Неточные совпадения
Читала ли она, как героиня
романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она
о том, как член парламента
говорил речь, ей хотелось
говорить эту речь; читала ли она
о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хотелось это делать самой.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась
поговорить о чем-то с братом. «
О разводе,
о Вронском,
о том, что он делает в клубе, обо мне?» думал Левин. И его так волновал вопрос
о том, что она
говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал ему Воркуев
о достоинствах написанного Анной Аркадьевной
романа для детей.
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать
о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем
романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она
говорит вздор.
Чичиков никогда не чувствовал себя в таком веселом расположении, воображал себя уже настоящим херсонским помещиком,
говорил об разных улучшениях:
о трехпольном хозяйстве,
о счастии и блаженстве двух душ, и стал читать Собакевичу послание в стихах Вертера к Шарлотте, [Вертер и Шарлотта — герои сентиментального
романа И.-В.
Ее сестра звалась Татьяна…
Впервые именем таким
Страницы нежные
романаМы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас и в наших именах
(Не
говорим уж
о стихах);
Нам просвещенье не пристало,
И нам досталось от него
Жеманство, — больше ничего.
Толстенькая и нескладная, она часто
говорила о любви, рассказывала
о романах, ее похорошевшее личико возбужденно румянилось, в добрых, серых глазах светилось тихое умиление старушки, которая повествует
о чудесах,
о житии святых, великомучеников.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор
говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет в городе все более видную роль. Снова в городе начнут
говорить о ней, как
говорили о детском ее
романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
Она
говорила о студентах, влюбленных в актрис,
о безумствах богатых кутил в «Стрельне» и у «Яра»,
о новых шансонетных певицах в капище Шарля Омона,
о несчастных
романах, запутанных драмах. Самгин находил, что
говорит она не цветисто, неумело, содержание ее рассказов всегда было интереснее формы, а попытки философствовать — плоски. Вздыхая, она произносила стертые фразы...
— Да-с, —
говорил он, — пошли в дело пистолеты. Слышали вы
о тройном самоубийстве в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это не как
роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент в Симферополе тоже пулю в голову себе. На двух концах России…
Самгин подумал, что опоздает на поезд, но пошел за нею. Ему казалось, что Макаров
говорит с ним обидным тоном,
о Лютове судит как-то предательски. И, наверное, у него
роман с Алиной, а Лютов застрелился из ревности.
Ее писали, как
роман, для утешения людей, которые ищут и не находят смысла бытия, — я
говорю не
о временном смысле жизни, не
о том, что диктует нам властное завтра, а
о смысле бытия человечества, засеявшего плотью своей нашу планету так тесно.
Неожиданный
роман приподнял его и укрепил подозрение в том, что
о чем бы люди ни
говорили, за словами каждого из них, наверное, скрыто что-нибудь простенькое, как это оказалось у Нехаевой.
Он там
говорил о себе в третьем лице, набрасывая легкий очерк, сквозь который едва пробивался образ нежной, любящей женщины. Думая впоследствии
о своем
романе, он предполагал выработать этот очерк и включить в
роман, как эпизод.
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости
о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль
о романе,
о котором он
говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
Селенин, всегда занятый и мало бывавший в свете, очевидно, ничего не слыхал
о романе Нехлюдова; Нехлюдов же, заметив это, решил, что ему и не нужно
говорить о своих отношениях к Масловой.
Так, когда Нехлюдов думал, читал,
говорил о Боге,
о правде,
о богатстве,
о бедности, — все окружающие его считали это неуместным и отчасти смешным, и мать и тетка его с добродушной иронией называли его notre cher philosophe; [наш дорогой философ;] когда же он читал
романы, рассказывал скабрезные анекдоты, ездил во французский театр на смешные водевили и весело пересказывал их, — все хвалили и поощряли его.
«А не знаете ли вы чего-нибудь поподробнее
о жизни самой г-жи Бичер-Стоу,
роман которой мы все знаем по вашим рассказам?», —
говорит одна из взрослых собеседниц; нет, Кирсанов теперь не знает, но узнает, это ему самому любопытно, а теперь он может пока рассказать кое-что
о Говарде, который был почти такой же человек, как г-жа Бичер-Стоу.
Одна лекция осталась у меня в памяти, — это та, в которой он
говорил о книге Мишле «Le Peuple» [«Народ» (фр.).] и
о романе Ж. Санда «La Mare au Diable», [«Чертова лужа» (фр.).] потому что он в ней живо коснулся живого и современного интереса.
