
Лучше бы она сама
хороший пример показывала! А то
только и кричит: смотри да смотри за девками! А что за ними смотреть-то? Малолетные они, что ли? У всякого человека свой ум в голове. Пущай всякий сам
о себе и думает. Смотрят-то
только за пятилетними, чтоб они не сбаловали чего-нибудь. Эка жизнь девичья! Нет-то хуже ее на свете! А не хотят того рассудить: много ли девка в жизнь-то радости видит! Ну, много ли? — скажи.
В недоумении я спрашиваю себя: неужели эта старая, очень полная, неуклюжая женщина, с тупым выражением мелочной заботы и страха перед куском хлеба, со взглядом, отуманенным постоянными мыслями
о долгах и нужде, умеющая
говорить только о расходах и улыбаться
только дешевизне, — неужели эта женщина была когда-то той самой тоненькой Варею, которую я страстно полюбил за
хороший, ясный ум, за чистую душу, красоту и, как Отелло Дездемону, за «состраданье» к моей науке?
Страха действительно не было. И не
только не было страха, но нарастало что-то как бы противоположное ему — чувство смутной, но огромной и смелой радости. И ошибка, все еще не найденная, уже не вызывала ни досады, ни раздражения, а также
говорила громко
о чем-то
хорошем и неожиданном, словно счел он умершим близкого дорогого друга, а друг этот оказался жив и невредим и смеется.
Не
говорим пока
о том, что следствием подобного обыкновения бывает идеализация в
хорошую и дурную сторону, или просто
говоря, преувеличение; потому что мы не
говорили еще
о значении искусства, и рано еще решать, недостаток или достоинство эта идеализация; скажем
только, что вследствие постоянного приспособления характера людей к значению событий является в поэзии монотонность, однообразны делаются лица и даже самые события; потому что от разности в характерах действующих лиц и самые происшествия, существенно сходные, приобретали бы различный оттенок, как это бывает в жизни, вечно разнообразной, вечно новой, между тем как в поэтических произведениях очень часто приходится читать повторения.
Русский,
говоря по-французски, в каждом звуке изобличает, что для органов его неуловима полная чистота французского выговора, беспрестанно изобличает свое иностранное происхождение в выборе слов, в построении фразы, во всем складе речи, — и мы прощаем ему все эти недостатки, мы даже не замечаем их, и объявляем, что он превосходно, несравненно
говорит по-французски, наконец, мы объявляем, что «этот русский
говорит по-французски
лучше самих французов», хотя в сущности мы и не думаем сравнивать его с настоящими французами, сравнивая его
только с другими русскими, также усиливающимися
говорить по-французски, — он действительно
говорит несравненно
лучше их, но несравненно хуже французов, — это подразумевается каждым, имеющим понятие
о деле; но многих гиперболическая фраза может вводить в заблуждение.
мне не раз приходилось уже
говорить о наших поездках к родным, которые отец считал обязательными со стороны приличия или пристойности, как он выражался. Бедная мать, проводившая большую часть времени в постели,
только чувствуя себя
лучше по временам, выезжала лишь поблизости и едва ли не в один дом Борисовых. Зато отец счел бы великим упущением не съездить за Волхов, верст за сто к неизменной куме своей Любови Неофитовне и не представить ей вышедшую из института дочь, падчерицу и меня — студента.
«Бедная Лиза, — думал он, — теперь отнимают у тебя и доброе имя, бесславят тебя, взводя нелепые клеветы. Что мне делать? — спрашивал он сам себя. — Не
лучше ли передать ей об обидных сплетнях? По крайней мере она остережется; но каким образом сказать? Этот предмет так щекотлив! Она никогда не
говорит со мною
о Бахтиарове. Я передам ей
только разговор с теткою», — решил Павел и приехал к сестре.
На первый раз принялись болтать
о том, что
говорить лучше, чем молчать; потом рассказывали
о своем недавнем сне и выражали радость
о своем пробуждении; затем жалели, что после долгого сна голова у них не свежа, и доказывали, что не нужно спать слишком долго; после того, оглядевшись кругом себя, замечали, что уже день наступил и что днем нужно работать; далее утверждали, что не нужно заставлять людей работать ночью и что работа во тьме прилична
только ворам и мошенникам, и т. д.
