Неточные совпадения
Они прошли молча несколько шагов. Варенька видела, что он хотел
говорить; она догадывалась
о чем и замирала от волнения радости и
страха. Они отошли так далеко, что никто уже не мог бы слышать их, но он всё еще не начинал
говорить. Вареньке лучше было молчать. После молчания можно было легче сказать то, что они хотели сказать, чем после слов
о грибах; но против своей воли, как будто нечаянно, Варенька сказала...
Она не слышала половины его слов, она испытывала
страх к нему и думала
о том, правда ли то, что Вронский не убился.
О нем ли
говорили, что он цел, а лошадь сломала спину? Она только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он кончил, и ничего не отвечала, потому что не слыхала того, что он
говорил. Алексей Александрович начал
говорить смело, но, когда он ясно понял то,
о чем он
говорит,
страх, который она испытывала, сообщился ему. Он увидел эту улыбку, и странное заблуждение нашло на него.
Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом,
о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Иерусалиме». «Только приступи, —
говорил он, — на тебя полетят со всех сторон такие
страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие, общее мнение, насмешка, презрение… Надо только не смотреть, а идти прямо, — мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!»
Напрасно
страх тебя берет,
Вслух, громко
говорим, никто не разберет.
Я сам, как схватятся
о камерах, присяжных,
О Бейроне, ну
о матерьях важных,
Частенько слушаю, не разжимая губ;
Мне не под силу, брат, и чувствую, что глуп.
Ах! Alexandre! у нас тебя недоставало;
Послушай, миленький, потешь меня хоть мало;
Поедем-ка сейчас; мы, благо, на ходу;
С какими я тебя сведу
Людьми!!!.. уж на меня нисколько не похожи,
Что за люди, mon cher! Сок умной молодежи!
Самгин постоял в саду часа полтора и убедился, что средний городской обыватель чего-то побаивается, но обезьянье любопытство заглушает его
страх.
О политическом значении события эти люди почти не
говорят, может быть, потому, что не доверяют друг другу, опасаются сказать лишнее.
В этот вечер Нехаева не цитировала стихов, не произносила имен поэтов, не
говорила о своем
страхе пред жизнью и смертью, она
говорила неслыханными, нечитанными Климом словами только
о любви.
О том, что он видел, ему хотелось рассказать этим людям беспощадно, так, чтоб они почувствовали некий вразумляющий
страх. Да, именно так, чтоб они устрашились. Но никто, ни
о чем не спрашивал его. Часто дребезжал звонок, татарин, открывая дверь, грубовато и коротко
говорил что-то, спрашивал...
Было уже довольно много людей, у которых вчерашняя «любовь к народу» заметно сменялась
страхом пред народом, но Редозубов отличался от этих людей явным злорадством, с которым он
говорил о разгромах крестьянами помещичьих хозяйств.
Глядя, как Любаша разбрасывает волосы свои по плечам, за спину, как она, хмурясь, облизывает губы, он не верил, что Любаша
говорит о себе правду. Правдой было бы, если б эта некрасивая, неумная девушка слушала жандарма, вздрагивая от
страха и молча, а он бы кричал на нее, топал ногами.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось
о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них,
говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в
страхе. Горестно думалось
о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
И таков ли, таков ли был бы я в эту ночь и в эту минуту теперь, сидя с вами, — так ли бы я
говорил, так ли двигался, так ли бы смотрел на вас и на мир, если бы в самом деле был отцеубийцей, когда даже нечаянное это убийство Григория не давало мне покоя всю ночь, — не от
страха,
о! не от одного только
страха вашего наказания!
— Брат, — прервал Алеша, замирая от
страха, но все еще как бы надеясь образумить Ивана, — как же мог он
говорить тебе про смерть Смердякова до моего прихода, когда еще никто и не знал
о ней, да и времени не было никому узнать?
Вечером стрелки рассказывали друг другу разные
страхи,
говорили о привидениях, домовых, с кем что случилось и кто что видел.
