Неточные совпадения
Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши
с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех
полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все
говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял...
— Полиция.
Полицейские не любят жандармов, —
говорил Дронов все так же неохотно и поплевывая в сторону. — А я
с полицейскими в дружбе. Особенно
с одним, такая протобестия!
И, думая словами, он пытался представить себе порядок и количество неприятных хлопот, которые ожидают его. Хлопоты начались немедленно: явился человек в черном сюртуке, краснощекий, усатый,
с толстым слоем черных волос на голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство
с дьяконом, а черноусое лицо напоминает о
полицейском. Большой, плотный, он должен бы
говорить басом, но
говорит высоким, звонким тенором...
Люди уже вставали
с земли, толкая друг друга, встряхиваясь, двор наполнился шорохом, глухою воркотней. Варвара, Кумов и еще какие-то трое прилично одетых людей окружили
полицейского, он
говорил властно и солидно...
Маленькая тропка повела нас в тайгу. Мы шли по ней долго и почти не
говорили между собой. Километра через полтора справа от дорожки я увидел костер и около него три фигуры. В одной из них я узнал
полицейского пристава. Двое рабочих копали могилу, а рядом
с нею на земле лежало чье-то тело, покрытое рогожей. По знакомой мне обуви на ногах я узнал покойника.
Однажды, в будний день, поутру, я
с дедом разгребал на дворе снег, обильно выпавший за ночь, — вдруг щеколда калитки звучно, по-особенному, щелкнула, на двор вошел
полицейский, прикрыл калитку спиною и поманил деда толстым серым пальцем. Когда дед подошел,
полицейский наклонил к нему носатое лицо и, точно долбя лоб деда, стал неслышно
говорить о чем-то, а дед торопливо отвечал...
Я спрятался за угол, а они пошли в конуру извозчика,
полицейский снял
с правой руки перчатку и хлопал ею по ладони левой,
говоря...
Я не
говорю уже о
полицейских властях, которые, я знаю, дозволяют себе и фальшивое направление в следствиях, и умышленную медленность при производстве взысканий, и вообще вопиющую нераспорядительность от незнания дела, от лености, от пьянства; и так как все это непосредственно подчинено мне, то потому я наперед
говорю, что все это буду преследовать
с полною строгостью и в отношении виновных буду чужд всякого снисхождения.
Впрочем, надобно сказать, что и вся публика, если и не так явно, то в душе ахала и охала. Превосходную актрису, которую предстояло видеть, все почти забыли, и все ожидали, когда и как появится новый кумир, к которому устремлены были теперь все помыслы.
Полицейский хожалый первый завидел двух рыжих вице-губернаторских рысаков и,
с остервенением бросившись на подъехавшего в это время к подъезду
с купцом извозчика, начал его лупить палкой по голове и по роже,
говоря...
— Именно-с, именно вам
говорю, потому что моя мать записывает людей, которых не знает как и назвать, а от этого понятно, что у ее приходского попа, когда он станет читать ее поминанье, сейчас
полицейские инстинкты разыгрываются: что это за люди имреки, без имен?
Дергальский отставлен и сидит в остроге за возмущение мещан против
полицейского десятского, а пристав Васильев выпущен на свободу, питается акридами и медом, поднимался вместе
с прокурором на небо по лестнице, которую видел во сне Иаков, и держал там дебаты о беззаконности наказаний, в чем и духи и прокурор пришли к полному соглашению; но как господину прокурору нужно получать жалованье, которое ему дается за обвинения, то он уверен, что о невменяемости
с ним
говорили или «легкие», или «шаловливые» духи, которых мнение не авторитетно, и потому он спокойно продолжает брать казенное жалованье,
говорить о возмутительности вечных наказаний за гробом и подводить людей под возможно тяжкую кару на земле.
Уже через несколько дней жизни
с Капитоном Ивановичем Климков ощутил в себе нечто значительное. Раньше, обращаясь к
полицейским солдатам, которые прислуживали в канцелярии, он
говорил с ними тихо и почтительно, а теперь — строгим голосом подзывал к себе старика Бутенко и сердито
говорил...
— Вот что? Ну, в самом деле прекрасная выдумка! Я всегда замечал в этом Дерикуре необычайные способности; однако ж не
говорите ничего нашим молодым людям; рубиться
с неприятелем, брать батареи — это их дело; а всякая хитрость, как бы умно она ни была придумана, кажется им недостойною храброго офицера. Чего доброго, пожалуй, они скажут, что за эту прекрасную выдумку надобно произвесть Дерикура в
полицейские комиссары.
— Не понимаю, —
говорил он нам, пожимая плечами, — не понимаю, как вы перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в
полицейской будке. Нет, братцы, поживу
с вами еще немного и уеду к себе на хутор, и буду там раков ловить и хохлят учить. Уеду, а вы оставайтесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне.
