Неточные совпадения
— Слава Богу, слава Богу, — заговорила она, — теперь всё. готово. Только немножко вытянуть ноги. Вот так, вот прекрасно. Как эти
цветы сделаны без вкуса, совсем не похоже на фиалку, —
говорила она, указывая на обои. — Боже мой! Боже мой. Когда это кончится? Дайте мне морфину. Доктор! дайте же морфину.
О, Боже мой, Боже мой!
Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом,
о котором рассказывает Тасс в своем «Освобожденном Иерусалиме». «Только приступи, —
говорил он, — на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие, общее мнение, насмешка, презрение… Надо только не смотреть, а идти прямо, — мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой
цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!»
Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце не скрылось в могиле,
цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии
говорят нам они,
о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они
говорят также
о вечном примирении и
о жизни бесконечной…
Лицо ее нарумянено, сквозь румяна проступают веснушки. Овальные, слишком большие глаза — неуловимого
цвета и весело искрятся, нос задорно вздернут; она — тоненькая, а бюст — высокий и точно чужой. Одета она скромно, в гладкое платье голубоватой окраски. Клим нашел в ней что-то хитрое, лисье. Она тоже
говорит о революции.
Весело хлопотали птицы, обильно
цвели цветы, бархатное небо наполняло сад голубым сиянием, и в блеске весенней радости было бы неприлично
говорить о печальном. Вера Петровна стала расспрашивать Спивака
о музыке, он тотчас оживился и, выдергивая из галстука синие нитки, делая пальцами в воздухе маленькие запятые, сообщил, что на Западе — нет музыки.
И не одну сотню раз Клим Самгин видел, как вдали, над зубчатой стеной елового леса краснеет солнце, тоже как будто усталое, видел облака, спрессованные в такую непроницаемо плотную массу
цвета кровельного железа, что можно было думать: за нею уж ничего нет, кроме «черного холода вселенской тьмы»,
о котором с таким ужасом
говорила Серафима Нехаева.
Молодой человек
говорил что-то
о Стендале, Овидии, голос у него был звонкий, но звучал обиженно, плоское лицо украшали жиденькие усы и такие же брови, но они, одного
цвета с кожей, были почти невидимы, и это делало молодого человека похожим на скопца.
Самгин понимал: она
говорит, чтоб не думать
о своем одиночестве, прикрыть свою тоску, но жалости к матери он не чувствовал. От нее сильно пахло туберозами, любимым
цветком усопших.
Это была первая фраза, которую Клим услыхал из уст Радеева. Она тем более удивила его, что была сказана как-то так странно, что совсем не сливалась с плотной, солидной фигуркой мельника и его тугим, крепким лицом воскового или, вернее, медового
цвета. Голосок у него был бескрасочный, слабый,
говорил он на
о, с некоторой натугой, как
говорят после длительной болезни.
— Я ошибся: не про тебя то, что
говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни,
о которых в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби
цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
Впрочем, если заговоришь вот хоть с этим американским кэптеном, в синей куртке, который наступает на вас с сжатыми кулаками, с стиснутыми зубами и с зверским взглядом своих глаз,
цвета морской воды, он сейчас разожмет кулаки и начнет
говорить, разумеется,
о том, откуда идет, куда, чем торгует, что выгоднее, привозить или вывозить и т. п.
Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал
о присутствии живых людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни и
говорил о чьем-то невидимом присутствии,
о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние
цветы.
Зато на другой день, когда я часов в шесть утра отворил окно, Англия напомнила
о себе: вместо моря и неба, земли и дали была одна сплошная масса неровного серого
цвета, из которой лился частый, мелкий дождь, с той британской настойчивостью, которая вперед
говорит: «Если ты думаешь, что я перестану, ты ошибаешься, я не перестану». В семь часов поехал я под этой душей в Брук Гауз.
4-я и 5-я породы — черные дрозды, величиною будут немного поменьше большого рябинника; они различаются между собою тем, что у одной породы перья темнее, почти черные, около глаз находятся желтые ободочки, и нос желто-розового
цвета, а у другой породы перья темно-кофейного, чистого
цвета, нос беловатый к концу, и никаких ободочков около глаз нет; эта порода, кажется, несколько помельче первой [Тот же почтенный профессор,
о котором я
говорил на стр. 31, сделал мне следующие замечания: 1] что описанные мною черные дрозды, как две породы, есть не что иное, как самец и самка одной породы, и 2) что птица, описанная мною под именем водяного дрозда, не принадлежит к роду дроздов и называется водяная оляпка.