Многие охотники рассказывают
о том, что они били медведя без всякого
страха, и выставляют при этом только комичные стороны охоты. По рассказу одних, медведь убегает после выстрела; другие
говорят, что он становится на задние лапы и идет навстречу охотнику, и что в это время в него можно влепить несколько пуль. Дерсу не соглашался с этим. Слушая такие рассказы, он сердился, плевался, но никогда не вступал в пререкания.
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то.
О предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает.
О нем же самом как об апельсинной корке помышляет, не более, то есть и более, со
страхом и ужасом, даже
говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… и он это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
Но мысленно я уже давал обещание себе: во-первых, не
говорить с Евсеичем
о «походе младшего Кира»,
о котором любил ему рассказывать, и во-вторых, преодолеть мой
страх и выучиться ездить верхом.
В городе беспрестанно получались разные известия из Петербурга, которые приводили всех в смущение и
страх; но в чем состояли эти известия, я ничего узнать не мог, потому что
о них всегда
говорили потихоньку, а на мои вопросы обыкновенно отвечали, что я еще дитя и что мне знать об этом не нужно.
Но крайность заставила призвать эту женщину и опять приставить к нам; разумеется, строго запретили ей рассказывать подобный вздор и взяли с нее клятвенное обещание никогда не
говорить о простонародных предрассудках и поверьях; но это не вылечило меня от
страха.
Переодеваясь в своей комнате, она еще раз задумалась
о спокойствии этих людей, об их способности быстро переживать страшное. Это отрезвляло ее, изгоняя
страх из сердца. Когда она вошла в комнату, где лежал раненый, Софья, наклонясь над ним,
говорила ему...
Все
говорили, что эта барышня еще умнее и ученее своей матери; но я никак не мог судить об этом, потому что, чувствуя какой-то подобострастный
страх при мысли
о ее уме и учености, я только один раз
говорил с ней, и то с неизъяснимым трепетом.
Ченцов между тем, желая успокоить трепетавшую от
страха Аксюту, налгал ей, что это заглядывала не жена его, не Катерина Петровна, а одна гостившая у них дама, с которой он, катаясь в кабриолете, зашел в Федюхино и которую теперь упросит не
говорить никому
о том, что она видела.
Когда подан был затем кофе, Егор Егорыч, будто бы так себе, к слову, начал
говорить о разного рода ложных стыдах и
страхах, которые иногда овладевают людьми, и что подобного
страха не следует быть ни у кого, потому что каждый должен бояться одного только бога, который милосерд и прощает человеку многое, кроме отчаяния.
Передонов не понимал,
о каком вопросе
говорит Кириллов, и чувствовал тоску и
страх. А Кириллов
говорил...
И он долго
говорил о молодых людях, по почему-то не хотел назвать Володина. Про полицейских же молодых людей он сказал на всякий случай, чтоб Миньчуков понял, что у него и относительно служащих в полиции есть кое-какие неблагоприятные сведения. Миньчуков решил, что Передонов намекает на двух молодых чиновников полицейского управления: молоденькие, смешливые, ухаживают за барышнями. Смущение и явный
страх Передонова заражал невольно и Миньчукова.
Говорила она
о сотнях маленьких городов, таких же, как Окуров, так же пленённых холодной, до отчаяния доводящей скукой и угрюмым
страхом перед всем, что ново для них.
О женщине и
о душе он больше всего любит
говорить, и слушать его интересно, хоть и непонятен смысл его речей. Никогда не слыхал, чтобы про женщин говорилось так: будто бы с почтением, даже со
страхом, а всё-таки — распутно.
Катя ее ненавидела и все
говорила о том, как она убежит от тетки, как будет жить на всей Божьей воле; с тайным уважением и
страхом внимала Елена этим неведомым, новым словам, пристально смотрела на Катю, и все в ней тогда — ее черные быстрые, почти звериные глаза, ее загорелые руки, глухой голосок, даже ее изорванное платье — казалось Елене чем-то особенным, чуть не священным.
