Неточные совпадения
Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние
годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное
молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!
Одну из них, богиню
Молчания, с пальцем на губах, привезли было и поставили; но ей в тот же день дворовые мальчишки отбили нос, и хотя соседний штукатур брался приделать ей нос «вдвое лучше прежнего», однако Одинцов велел ее принять, и она очутилась в углу молотильного сарая, где стояла долгие
годы, возбуждая суеверный ужас баб.
Разнообразная и вкусная еда на первых порах оттесняет на задний план всякие другие интересы. Среди общего
молчания слышно, как гости жуют и дуют. Только с половины обеда постепенно разыгрывается обычная беседа, темой для которой служат выяснившиеся результаты летнего урожая. Оказывается, что
лето прошло благополучно, и потому все лица сияют удовольствием, и собеседники не прочь даже прихвастнуть.
— Читали ли вы, — спросил Иван Иванович после некоторого
молчания, высовывая голову из своей брички к Ивану Федоровичу, — книгу «Путешествие Коробейникова ко святым местам»? Истинное услаждение души и сердца! Теперь таких книг не печатают. Очень сожалетельно, что не посмотрел, которого
году.
— У вас кочерга, видно, железная! — сказал после небольшого
молчания ткач, почесывая спину. — Моя жинка купила прошлый
год на ярмарке кочергу, дала пивкопы, — та ничего… не больно.
С добролюбовцами общение было трудно, потому что они давали обет
молчания и на ваш вопрос ответ мог последовать лишь через
год.
Молчание. Вахрушка вздыхает. И куда эти бродяги только идут? В год-то их близко сотни в темной пересидит. Только настоящие бродяги приходят объявляться поздно осенью, когда ударят заморозки, а этот какой-то оглашенный. Лежит Вахрушка и думает, а старик в темной затянул...
Несколько секунд стояло глубокое
молчание, нарушаемое только шорохом листьев. Оно было прервано протяжным благоговейным вздохом. Это Остап, хозяин левады и собственник по праву давности последнего жилища старого атамана, подошел к господам и с великим удивлением смотрел, как молодой человек с неподвижными глазами, устремленными кверху, разбирал ощупью слова, скрытые от зрячих сотнями
годов, дождями и непогодами.
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду
молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в
год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
— Да, — сказал он после минутного
молчания, — какая-нибудь тайна тут есть."Не белы снеги"запоют — слушать без слез не можем, а обдирать народ — это вольным духом, сейчас! Или и впрямь казна-матушка так уж согрешила, что ни в ком-то к ней жалости нет и никто ничего не видит за нею! Уж на что казначей — хранитель, значит! — и тот в прошлом
году сто тысяч украл! Не щемит ни в ком сердце по ней, да и все тут! А что промежду купечества теперь происходит — страсть!
— Послушайте, — начал он, беря Настеньку за руку, — я теперь немного пьян, и это, может быть, первая еще откровенная минута моя после десяти
лет адского, упорного
молчания.
— Я, конечно, понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого
молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу
лет и плевать будут тысячу
лет, и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не будет». Какое дело тогда до людей и что они будут плевать тысячу
лет, не так ли?
— Да, мой друг! — сказала она после минутного
молчания, — тяжеленько-таки мне на старости
лет!
Через несколько минут вошла в покой старушка
лет шестидесяти, в шелковом шушуне и малиновой, обложенной мехом шапочке. Помолясь иконам, она низко поклонилась боярину и, сложив смиренно руки, ожидала в почтительном
молчании приказаний своего господина.
— Около двадцати
лет, — подсказал после небольшого
молчания доктор.
Звезды, глядящие с неба уже тысячи
лет, само непонятное небо и мгла, равнодушные к короткой жизни человека, когда остаешься с ними с глазу на глаз и стараешься постигнуть их смысл, гнетут душу своим
молчанием; приходит на мысль то одиночество, которое ждет каждого из нас в могиле, и сущность жизни представляется отчаянной, ужасной…
Оно говорило с визгливою песнью русской кухарки; с косящимся на солнце ощипанным орлом, которого напоказ зевакам таскал
летом по острову ощипанный и полуголодный мальчик; говорило оно и с умными глазами остриженного пуделя, танцующего в красном фраке под звуки разбитой шарманки, — со всеми и со всем умело говорить это маленькое чуткое сердечко, и унять его говорливость, научить его
молчанию не смог даже сам пастор Абель, который, по просьбе Софьи Карловны Норк, со всех решительно сторон, глубокомысленно обсудил душевную болезнь Мани и снабдил ее книгами особенного выбора.