Кто не знает тетерева, простого, обыкновенного, полевого тетерева березовика, которого народ называет тетеря, а чаще тетерька? Глухарь, или глухой тетерев, — это дело другое. Он не пользуется такою известностью, такою народностью. Вероятно, многим и видеть его не случалось, разве за обедом, но я уже
говорил о глухаре особо. Итак, я не считаю нужным описывать в подробности величину, фигуру и
цвет перьев полевого тетерева, тем более что,
говоря о его жизни, я буду
говорить об изменениях его наружного вида.
Я не
говорил о величине яиц предыдущих утиных пород, кроме кряковной; будучи сходны между собою
цветом и фигурой, они уменьшаются соразмерно с уменьшением величины утки, но яйца чирят так малы и матовый, слегка зеленоватый
цвет их так нежен, что нельзя не упомянуть
о них особенно.
Но и с ангелочком случались приключения, благодаря которым она становилась в тупик. Однажды Essbouquet задал сочинение на тему:"Que peut dire la couleur bleue?"[«
О чем может
говорить голубой
цвет?» (франц.)] Верочка пришла домой в большой тревоге.
— Ах, да… понимаю! — догадалась наконец Софья Михайловна, —
о чем бы, однако ж, голубой
цвет мог
говорить?
Она уж достаточно знает и
о том, что может
говорить голубой
цвет, и
о том, что может случиться, если девушка оступится, прыгая по лестнице.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности,
о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах,
о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия
о географии,
о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще
о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил
о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и
говорил о чувстве, вспомнил
о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил
о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом
цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые
цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, — завтра поедем в департамент: я уж
говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
— Один покажет вам, —
говорил он, —
цветок и заставит наслаждаться его запахом и красотой, а другой укажет только ядовитый сок в его чашечке… тогда для вас пропадут и красота, и благоухание… Он заставит вас сожалеть
о том, зачем там этот сок, и вы забудете, что есть и благоухание… Есть разница между этими обоими людьми и между сочувствием к ним. Не ищите же яду, не добирайтесь до начала всего, что делается с нами и около нас; не ищите ненужной опытности: не она ведет к счастью.
Множество пчел, ос и шмелей дружно и жадно гудело в их густых ветках, осыпанных золотыми
цветами; сквозь полузакрытые ставни и опущенные сторы проникал в комнату этот немолчный звук: он
говорил о зное, разлитом во внешнем воздухе, — и тем слаще становилась прохлада закрытого и уютного жилья.
Отставной прокурор выслушал его внимательно, понюхивая табачок из табакерки, украшенной изображением полногрудой нимфы, и искоса посматривая на гостя своими лукавыми, тоже табачного
цвету, глазками; выслушал и потребовал «большей определительности в изложении фактических данных»; а заметив, что Инсаров неохотно вдавался в подробности (он и приехал к нему скрепя сердце), ограничился советом вооружиться прежде всего «пенёнзами» и попросил побывать в другой раз, «когда у вас, — прибавил он, нюхая табак над раскрытою табакеркою, — прибудет доверчивости и убудет недоверчивости (он
говорил на
о).
Говоря о сазане, я уже сказал, что он и карпия — одна и та же рыба, с тою разницею, что карпия в прудах имеет
цвет не яркий, а серовато-грязный и не достигает такой огромной величины, как сазаны, водящиеся в больших реках и особенно в их устьях, при впадении в море; в Астрахани, например, улов сазанов бывает невероятно велик и замечателен как по множеству, так и по крупноте их.
Рыбаки называют ее плотица-красноперка; итак, по-видимому, не следовало бы
говорить о ней как особой породе рыбы, но я нахожу между нею и обыкновенною плотицею существенное различие, кроме различия
цвета, которое, хотя не так ярко, встречается и у других рыб одной и той же породы.
— Никак нет-с; Дарья Михайловна рассказывают, что, напротив, светский человек в нем сейчас виден.