Гордей Евстратыч сначала улыбался, а потом, опустив голову, крепко
о чем-то задумался. Феня с замиравшим сердцем ждала, что он ей ответит, и со
страхом смотрела на эту красивую старческой сановитой красотой голову. Поправив спустившиеся на глаза волосы, Гордей Евстратыч вздохнул как-то всей своей могучей грудью и, не глядя на Феню, заговорил таким тихим голосом, точно он сам боялся теперь своей собеседницы. В первую минуту Фене показалось, что это
говорит совсем не Гордей Евстратыч, а кто другой.
Когда Нюша вошла в комнату, она даже вскрикнула от
страха: Татьяна Власьевна лежала как пласт, и только страшно горевшие глаза
говорили о тех страшных муках, какие она переживала.
— Оборони господи! — вскричал купец, побледнев от
страха. — Да я, государь милостивый, ничего не
говорю, видит бог, ничего! Мы люди малые, что нам толковать
о боярах…
О крепостном праве вспоминает с удовольствием,
говорит, что только тогда и был настоящий
страх божий.
Иногда они со
страхом говорят о своей совести, порою искренно мучаются в борьбе с ней, — но совесть непобедима лишь для слабых духом; сильные же, быстро овладевая ею, порабощают ее своим целям.
Больше всего возбуждали интерес служащих политические сыщики, люди с неуловимыми физиономиями, молчаливые и строгие.
О них с острой завистью
говорили, что они зарабатывают большие деньги, со
страхом рассказывали, что этим людям — всё известно, всё открыто; сила их над жизнью людей — неизмерима, они могут каждого человека поставить так, что куда бы человек ни подвинулся, он непременно попадёт в тюрьму.
Он вспомнил всё, что
говорил Дудка
о нищете народа,
о богатстве царя, и был уверен, что и те и другие поступают так со
страха — одних пугает нищенская жизнь, другие боятся обнищать.
О них в канцелярии
говорили много, почти всегда насмешливо, порою злобно, но под насмешками и злобой Евсею чувствовался скрытый интерес и некоторый почтительный
страх перед людьми, которые держались независимо.
Он слышал, что в речах своих революционеры часто
говорят о необходимости устроить на земле другую жизнь, эти речи будили его детские мечты. Но на зыбкой почве его души, засорённой дрянными впечатлениями, отравленной
страхом, вера росла слабо, она была подобна больному рахитом ребёнку, кривоногому, с большими глазами, которые всегда смотрят вдаль.
Евсей, слушая эти речи, ждал, когда будут
говорить о русском народе и объяснят: почему все люди неприятны и жестоки, любят мучить друг друга, живут такой беспокойной, неуютной жизнью, и отчего такая нищета,
страх везде и всюду злые стоны? Но об этом никто не
говорил.
К тому же я знал очень хорошо, что это высокомерие, с каким он отзывался
о черном труде, имело в своем основании не столько соображения насчет святого огня, сколько тайный
страх, что я поступлю в рабочие и заставлю
говорить о себе весь город; главное же, все мои сверстники давно уже окончили в университете и были на хорошей дороге, и сын управляющего конторой Государственного банка был уже коллежским асессором, я же, единственный сын, был ничем!
— Должно быть, трудно писать декорации, — сказала она тихо, подходя ко мне. — А мы только что с мадам Муфке
говорили о предрассудках, и я видела, как вы вошли. Бог мой, я всю, всю мою жизнь боролась с предрассудками! Чтобы убедить прислугу, какие пустяки все эти их
страхи, я у себя всегда зажигаю три свечи и все свои важные дела начинаю тринадцатого числа.
Но так и оставался нерешенным вопрос
о личности убитого предводителя: одни из Гнедых
говорили, что Жегулев, другие, из
страха ли быть замешанными или вправду не узнавая, доказывали, что не он.