Палицын был тот самый ложный друг, погубивший отца юной Ольги — и взявший к себе дочь, ребенка 3
лет, чтобы принудить к
молчанию некоторых дворян, осуждавших его поступок; он воспитал ее как рабу, и хвалился своею благотворительностию; десять
лет тому назад он играл ее кудрями, забавлялся ее ребячествами и теперь в мыслях готовил ее для постыдных удовольствий.
— Еще бы, — отвечала молодая женщина, вспыхнув, и офицер тоже вспыхнул, и затем воцарилось
молчание. Пириневский принялся рассматривать лежавшую на окошке «Библиотеку для чтения» [«Библиотека для чтения» — ежемесячный литературный журнал, издавался с 1834 по 1865
год.], а Мари сидела, задумавшись.
— Опять-таки вы меня не удивляете, — заметил он после некоторого
молчания, — все это слишком давно перестало меня удивлять. Предпосылов, так тот прямо бы вам отрезал, что подобное ваше непонимание вещей самых естественных происходит от извращения самых обыкновенных чувств и понятий ваших — во-первых, долгою нелепою жизнию, а во-вторых, долгою праздностью. Впрочем, мы, может быть, еще не понимаем друг друга; мне все-таки об вас говорили хорошо…
Лет пятьдесят вам, однако, уже есть?
Другое письмо Гоголя свидетельствует о долгом
молчании Аксакова и относится уже к середине ноября 1846
года...
— Павел Андреич, — сказала она после некоторого
молчания, — два
года мы не мешали друг другу и жили покойно. Зачем это вдруг вам так понадобилось возвращаться к прошлому? Вчера вы пришли, чтобы оскорбить меня и унизить, — продолжала она, возвышая голос, и лицо ее покраснело, и глаза вспыхнули ненавистью, — но воздержитесь, не делайте этого, Павел Андреич! Завтра я подам прошение, мне дадут паспорт, и я уйду, уйду, уйду! Уйду в монастырь, во вдовий дом, в богадельню…
— Я сама много
лет людей не видала. Ты так глядишь на меня… — проговорила она после минутного
молчания.
Для нас час действия еще не настал; Франция еще по справедливости гордится своим передовым положением. Ей до 1852
года принадлежит трудное право. Европа, без сомнения, прежде нас достигнет гроба или новой жизни. День действия, может быть, еще далеко для нас; день сознания, мысли, слова уже пришел. Довольно жили мы во сне и
молчании; пора нам рассказывать, что нам снилось, до чего мы додумались.
— Что ж рассказать-то? Старость, дряхлость пришла, стало не под силу в пустыне жить. К нам в обитель пришел, пятнадцать зим у нас пребывал. На летнее время, с Пасхи до Покрова, иной
год и до Казанской, в леса удалялся, а где там подвизался, никто не ведал. Безмолвие на себя возложил, в последние десять
лет никто от него слова не слыхивал. И на правиле стоя в
молчании, когда молился, губами даже не шевелил.
— С тех пор прошло уже восемь
лет, — начал он после некоторого
молчания, — и восемь
лет носил я в себе тайну.
В эти глухие тридцать
лет там, на Западе, эмиграция создала своих историков, поэтов, публицистов, голоса которых громко и дружно, на всю Европу, раздавались в защиту польского дела, и эти голоса подхватывались чуждыми людьми других национальностей, усилившими общий негодующий хор, а мы все молчали и молчали, и с этим
молчанием в наши «образованные» массы, мало-помалу, но все более и все прочнее проникало сознание, что правы они, а виноваты мы.