Он
говорил о том, что многие, по-видимому, считают жизнь чем-то вроде плохого
романа, кончающегося свадьбой, и что есть на свете много такого,
о чем иным людям не мешало бы подумать.
Собственно
говоря, безусловной неправды писатели никогда не выдумывают:
о самых нелепых
романах и мелодрамах нельзя сказать, чтобы представляемые в них страсти и пошлости были безусловно ложны, т. е. невозможны даже как уродливая случайность.
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор
романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время в России,
о которой пишет в книге «Десять лет изгнания».]
говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все
о себе
говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый
роман, подвигается ли?
Роман ее был непродолжителен. Через неделю Аигин собрался так же внезапно, как внезапно приехал. Он не был особенно нежен с нею, ничего не обещал, не
говорил о том, что они когда-нибудь встретятся, и только однажды спросил, не нуждается ли она. Разумеется, она ответила отрицательно. Даже собравшись совсем, он не зашел к ней проститься, а только, проезжая в коляске мимо школы, вышел из экипажа и очень тихо постучал указательным пальцем в окно.
Оговариваюсь, впрочем, что в расчеты мои совсем не входит критическая оценка литературной деятельности Зола. В общем я признаю эту деятельность (кроме, впрочем, его критических этюдов) весьма замечательною и
говорю исключительно
о"Нана", так как этот
роман дает мерило для определения вкусов и направления современного буржуа.
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше чего я уже вообразить не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за столом, не
говоря уж об экипаже,
о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно сказать, прекрасный
роман?
— Да, знаю, — отвечала мадам Четверикова, лукаво потупившись. — А послушайте, — прибавила она, — вы написали тот
роман,
о котором, помните, тогда
говорили?
Я завидовал Павлу, когда он по ночам
говорил мне
о своем
романе с горничною из дома напротив.
— И вдруг — эти неожиданные, страшные ваши записки! Читали вы их, а я слышала какой-то упрекающий голос, как будто из дали глубокой, из прошлого, некто
говорит: ты куда ушла, куда? Ты французский язык знаешь, а — русский? Ты любишь
романы читать и чтобы красиво написано было, а вот тебе —
роман о мёртвом мыле! Ты всемирную историю читывала, а историю души города Окурова — знаешь?
Как свежую могилу покрывает трава, так жизнь заставляет забывать недавние потери благодаря тем тысячам мелких забот и хлопот, которыми опутан человек.
Поговорили о Порфире Порфирыче, пожалели старика — и забыли, уносимые вперед своими маленькими делами, соображениями и расчетами. Так, мне пришлось «устраивать» свой
роман в «Кошнице». Ответ был получен сравнительно скоро, и Фрей сказал...
Спиридон Иваныч Редкин был типичным дополнением «академии». Он являлся в роли шакала, когда чуял легкую добычу, как в данном случае. Заказывая
романы, повести, сборники и мелкие брошюры, он вопрос
о гонораре оставлял «впредь до усмотрения». Когда приносили совсем готовую рукопись, Спирька чесал в затылке, морщился и
говорил...
Он был с нею откровенен, любил по вечерам
поговорить с нею вполголоса
о чем-нибудь и даже давал ей читать
романы своего сочинения, которые до сих пор составляли тайну даже для таких его друзей, как Лаптев и Ярцев.
— Не печалься за нас, пане, —
говорит Опанас, —
Роман будет на болоте раньше твоих доезжачих, а я, по твоей милости, один на свете, мне
о своей голове думать недолго. Вскину рушницу за плечи и пойду себе в лес… Наберу проворных хлопцев и будем гулять… Из лесу станем выходить ночью на дорогу, а когда в село забредем, то прямо в панские хоромы. Эй, подымай, Ромасю, пана, вынесем его милость на дождик.
—
О том, что ты меня не понимаешь. Ты
говоришь, что я ребенок… Да разве б я не хотела быть твоею Анной Денман… но, боже мой! когда я знаю, что я когда-нибудь переживу твою любовь, и чтоб тогда, когда ты перестанешь любить меня, чтоб я связала тебя долгом? чтоб ты против желания всякого обязан был работать мне на хлеб, на башмаки, детям на одеяла? Чтоб ты меня возненавидел после? Нет,
Роман! Нет! я не так тебя люблю: я за тебя хочу страдать, но не хочу твоих страданий.
