Неточные совпадения
Агафья Михайловна с разгоряченным и огорченным лицом, спутанными волосами и обнаженными по локоть
худыми руками кругообразно покачивала тазик над жаровней и мрачно смотрела на малину, от всей души желая, чтоб она застыла и не проварилась. Княгиня, чувствуя, что на нее, как на главную советницу по варке малины, должен быть направлен гнев Агафьи Михайловны, старалась сделать вид, что она занята другим и не интересуется малиной,
говорила о постороннем, но искоса поглядывала на жаровню.
— Знаете, вы напоминаете мне анекдот
о советах больному: «вы бы попробовали слабительное». — «Давали:
хуже». — «Попробуйте пиявки». — «Пробовали:
хуже». — «Ну, так уж только молитесь Богу». — «Пробовали:
хуже». Так и мы с вами. Я
говорю политическая экономия, вы
говорите —
хуже. Я
говорю социализм —
хуже. Образование —
хуже.
«Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне». —
«Что, Таня, что с тобой?» — «Мне скучно,
Поговорим о старине». —
«
О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла
худая череда!
Зашибло…» — «Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда...
Напоминая теперь с горечью Дуне
о том, что он решился взять ее, несмотря на
худую о ней молву, Петр Петрович
говорил вполне искренно и даже чувствовал глубокое негодование против такой «черной неблагодарности».
Лариса. Так это еще
хуже. Надо думать,
о чем
говоришь. Болтайте с другими, если вам нравится, а со мной
говорите осторожнее. Разве вы не видите, что положение мое очень серьезно? Каждое слово, которое я сама
говорю и которое я слышу, я чувствую. Я сделалась очень чутка и впечатлительна.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал, что в домах
говорят о нем все
хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и
хуже говорили о Варавке в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
— Революция неизбежна, — сказал Самгин, думая
о Лидии, которая находит время писать этому
плохому актеру, а ему — не пишет. Невнимательно слушая усмешливые и сумбурные речи Лютова, он вспомнил, что раза два пытался сочинить Лидии длинные послания, но, прочитав их, уничтожал, находя в этих хотя и очень обдуманных письмах нечто, чего Лидия не должна знать и что унижало его в своих глазах. Лютов прихлебывал вино и
говорил, как будто обжигаясь...
— Героем времени постепенно становится толпа, масса, —
говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном «здравомыслящих» людей направо, рассказами об организации «Союза русского народа», в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его был регент Корвин, рассказывал
о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не
хуже его и, не пугаясь,
говорила...
— Конечно, не плохо, что Плеве ухлопали, — бормотал он. — А все-таки это значит изводить бактерий, как блох, по одной штучке.
Говорят — профессура в политику тянется, а? Покойник Сеченов очень верно сказал
о Вирхове: «Хороший ученый —
плохой политик». Вирхов это оправдал: дрянь-политику делал.
Борис бегал в рваных рубашках, всклоченный, неумытый. Лида одевалась
хуже Сомовых, хотя отец ее был богаче доктора. Клим все более ценил дружбу девочки, — ему нравилось молчать, слушая ее милую болтовню, — молчать, забывая
о своей обязанности
говорить умное, не детское.
Оживляясь, он
говорил о том, что сословия относятся друг к другу иронически и враждебно, как племена различных культур, каждое из них убеждено, что все другие не могут понять его, и спокойно мирятся с этим, а все вместе полагают, что население трех смежных губерний по всем навыкам, обычаям, даже по говору — другие люди и
хуже, чем они, жители вот этого города.
Рассказывая, он не исповедовался, а
говорил о себе, как
о соседе, который несколько надоел ему, но, при всех его недостатках, — человек не
плохой.
«Вот что скверно: это
хуже всего!» —
говорил он и решал, что ему даже, не дожидаясь объяснения и подтверждения догадки об этом третьем препятствии,
о «двойнике», следует бежать без оглядки, а не набиваться ей на дружбу.
— Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне,
говорите, что любите, — вон изменились,
похудели!.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями
о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
— Нехорошо!
хуже, нежели намедни: ходит хмурая, молчит, иногда кажется, будто слезы у нее на глазах. Я с доктором
говорила, тот опять
о нервах поет. Девичьи припадки, что ли!..
—
О, нет! — ответил Дерсу. — Его
худо посмотри. Наша так
говори. Такой люди, который никогда амба посмотри нету, — счастливый. Его всегда хорошо живи.
