Неточные совпадения
— Первого мая в Екатерингофе не быть! Что вы, Илья Ильич! —
с изумлением
говорил Волков. — Да там все!
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется
с людьми,
с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему
говорить:
волки не знают его!..»
Эти строгие теоретические рассуждения разлетались прахом при ближайшем знакомстве
с делом. Конечно, и пшеничники виноваты, а
с другой стороны, выдвигалась масса таких причин, которые уже не зависели от пшеничников. Первое дело, своя собственная темнота одолевала, тот душевный глад, о котором
говорит писание. Пришли
волки в овечьей шкуре и воспользовались мглой… По закону разорили целый край. И как все просто: комар носу не подточит.
— А например, исправник двести раков съел и
говорит: «не могу завтра на вскрытие ехать»; фельдшер в больнице бабу уморил ни за што ни про што; двух рекрут на наш счет вернули;
с эскадронным командиром разбранился; в Хилкове бешеный
волк человек пятнадцать на лугу искусал, а тут немец Абрамзон
с женою мимо моих окон проехал, — беда да и только.
Один раз вдруг дядя
говорит мне потихоньку,
с важным и таинственным видом, что
Волков хочет жениться на моей сестрице и увезти
с собой в поход.
Сначала
Волков приставал, чтоб я подарил ему Сергеевку, потом принимался торговать ее у моего отца; разумеется, я сердился и
говорил разные глупости; наконец, повторили прежнее средство, еще
с большим успехом: вместо указа о солдатстве сочинили и написали свадебный договор, или рядную, в которой было сказано, что мой отец и мать,
с моего согласия, потому что Сергеевка считалась моей собственностью, отдают ее в приданое за моей сестрицей в вечное владение П. Н. Волкову.
— Начальником был, усердие имел — ну, и
говорил другое. Оброки сбирал: к одному придешь — денег нет, к другому придешь — хоть шаром на дворе покати! А барин
с теплых вод пишет:"Вынь да положь!"Ходишь-ходишь — и скажешь грехом:"Ах,
волк вас задави! своего барина, мерзавцы, на кабак променяли!"Ну, а теперь сам мужиком сделался.
Собака взглянула на него здоровым глазом, показала ещё раз медный и, повернувшись спиной к нему, растянулась, зевнув
с воем. На площадь из улицы, точно
волки из леса на поляну, гуськом вышли три мужика; лохматые, жалкие, они остановились на припёке, бессильно качая руками, тихо
поговорили о чём-то и медленно, развинченной походкой, всё так же гуськом пошли к ограде, а из-под растрёпанных лаптей поднималась сухая горячая пыль. Где-то болезненно заплакал ребёнок, хлопнула калитка и злой голос глухо крикнул...
—
С ними. Накормил их да ушел
с ними. Хозяйка мне сказывала, — они вдвоем целый огромный горшок каши съели. Так,
говорит, вперегонку и глотали, словно
волки.
— Ах вы, —
говорит, — чухонцы этакие: и вы смеете романтиков не уважать? Какие такие у вас гражданские чувства? Откуда вам свобода возьмется? Да вам и вольности ваши дворянские Дмитрий Васильевич
Волков писал, запертый на замок вместе
с датским кобелем, а вам это любо? Ну, так вот за то же вам кукиш будет под нос из всех этих вольностей: людишек у вас, это, отобрали… Что, ведь отобрали?
— Эта встреча плохо отозвалась на судьбе Лукино, — его отец и дядя были должниками Грассо. Бедняга Лукино похудел, сжал зубы, и глаза у него не те, что нравились девушкам. «Эх, — сказал он мне однажды, — плохо сделали мы
с тобой. Слова ничего не стоят, когда
говоришь их
волку!» Я подумал: «Лукино может убить». Было жалко парня и его добрую семью. А я — одинокий, бедный человек. Тогда только что померла моя мать.
— Я неподалеку отсюда переночую у приятеля на пчельнике. Хочется завтра пообшарить всю эту сторону;
говорят, будто бы здесь третьего дня
волка видели. Прощайте, батюшка!