Оттого-то из
романа Гончарова мы и видим только, что Штольц — человек деятельный, все
о чем-то хлопочет, бегает, приобретает,
говорит, что жить — значит трудиться, и пр.
До сих пор я еще ничего, с своей стороны, не
говорил о героине моего
романа, и не
говорил, должен признаться, потому, что ничего не могу резкого и определенного сказать
о ней.
Сын. Madame, вы
говорите правду.
О! Vous avez raison [Вы правы (франц.).]. Я сам, кроме
романов, ничего не читывал, и для того-то я таков, как вы меня видите.
Не
говоря уже
о характерах некоторых действующих лиц, большею частью хорошо выдержанных, разнообразных, прекрасно изобретенных, комических положениях, об искусной отделке подробностей, впрочем не всех, главнейшее достоинство сего
романа состоит в живом, верном, драматическом изображении нравов, домашнего быта, местностей, особенностей и природы царства Русского.
— Я с вами, пожалуй, соглашусь, хоть я и не
говорил, что дамы читают именно те
романы,
о которых вы
говорите; и тут, удивительное дело, самые пустые французские
романы больше развивают женщину, нежели очень важные занятия развивают их мужей, и это отчасти оттого, что судьба так устроила француза: что б он ни делал, он все учит.
О «Тысяче душ», например, мы вовсе не
говорили, потому что, по нашему мнению, вся общественная сторона этого
романа насильно пригнана к заранее сочиненной идее.
Роман г. Достоевского очень недурен, до того недурен, что едва ли не его только и читали с удовольствием, чуть ли не
о нем только и
говорили с полною похвалою…
Я бы хотел здесь
поговорить о размерах силы, проявляющейся в современной русской беллетристике, но это завело бы слишком далеко… Лучше уж до другого раза. Предмет этот никогда не уйдет. А теперь обращусь собственно к г. Достоевскому и главное — к его последнему
роману, чтобы спросить читателей: забавно было бы или нет заниматься эстетическим разбором такого произведения?
— Ну, это, батюшка, что-то тонко. Вы с сестрой об этом
поговорите: она насчет этих тонкостей дока. «Анну Каренину» ли по косточкам разобрать или
о Достоевском
поговорить, все может; а уж эта штука в каком-нибудь
романе, наверно, разобрана. Прощайте, философ!
Она не спешила заводить разговор
о матери,
о доме,
о своем
романе с Власичем; она не оправдывалась, не
говорила, что гражданский брак лучше церковного, не волновалась и покойно задумалась над историей Оливьера…
Можно бы теперь еще упомянуть
о Марлинском как одном из предшественников Полевого. Но он сам,
говоря о Полевом, замечает между прочим
о себе, что «исторические повести Марлинского, в которых он, сбросив путы книжного языка, заговорил живым русским наречием, служили только дверью в хоромы полного
романа».
В конце прошедшего столетия Карамзин,
говоря о русской литературе, заметил, что публика наша всего охотнее читает
романы и повести.
Вот что нужно для полного успеха всякого
романа. С поэтическим воображением автор его должен соединять философское мышление и психологическую наблюдательность. Не
говорим уже
о достоинствах изложения, которое должно быть не только правильно, легко, но и изящно.
В своем
романе вы ни полслова не
говорите о впечатлениях, которые произвела на вас ее смерть…
Он уже давно потерял всякую надежду овладеть любовью Глафиры, «поддавшейся, по его словам, новому тяготению на брак», и даже не верил, чтоб она когда-нибудь вступила с ним и в брак, «потому что какая ей и этом выгода?» Но, размышлял он далее: кто знает, чем черт не шутит… по крайней мере в
романах, над которыми я последнее время поработал, все
говорят о женских капризах, а ее поведение по отношению ко мне странно…
Хрущов (Войницкому). У вас нет ничего святого! Вы и эта милая барыня, что сейчас вышла, вспомнили бы, что ее муж был когда-то мужем вашей родной сестры и что с вами под одной кровлей живет молодая девушка!
О вашем
романе говорит уже вся губерния. Какое бесстыдство! (Уходит к больному.)
Но Телепнева нельзя отождествлять с автором. У меня не было его романической истории в гимназии, ни
романа с казанской барыней, и только дерптская влюбленность в молодую девушку дана жизнью. Все остальное создано моим воображением, не
говоря уже
о том, что я, студентом, не был богатым человеком, а жил на весьма скромное содержание и с 1856 года стал уже зарабатывать научными переводами.