Зорко наблюдая за Тихоном, он видел, что дворник живёт всё так же, как-то нехотя, из милости и против воли своей; так же малоречив;
с рабочими груб, как
полицейский, они его не любят;
с бабами он особенно, брезгливо груб, только
с Натальей
говорит как-то особенно, точно она не хозяйка, а родственница его, тётка или старшая сестра.
Дамы, беседуя
с Бенни (которого дамы и
полицейские всегда неотразимо принимали за настоящего англичанина),
говорили комплименты английским нравам и хвалили чистоту идей, проводимых в большинстве английских романов.
— Ну-с, а тут уж что ж, приехали домой и
говорят Алексею Никитичу: «А ты, сын мой,
говорят, выходишь дурак, что смел свою мать обманывать, да еще
полицейского ярыжку, квартального приводил», и
с этим велели укладываться и уехали.
— Н-да-с, я вам скажу, пришли времена! — со вздохом начал он вполголоса, подозрительно и сурово озираясь во все стороны. — Знаете ли что, будемте-ка лучше
говорить потише, а то ведь здесь, поди-ка, и стены уши имеют… Все, везде, повсюду, весь Петербург стоит и подслушивает… весь Петербург! Я вам скажу, то есть на каждом шагу, повсюду-с!.. Что ни тумба, то шпион, что ни фонарь, то
полицейский!
Хвалынцев расплатился
с извозчиком и спешно отправился пешком по набережной. Квартальный надзиратель и несколько
полицейских пропустили его беспрепятственно. Он уже
с трудом пробирался между рядами солдат,
с одной стороны, и массою публики —
с другой, как вдруг дорога ему была загорожена крупом строевой лошади. На седле красовался какой-то генерал и, жестикулируя,
говорил о чем-то толпе и солдатам. Хвалынцев приостановился.
Хотя я
с детства
говорил по-немецки, в Дерпте учился и сдавал экзамен на этом языке, много переводил — и все-таки никогда ничего не писал и не печатал по-немецки. Моя речь появилась в каком-то венском листке. В ней я-с австрийской точки — высказывался достаточно смело, но
полицейский комиссар, сидевший тут, ни меня, никаких других ораторов не останавливал.
Спрашиваю, кто сидит посреди —
говорят мне: профессор финансового права; а вот тот рядом — Иван Ефимович Андреевский, профессор
полицейского права и государственных законов; а вон тот бодрый старичок
с военным видом — Ивановский, у которого тоже приходилось сдавать целых две науки разом: международное право и конституционное, которое тогда уже называлось"государственное право европейских держав".
— Пить натощак… —
говорит полицейский надзиратель, в нерешимости почесывая затылок. — Впрочем, ежели по одной… Только ты поскорей, Демьян Гаврилыч, нам некогда
с твоей водкой!
Затихшие было толки о «новой послушнице» возникли снова
с большею силою.
Говорили, впрочем, о роковом гостинце
с еще большей осторожностью и за стены монастыря весть эта не выходила, так как монахини при одном имени
полицейского или подьячего трепетали всем телом и лучше решались, как это ни было для них трудно, воздержаться от болтовни со знакомыми богомолками о роковой монастырской новости, нежели рисковать очутиться в губернской канцелярии или сыскном приказе.
— Верно, верно, я
говорю не из фатовства, а искренно. Мне было так тяжело… Теперь я ожил… Долинский дал мне инструкции, к вам я приехал за другими…
С завтрашнего дня начинаю тщательные
полицейские розыски и не будь я Савин, если не выведу их всех на чистую воду. Жениха вашего сделаю чище хрусталя… Это возмутительная история.
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня
полицейских офицеров, для препровождения армии на Рязанскую дорогу. Он
говорит, что
с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах ваших предков. Я последую за армией. Я всё вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
В то время, когда на юбилее московского актера упроченное тостом явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников; когда грозные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и казнить комиссариатских злодеев; когда во всех городах задавали
с речами обеды севастопольским героям и им же,
с оторванными руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и дорогах; в то время, когда ораторские таланты так быстро развились в народе, что один целовальник везде и при всяком случае писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь сильные, что блюстители порядка должны были вообще принять укротительные меры против красноречия целовальника; когда в самом аглицком клубе отвели особую комнату для обсуждения общественных дел; когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но
с русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако
с европейским миросозерцанием; когда появилось вдруг столько журналов, что, казалось, все названия были исчерпаны: и «Вестник», и «Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и «Звезда», и «Орел» и много других, и, несмотря на то, все являлись еще новые и новые названия; в то время, когда появились плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяды писателей, художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и дурное поведение многих чиновников; в то время, когда со всех сторон появились вопросы (как называли в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств, в которых никто не мог добиться толку), явились вопросы кадетских корпусов, университетов, цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый,
полицейский, эманципационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали,
говорили проекты, все хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились в неописанном восторге.