с богом! Да поторапливайтесь, а не то гроза вас застигнет. Посмотрите-ка, сударь,
с полуден какие тучи напирают!
Мы прошли опять в «Тонус» и заказали вино; девочке заказали сладкие пирожки, и она стала их анатомировать пальцем, мурлыча и болтая ногами, а мы
с Паркером унеслись за пять лет назад. Некоторое время Паркер
говорил мне «ты», затем постепенно проникся зрелищем перемены в лице изящного загорелого моряка, носящего штурманскую форму
с привычной небрежностью опытного морского
волка, — и перешел на «вы».
— Самойлов… —
говорил он. — Я
с ним тоже знаком, но это… так вам сказать, он не простец: он этакий
волк с клычком; Ришелье этакой; ну а Петров, — продолжал Шульц, придавая особенную теплоту и мягкость своему голосу, — это наш брат простопур; это душа! Я, бывало,
говорю ему в Коломягах летом: «Ну что, брат Осип Афанасьич?» — «Так,
говорит, все, брат Шульц, помаленьку». — «Спой», прошу, — ну, другой раз споет, а другой раз
говорит: «Сам себе спой». Простопур!
— Волковня это у меня, а не дом, —
говаривала, бывало, Марфа Андревна, проходя иногда
с кем-нибудь по своим большим нижним покоям. — Ишь, куда ни глянешь, хоть
волков пугай, пусто.
— Разумеется.
Волки! — продолжал Александр Иванович
с лукавой усмешкой. — Всё, будто не смысля, ему
говорят: «Это, Василий Петрович, ты, должну, в правиле. Мы теперь как отца Петра увидим, тоже его об этом расспрошаем», а мне тут это все больше шутя сказывают и
говорят: «Не в порядках,
говорят, все он гуторит». И прямо в глаза при нем его слова повторяют.
Вот
волк в три прыжка его поймал, да и
говорит: «За то, что ты
с первого моего слова не остановился, вот тебе мое решение: приговариваю я тебя к лишению живота посредством растерзания.
— Гм… это хорошо, что невеста жениха любит, —
говорит волчиха. — Это значит, что зайчат у них много будет, корму
волкам прибавится. И мы
с волком любимся, и у нас волчат много. Сколько по воле ходят, а четверо и теперь при нас живут.
Волк, а
волк! отпустить, что ли, жениха к невесте проститься?
*
А за синим Доном,
Станицы казачьей,
В это время
волк ехидный
По-кукушьи плачет.
Говорит Корнилов
Казакам поречным:
«Угостите партизанов
Вишеньем картечным.
С Красной Армией Деникин
Справится, я знаю.
Расстелились наши пики
С Дона до Дунаю».
— Недавно в тюремную палату к нам перевели из особого отдела одного генерала
с крупозным воспалением легких. Смирный такой старичок, тихий. Швабрин этот так и ест его глазами. Молчит, ничего не
говорит, а смотрит, как будто тот у него сына зарезал. Как у
волка глаза горят, — злые, острые. И вчера мне рассказал генерал: Швабрин по ночам приходит — и бьет его!.. Вы подумайте: больного, слабого старика!
Волк говорит: «Постой, я тебя не съем, а я
с тобой
поговорю».
«Место мое,
говорит, в Питере, не у вас в трущобе
с волками да
с медведями, так за это за самое,
говорит, ты и должен меня ублаготворить.
— Надо, дружок, к господам применяться…
С волками жить, по волчьи выть… Вот и ты посиди
с волком, поучись ему угодить, после мне, ведь вы меня волчицей прозываете, угодить тоже сможешь, —
говорила она провинившимуся.
— Если уж папа
волк, то мне
говорить нечего! —
с негодованием воскликнул Антоний.
— Сказывал мужик-то этот, под Можайским, где страженья то была, их
с десяти деревень согнали, 20 дён возили, не свозили всех, мертвых-то.
Волкòв этих чтò,
говорит…
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз
говорил: «У нас смотрят на всё, чтó выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или
с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и
волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё
с таким выражением, которое
говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, чтó они и кто мы».