— Не исповедуйтесь, Серж, —
говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли
о ненужном, — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не
хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
Он может сам обманываться от невнимательности, может не обращать внимания н факт: так и Лопухов ошибся, когда Кирсанов отошел в первый раз; тогда,
говоря чистую правду, ему не было выгоды, стало быть, и охоты усердно доискиваться причины, по которой удалился Кирсанов; ему важно было только рассмотреть, не он ли виноват в разрыве дружбы, ясно было — нет, так не
о чем больше и думать; ведь он не дядька Кирсанову, не педагог, обязанный направлять на путь истинный стопы человека, который сам понимает вещи не
хуже его.
Он, после долгих отнекиваний, начал
говорить какой-то нелепый вздор
о своих чувствах к Лопухову и к Вере Павловне, что он очень любит и уважает их; но из всего этого следовало, что они к нему невнимательны,
о чем, — что
хуже всего, — не было, впрочем, никакого намека в его высокопарности.
Живо помню я старушку мать в ее темном капоте и белом чепце;
худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез. Она была влюблена в своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким чувством
говорила о них своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
Одним утром явился к моему отцу небольшой человек в золотых очках, с большим носом, с полупотерянными волосами, с пальцами, обожженными химическими реагенциями. Отец мой встретил его холодно, колко; племянник отвечал той же монетой и не
хуже чеканенной; померявшись, они стали
говорить о посторонних предметах с наружным равнодушием и расстались учтиво, но с затаенной злобой друг против друга. Отец мой увидел, что боец ему не уступит.
Отчаянный роялист, он участвовал на знаменитом празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта пила на погибель революции. Граф Кенсона,
худой, стройный, высокий и седой старик, был тип учтивости и изящных манер. В Париже его ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII с местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно было, на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех русских армий стал при мне
говорить о войне.
Я, наверное, нередко идеализировал себя, объективируя свой образ для других, даже тогда, когда как будто
говорил о себе
плохое и унижал себя.
Известно, что проблема искренности для Жида основная, он хочет быть почти маниаком искренности, его point d’honneur [Дело чести (фр.).]
говорить о себе все самое
плохое, некрасивое, отталкивающее.
— Да стыдно мне, Михей Зотыч, и говорить-то
о нем: всему роду-племени покор. Ты вот только помянул про него, а мне
хуже ножа… У нас Анна-то и за дочь не считается и
хуже чужой.
При распределении вовсе не думают
о сельскохозяйственной колонии, и потому на Сахалине, как я уже
говорил, женщины распределены по округам крайне неравномерно, и притом чем
хуже округ, чем меньше надежды на успехи колонизации, тем больше в нем женщин: в худшем, Александровском, на 100 мужчин приходится 69 женщин, в среднем, Тымовском — 47, и в лучшем, Корсаковском — только 36.
Во-вторых, в охотах,
о которых я сейчас
говорил, охотник не главное действующее лицо, успех зависит от резвости и жадности собак или хищных птиц; в ружейной охоте успех зависит от искусства и неутомимости стрелка, а всякий знает, как приятно быть обязанным самому себе, как это увеличивает удовольствие охоты; без уменья стрелять — и с хорошим ружьем ничего не убьешь; даже сказать, что чем лучше, кучнее бьет ружье, тем
хуже, тем больше будет промахов.
Он
говорил о том, что многие, по-видимому, считают жизнь чем-то вроде
плохого романа, кончающегося свадьбой, и что есть на свете много такого,
о чем иным людям не мешало бы подумать.
Пообедав сей раз гораздо
хуже, нежели иногда обедают многие полковники (не
говорю о генералах) в дальних походах, я, по похвальному общему обыкновению, налил в чашку приготовленного для меня кофию и услаждал прихотливость мою плодами пота несчастных африканских невольников.
Попасть «в медную гору», как мочегане называли рудник, считалось величайшею бедой, гораздо
хуже, чем «огненная работа» на фабрике, не
говоря уже
о вспомогательных заводских работах, как поставка дров, угля и руды или перевозка вообще.
О воле точно боялись
говорить, — кто знает, что еще будет? — а старики грустно вздыхали: может, и
хуже будет.
…Дьяков
говорит, что это хроническое воспаление сердца, с которым неразлучны припадки ипохондрии. Она-то
хуже всего… [Речь идет
о болезни Пущина.]
Затем тотчас же, точно привидение из люка, появился ее сердечный друг, молодой полячок, с высоко закрученными усами, хозяин кафешантана. Выпили вина,
поговорили о ярмарке,
о выставке, немножко пожаловались на
плохие дела. Затем Горизонт телефонировал к себе в гостиницу, вызвал жену. Познакомил ее с теткой и с двоюродным братом тетки и сказал, что таинственные политические дела вызывают его из города. Нежно обнял Сару, прослезился и уехал.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем
хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость
говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что хотел тебя спросить
о том же.