Я напряженно всматриваюсь в лицо сырой, неуклюжей старухи, ищу в ней свою Варю, но от прошлого у ней уцелел только
страх за мое здоровье да еще манера мое жалованье называть нашим жалованьем, мою шапку — нашей шапкой. Мне больно смотреть на нее, и, чтобы утешить ее хоть немного, я позволяю ей
говорить что угодно и даже молчу, когда она несправедливо судит
о людях или журит меня за то, что я не занимаюсь практикой и не издаю учебников.
В недоумении я спрашиваю себя: неужели эта старая, очень полная, неуклюжая женщина, с тупым выражением мелочной заботы и
страха перед куском хлеба, со взглядом, отуманенным постоянными мыслями
о долгах и нужде, умеющая
говорить только
о расходах и улыбаться только дешевизне, — неужели эта женщина была когда-то той самой тоненькой Варею, которую я страстно полюбил за хороший, ясный ум, за чистую душу, красоту и, как Отелло Дездемону, за «состраданье» к моей науке?
Дальберг, простодушно принявший, кажется, incognito царя совершенно буквально, отвечал, не без оснований с своей точки зрения, следующим оправданием: «Мы не показывали и виду, что нам известно
о присутствии царя, из опасения навлечь его неудовольствие; в свите никто не смел
говорить о нем, под
страхом смертной казни».
Чего же теперь он испугался? Но так чужд душе Муси был этот непонятный
страх, что скоро она перестала думать
о нем и разыскивать причину, — вдруг отчаянно захотелось увидеть Сережу Головина и
о чем-то посмеяться с ним. Подумала — и еще отчаяннее захотелось увидеть Вернера и в чем-то убедить его. И, представляя, что Вернер ходит рядом с нею своею четкой, размеренной, вбивающей каблуки в землю походкой, Муся
говорила ему...
Страха действительно не было. И не только не было
страха, но нарастало что-то как бы противоположное ему — чувство смутной, но огромной и смелой радости. И ошибка, все еще не найденная, уже не вызывала ни досады, ни раздражения, а также
говорила громко
о чем-то хорошем и неожиданном, словно счел он умершим близкого дорогого друга, а друг этот оказался жив и невредим и смеется.
На расплывшееся, красное лицо Натальи монах смотрел так же ласково, как на всё и на всех, но
говорил с нею меньше, чем с другими, да и сама она постепенно разучивалась
говорить, только дышала. Её отупевшие глаза остановились, лишь изредка в их мутном взгляде вспыхивала тревога
о здоровье мужа,
страх пред Мироном и любовная радость при виде толстенького, солидного Якова. С Тихоном монах был в чём-то не согласен, они ворчали друг на друга, и хотя не спорили, но оба ходили мимо друг друга, точно двое слепых.
Пётр сидел на стуле, крепко прижав затылок к стене; пропитанная яростным шумом улицы, стена вздрагивала; Пётр молчал, ожидая, что эта дрожь утрясёт хмельной хаос в голове его, изгонит
страх. Он ничего не мог вспомнить из того,
о чём
говорил брат. И было очень обидно слышать, что брат
говорит голосом судьи, словами старшего; было жутко ждать, что ещё скажет Алексей.
Страх Якова быстро уступал чувству, близкому радости, это чувство было вызвано не только сознанием, что он счастливо отразил нападение, но и тем, что нападавший оказался не рабочим с фабрики, как думал Яков, а чужим человеком. Это — Носков, охотник и гармонист, игравший на свадьбах, одинокий человек; он жил на квартире у дьяконицы Параклитовой;
о нём до этой ночи никто в городе не
говорил ничего худого.
Где-то в глубине моей души, еще не притупившейся к человеческому страданию, я разыскал теплые слова. Прежде всего я постарался убить в ней
страх.
Говорил, что ничего еще ровно не известно и до исследования предаваться отчаянию нельзя. Да и после исследования ему не место: я рассказал
о том, с каким успехом мы лечим эту дурную боль — сифилис.
Не
говоря уже
о материальных ущербах, чего стоят нравственные страдания, причиняемые вечно присущим
страхом беспомощности?