Но это был случай единственный.
О других подобных я даже и не слыхал никогда. Потому что, —
говорю это, как перед богом, положа руку на сердце, — потому что люди, если
только их брать не гуртом, а по отдельности, большею частью
хорошие, добрые, славные люди, отзывчивые к бедности. Правда, помогают они чаще не тем, кому следует. Ну, что ж поделаешь: наглость всегда правдоподобнее нужды. Чему вы смеетесь? За ваше здоровье!..
Ананий Яковлев. Не
о боязни речь! А
говоришь тоже, все еще думаючи, что сама в толк не возьмет ли, да по доброй воле своей на
хороший путь не вступит ли… А что сделать, я, конечно, что сделаю, как
только желаю и думаю. Муж глава своей жены!.. Это не любовница какая-нибудь: коли хороша, так и ладно, а нет, так и по шее прогнал… Это дело в церкви петое: коли что нехорошее видишь, так грозой али лаской, как там знаешь, а исправить надо.
Вера (горячо). Ты, дядя, тоже злой! Ты всю жизнь ничего не делал,
только деньги проживал, а папа — он командовал людьми, и это очень трудно и опасно: вот, в него даже стреляли за это! Я знаю — вы
говорите о нём дурно, — что он развратник и пьяница и всё, но вы его не любите, и это неправда, неправда! Развратники и пьяницы не могут управлять людьми, не могут, а папа — мог! Он управлял и ещё будет, — значит, он умный и
хороший человек! Никто не позволил бы управлять собою дурному человеку…
После этих слов он
говорил только о посторонних предметах; выпросил себе бутылку старой ост-индской дреймадеры,
лучше которой, как он уверял, в жизнь свою не пивал, — и уехал.
— Благодари пана за крупу и яйца, —
говорил ректор, — и скажи, что как
только будут готовы те книги,
о которых он пишет, то я тотчас пришлю. Я отдал их уже переписывать писцу. Да не забудь, мой голубе, прибавить пану, что на хуторе у них, я знаю, водится
хорошая рыба, и особенно осетрина, то при случае прислал бы: здесь на базарах и нехороша и дорога. А ты, Явтух, дай молодцам по чарке горелки. Да философа привязать, а не то как раз удерет.
Нрава она была весьма смирного, или,
лучше сказать, запуганного; к самой себе она чувствовала полное равнодушие, других — боялась смертельно; думала
только о том, как бы работу к сроку кончить, никогда ни с кем не
говорила и трепетала при одном имени барыни, хотя та ее почти в глаза не знала.
— «Жаль,
говорит, старика, очень жаль, и в таком случае уж
лучше ему уйти на покой!» — «
О,
говорю, он об этом вовсе и не помышляет, а, напротив, с каждым днем становится честолюбивей и властолюбивее!» — «Ну, положим,
говорит, на это не очень посмотрят,
только кем же заместят его!..
Немногие, самые храбрейшие, кое-как успевают еще собрать все свои силы и косноязычно выразить что-то, дающее смутное понятие
о их мыслях; но вздумай кто-нибудь схватиться за их желания, сказать: «Вы хотите того-то и того-то; мы очень рады; начинайте же действовать, а мы вас поддержим», — при такой реплике одна половина храбрейших героев падает в обморок, другие начинают очень грубо упрекать вас за то, что вы поставили их в неловкое положение, начинают
говорить, что они не ожидали от вас таких предложений, что они совершенно теряют голову, не могут ничего сообразить, потому что «как же можно так скоро», и «притом же они — честные люди», и не
только честные, но очень смирные, и не хотят подвергать вас неприятностям, и что вообще разве можно в самом деле хлопотать обо всем,
о чем говорится от нечего делать, и что
лучше всего — ни за что не приниматься, потому что все соединено с хлопотами и неудобствами, и
хорошего ничего пока не может быть, потому что, как уже сказано, они «никак не ждали и не ожидали», и проч.