О Бетховене
говорил с таким красноречием, что даже старый князь почувствовал восторг… Это я, признаюсь, послушал бы: ведь это по моей части. Позвольте вам предложить этот прекрасный полевой
цветок.
Войдешь в него, когда он росой окроплен и весь горит на солнце… как риза, как парчовый, — даже сердце замирает, до того красиво! В третьем году цветочных семян выписали почти на сто рублей, — ни у кого в городе таких
цветов нет, какие у нас. У меня есть книги
о садоводстве, немецкому языку учусь. Вот и работаем, молча, как монахини, как немые. Ничего не
говорим, а знаем, что думаем. Я — пою что-нибудь. Перестану, Вася, кричит: «Пой!» И вижу где-нибудь далеко — лицо ее доброе, ласковое…
Ольга слушала, и что-то похожее на зависть встревожило ее; «если б обо мне так
говорили, если б и на мне блистали б кружева и дорогие камни…
о я была бы счастливей!..» — всякой 18-тилетней девушке на ее месте эти мысли пришли бы в голову. Наряды необходимы счастью женщины как
цветы весне.
Обидно было видеть, что мать, такая прямодушная раньше, теперь хитрит с людями и фальшивит; она, видимо, боится Пётра и, чтоб он но замечал этого,
говорит с ним льстиво, восхищается его деловитостью; боится она, должно быть, и насмешливых глаз Алексея, ласково шутит с ним, перешёптывается
о чём-то и часто делает ему подарки; в день именин подарила фарфоровые часы с фигурками овец и женщиной, украшенной
цветами; эта красивая, искусно сделанная вещь всех удивила.
Но, быть может, это не совсем уместно в нашем отвлеченном трактате; ограничимся только замечанием, что почти всякая женщина в
цвете молодости кажется большинству красавицею, — потому
говорить здесь было бы можно разве
о неразборчивости эстетического чувства большинства людей, а не
о том, что красота редкое явление.
Не нужно подробно
говорить и
о том, что в растениях нам нравится свежесть
цвета и роскошность, богатство форм, обнаруживающие богатую силами, свежую жизнь. Увядающее растение нехорошо; растение, в котором мало жизненных соков, нехорошо.
Все, что я стану
говорить о наружном виде ястребов-перепелятников, об их выкармливанье, вынашиванье и проч., совершенно прилагается и к двум первым родам. Перепелятники, пером светло-серые, называются чисторябыми; они бывают посветлее и потемнее. Оренбургские охотники приписывают это различие в пере (то есть в
цвете ястребиной крыши) влиянию дерев, на которых они вывелись, и потому светлых называют березовиками, а темных — дубовиками.
В продолжение каждого месяца он хотя один раз наведывался к Петровичу, чтобы
поговорить о шинели, где лучше купить сукна, и какого
цвета, и в какую цену, и хотя несколько озабоченный, но всегда довольный возвращался домой, помышляя, что, наконец, придет же время, когда всё это купится и когда шинель будет сделана.
Егора была прервана легким скрипом двери, в которой появилась длинная и тощая фигура, одетая в какой-то необыкновенный порыжевший драповый подрясник
цвета Bismark-furioso; я догадался, что это и был тот самый дьячок Асклипиодот,
о котором вчера
говорил мне Мухоедов.
Перед вами как будто появилась другая женщина; не
говоря уже
о том, что рябины разгладились, стали гораздо незаметнее, что
цвет лица сделался совершенно другой, что самая худоба стана пополнела, но даже коса, этот мышиный хвост сделался гораздо толще, роскошнее и весьма красиво сложился в нечто вроде корзинки.
Герой мой доныне
говорит с восторгом
о голубых ангельских глазах ее, нежной улыбке, Дианиной стройности, длинных волосах каштанового
цвета…
Эти разговоры
о сложении,
о цвете кожи оскорбляли меня, и, заметив это, она, когда бывала сердита, чтобы досадить мне,
говорила всякие пошлости и дразнила меня, и дошло даже до того, что однажды на даче у одной дамы она рассердилась и сказала мне...
Они гуляли и
говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневого
цвета, такого мягкого и теплого, и по ней от луны шла золотая полоса.