Нам надобно было проехать сорок пять верст и ночевать на реке Ик,
о которой отец
говорил, что она не
хуже Демы и очень рыбна; приятные надежды опять зашевелились в моей голове.
— Нет, мало! Такой же
худой, как и был. Какой учености, братец, он громадной! Раз как-то разговорились мы с ним
о Ватикане. Он вдруг и
говорит, что там в такой-то комнате такой-то образ висит; я сейчас после того, проехавши в город, в училище уездное, там отличное есть описание Рима, достал, смотрю… действительно такая картина висит!
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты
похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все
о себе
говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
— Ах, отстаньте, пожалуйста! Охота вам обращать внимание на нас, старух, — довольно фамильярно ответила Раиса Павловна, насквозь видевшая набоба. — Старые бабы, как
худые горшки, вечно дребезжат. Вы лучше расскажите
о своей поездке. Я так жалею, так жалею, что не могла принять в ней участие. Все
говорят, как вы отлично стреляли…
— Видел. У моей двери тоже. Ну, до свиданья! До свиданья, свирепая женщина. А знаете, друзья, драка на кладбище — хорошая вещь в конце концов!
О ней
говорит весь город. Твоя бумажка по этому поводу — очень хороша и поспела вовремя. Я всегда
говорил, что хорошая ссора лучше
худого мира…
— «Ничего», —
говорит. И знаешь, как он спросил
о племяннике? «Что,
говорит, Федор хорошо себя вел?» — «Что значит — хорошо себя вести в тюрьме?» — «Ну,
говорит, лишнего чего не болтал ли против товарищей?» И когда я сказал, что Федя человек честный и умница, он погладил бороду и гордо так заявил: «Мы, Сизовы, в своей семье
плохих людей не имеем!»
Сначала шло хорошо, но что дальше, то
хуже. «Il devenait de plus en plus agressif», [Он становился всё более и более агрессивным,] как сказала потом императрица. Он громил всех.
Говорил о казни. И приписывал необходимость казни дурному правлению. Разве в христианской стране можно убивать людей?
— Да нет! — продолжал Петр Иваныч, помолчав, — боюсь, как бы
хуже не наделать. Делай, как знаешь сам: авось догадаешься…
Поговорим лучше
о твоей женитьбе.
Говорят, у твоей невесты двести тысяч приданого — правда ли?
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а то жени вот этакого молодца, как ты, — много будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы,
о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе того… а без состояния так еще
хуже! есть,
говорит, нечего!
— Какой нагоняй! ты, пожалуй,
хуже наделаешь.
О дружбе я просила тебя
поговорить,
о сердце, да поласковее, повнимательнее…
Может быть, Дубков был и лучше, может быть, и
хуже меня, но наверное уже было то, что он очень часто лгал, не признаваясь в этом, что я заметил в нем эту слабость и, разумеется, не решался ему
говорить о ней.
— Из больницы, умер было совсем… — отвечал тот. — Вообразите, посадили меня на диету умирающих… Лежу я, голодаю,
худею, наконец мне вообразилось, что я в святые попал, и
говорю: «
О, чудо из чудес и скандал для небес, Дьяков в раке и святитель в усах, при штанах и во фраке!»
По этому вопросу последовало разногласие. Балалайкин
говорил прямо: металлические лучше, потому что с ними дело чище. Я
говорил: хорошо, кабы металлические, но не
худо, ежели и ассигнационные. Глумов и Очищенный стояли на стороне ассигнационного рубля, прося принять во внимание, что наша"большая"публика утратила даже представление
о металлическом рубле.
— Уж об этом не заботься, Борис Федорыч! Я никому не дам про тебя и помыслить
худо, не только что
говорить. Мои станичники и теперь уже молятся
о твоем здравии, а если вернутся на родину, то и всем своим ближним закажут. Дай только бог уцелеть тебе!
О голоде, ожидаемом в этом году,
говорит с явной радостью, и по её суждениям выходит так, что чем
хуже человеку, тем это полезней для него.
— А нельзя ли не выгонять? Я, брат, так решил: завтра же пойду к нему рано, чем свет, все расскажу, вот как с тобой
говорил: не может быть, чтоб он не понял меня; он благороден, он благороднейший из людей! Но вот что меня беспокоит: что, если маменька предуведомила сегодня Татьяну Ивановну
о завтрашнем предложении? Ведь это уж
худо!