— Полно, полно, — сказал Вася, сжимая его руку. — Я ничего; мне
только стало как-то грустно, Аркадий. Я даже и сам не могу сказать отчего. Послушай,
говори лучше о другом; не напоминай мне…
Очень милы балетные феи,
Но не стоят
хороших цветов,
Украшать скаковые трофеи
Годны
только твоих кучеров.
Те же деньги и то же здоровье
Мог бы ты поумнее убить,
Не хочу я впадать в пустословье
И
о честном труде
говорить.
Не ленив человек современный,
Но на что расточается труд?
Чем работать для цели презренной,
Лучше пусть эти баловни пьют… //…………..
— Ведь он
хороший малый, —
говорили они полуискренно, так как и за глаза не решались
говорить о Толкачеве правду и не решались думать ее. И
только один Каруев одобрил Чистякова и почти перестал бывать в шестьдесят четвертом номере.
Люди
говорят: «Нельзя жить, если мы не знаем того, что нас ожидает. Надо готовиться к тому, что будет». Это неправда. Настоящая
хорошая жизнь бывает именно тогда, когда не думаешь
о том, что будет с моим телом, а
только о том, что мне для своей души нужно сейчас. А для души нужно
только одно: делать то, что соединяет мою душу со всеми людьми и с богом.
— Ну, да…Странно немножко, это правда…Но мы, во избежание лишних сплетен, уедем друг от друга
только тогда, когда наш разрыв окрасится в казенный сургуч…Я улечу отсюда, когда я буду официально свободна…Впрочем, всё это вам неинтересно…Я так обрадовалась встрече со старым знакомым и…другом, что готова бессовестно выболтать все свои тайны и не тайны…
Поговорим о вас
лучше…Вы как живете?
— Это совершенно бесполезно, — заметил князь Голицын. —
Лучше вас самих никто не знает
о вашем происхождении,
только вы
говорить не хотите. Но я знаю, кто вы, я имею явные на то доказательства.
Пекторалис, очевидно, был глубоко уверен в своей правоте и считал, что
лучше его никто не скажет,
о чем надо сказать; а Сафронычу просто вокруг не везло: его приказный хотел идти
говорить за него на новом суде и все к этому готовился, да
только так заготовился, что под этот самый день ночью пьяный упал с моста в ров и едва не умер смертию «царя поэтов».
—
О такой женщине, как Федорушка, можно при всех и все
говорить, — сказала Лида. — И притом, когда же вы, ma tante, привыкнете, что я ведь не ребенок и
лучше вас знаю, не
только из чего варится мыло, но и как рождается ребенок?
В домах богатых заказчиков ему часто приходится видеть красивых барышень, но они не обращают на него никакого внимания и
только иногда смеются и шепчут друг другу: «Какой у этого сапожника красный нос!» Правда, Марья
хорошая, добрая, работящая баба, но ведь она необразованная, рука у нее тяжелая и бьется больно, а когда приходится
говорить при ней
о политике или
о чем-нибудь умном, то она вмешивается и несет ужасную чепуху.
— Мне кажется, комсомол (
говорю только о нем, потому что его
лучше знаю) идет сейчас по очень узкой дороге — по темному ущелью или по лесной тропе.
— Как какие? — воззрился на него Петухов. — Уж мы ли вас не восхваляли на все лады, как светило не
только московской, но даже русской адвокатуры, но это в сторону. Я
лучше буду
говорить не
о том, что мы печатали, а
о том,
о чем мы умалчивали. В печати в наше время чаще всего молчание является именно золотом.
О ямщицком деле мне было известно — я промолчал; несчастный случай с покойным Иваном Флегонтовичем тоже был из подозрительных.
— Конечно… — ответил он, выпуская изо рта тоненькое колечко дыма, — славу называют дымом… Она, по-моему, не стоит
хорошей папиросы, не
говоря уж
о сигаре. Да здравствует приятная и легкая жизнь, предоставляющая человеку все радости и удовольствия, в которой
только последний час, быть может, труден, ну, да человек так устроен, что
о нем не думает.