В лицах часто нам нравится мечтательное, заоблачное выражение и бледный
цвет, «тоски примета»; в строении организма — талия, которую можно обхватить одной рукой;
о маленьких ручках и ножках и
говорить нечего.
Ольга Петровна. Тут много причин!.. Прежде всего, разумеется, то, что Алексей Николаич плебей; ну и потом: мы с мужем, как молодые оба люди, женясь, ничего не помышляли
о том, что будет впереди, и все нам представлялось в розовом
цвете; но папа очень хорошо понимал, что каким же образом тесть и зять будут стоять на службе так близко друг к другу, и теперь действительно в обществе уже
говорят об этом.
Действительно, скоро вошли в нумер: гарнизонный офицер, всегда сопутствовавший Лухнову; купец какой-то из греков с огромным горбатым носом коричневого
цвета и впалыми черными глазами; толстый, пухлый помещик, винокуренный заводчик, игравший по целым ночам всегда семпелями по полтиннику. Всем хотелось начать игру поскорее; но главные игроки ничего не
говорили об этом предмете, особенно Лухнов чрезвычайно спокойно рассказывал
о мошенничестве в Москве.
Уж не помню,
о чем мы с ней
говорили; но она поминутно отсылала меня под разными предлогами: то просила сорвать ей
цветок, то посмотреть, кто едет верхом по соседней аллее.
Очень милы балетные феи,
Но не стоят хороших
цветов,
Украшать скаковые трофеи
Годны только твоих кучеров.
Те же деньги и то же здоровье
Мог бы ты поумнее убить,
Не хочу я впадать в пустословье
И
о честном труде
говорить.
Не ленив человек современный,
Но на что расточается труд?
Чем работать для цели презренной,
Лучше пусть эти баловни пьют… //…………..
— Прекрати, — строго сказала Манефа. — У Василья Борисыча не столь грехов, чтоб ему целый веник надо было оплакать [У старообрядцев, а также и в среде приволжского простонародья, держится поверье, что во время троицкой вечерни надо столько плакать
о грехах своих, чтобы на каждый листочек, на каждый лепесток
цветов, что держат в руках, капнуло хоть по одной слезинке. Эти слезы в скитах зовутся «росой благодати». Об этой-то «росе благодати»
говорили там и в троицкой псальме поется.].
Увидев дядю с семейством, супруги пришли в ужас. Пока дядя
говорил и целовался, в воображении Саши промелькнула картина: он и жена отдают гостям свои три комнаты, подушки, одеяла; балык, сардины и окрошка съедаются в одну секунду, кузены рвут
цветы, проливают чернила, галдят, тетушка целые дни толкует
о своей болезни (солитер и боль под ложечкой) и
о том, что она урожденная баронесса фон Финтих…
И
о чистоте и «идейности» животного мира внятнее всего
говорят птицы небесные, эти
цветы его. уже самым своим бытием славящие Бога.
Оная ж женщина росту небольшого, тела очень сухого, лицом ни бела, ни черна, глаза имеет большие и открытые,
цветом темно-карие, косы и брови темно-русы, а на лице есть и веснушки;
говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-итальянски, разумеет по-английски; думать надобно, что и польский язык знает, только никак не отзывается; уверяет
о себе, что она арабским и персидским языком очень хорошо
говорит.
Боже мой, чего только не выдумывала его больная фантазия: тут были и светлые ангелы, ведущие борьбу с темными духами зла и побеждающие их. Тут были и райские сады с маленькими птичками — душами рано умерших детей. Они порхали по душистым
цветам Эдема и прославляли пением Великого Творца. Потом он
говорил о свирепых горных духах, прятавшихся в пещерах…
Спутники Кати вполголоса разговаривали между собой, обрывая фразы, чтоб она не поняла,
о чем они
говорят. Фамилия товарища была Израэльсон, а псевдоним — Горелов. Его горбоносый профиль в пенсне качался с колыханием машины. Иногда он улыбался милою, застенчивою улыбкою, короткая верхняя губа открывала длинные четырехугольные зубы,
цвета старой слоновой кости. Катя чувствовала, что он обречен смерти, и ясно видела весь его череп под кожей, такой же гладкий, желтовато-блестящий, как зубы.