— Красота-то где будет церковная? Ведь без малого двести
годов сияла она в наших часовнях, двести
годов творились в них молитвы по древнему чину за всех христиан православных… И того лишиться должны!.. Распу́дится наше словесное стадо, смолкнет пение за вся человеки и к тому не обновится… Древнее
молчание настанет… В вертепах и пропастях земных за имя Христово придется нам укрываться…
В этих соображениях Горданов принял ближайшее участие, не стесняясь нимало
молчанием Кишенского, и через час времени было положено: взять с Иосафа Платоновича вексель в пятнадцать тысяч рублей «по предъявлению» с тем, чтобы на слове он был спокоен, что этого предъявления в течение трех
лет не последует, и затем дать ему свободу на все четыре стороны.
Так и продолжалась жизнь наших супругов в течение целого
года: со стороны мужа шла ровная предупредительность, а со стороны Лары — натянутое
молчание, прерывавшееся для разнообразия лишь вспышками вроде описанной и заключавшееся тоже внезапным обрывом на недоговоренном слове.
— Ни от чего другого! Приобрел это вместе с цингой, опухолью ног и катаром бронхов. Но это все ничего в сравнении с
молчанием и одурью сиденья месяцами и
годами.
— Ведь вот чудо-то, братцы мои, — продолжал Веленчук после минутного
молчания, почесывая в затылке и не обращаясь ни к кому в особенности, — право, чудо, братцы мои! Шестнадцать
лет служу — такого со мной не бывало. Как сказали к расчету строиться, я собрался как следует — ничего не было, да вдруг у парке как она схватит меня… схватила, схватила, повалила меня наземь, да и все… И как заснул, сам не слыхал, братцы мои! Должно, она самая спячка и есть, — заключил он.
Он начал с того, что его, как провинциала (он говорил с заметным акцентом на „о“), глубоко поражает и возмущает один тот уже факт, что собравшаяся здесь лучшая часть московской интеллигенции могла выслушать, в глубоком
молчании такую позорную клевету на врача и писателя, такие обвинения в шарлатанстве, лжи и т. п. только за то, что человек обнажил перед нами свою душу и рассказал, через какой ряд сомнений и ужасов он прошел за эти
годы.
— В прошлом
годе в эту пору я в Живках стоял, — говорит после долгого
молчания Слюнка. — Трех вальшнепов принес.
Прошло немного времени и учитель успокоился, но уже прежнее оживление не возвращалось к обедающим. Обед кончился в угрюмом
молчании и гораздо раньше, чем в прошлые
годы.
— Вас, граф, вероятно, немало удивило мое неожиданное посещение после стольких
лет разлуки? — начала Наталья Федоровна после некоторого
молчания под вопросительным, но далеко не суровым взглядом Алексея Андреевича.
Он между тем жил только одной мыслью увидать дорогое для него существо, которое не видал столько
лет и даже не имел о нем известий, благодаря редким письмам графа Белавина,
молчание которого он и теперь не мог объяснить себе, так как его одного он известил о своем прибытии в Петербург.
— Не прикажите ли еще на счет отчетов, как в прошлом
году, исправить, — начал он заискивающим голосом, после некоторого
молчания.
— Люблю Антонио за обычай! — воскликнул один из толпы, средних
лет, до сих пор хранивший насмешливое
молчание. — Люблю Антонио! Настоящий рыцарь, защитник правды и прекрасного!.. Товарищ, дай мне руку, — присовокупил он с чувством, протягивая руку Эренштейну, — ты сказал доброе слово за моего соотечественника и великого художника.
Молчание в продолжение стольких
лет со стороны женщины, которую он обожал и доверием которой он когда-то пользовался, это
молчание, особенно теперь, когда она в горе, было для него томительно и невыносимо.
— Допустим, что разлука со мной тяжела тебе, но ведь мы растаемся не навеки: три
года промелькнут быстро. Ты, наконец, едешь туда для меня, даже для нас! — первая прервала она
молчание.
Павел Флегонтыч. По крайней мере,
молчание ваше укрепило меня в моих надеждах, в уверенности получить руку той, которую я уж три
года называл своей невестой. Каждый
год возрастала моя привязанность, и вы ее сами питали. С вашей стороны положено было только одно препятствие — мой чин; вы сами назначили срок нашей свадьбы, когда я получу коллежского асессора: он давал мне право укрепить за будущей моей женой имение, которое вы сами ей назначили!.. Я этого приданого не просил, я и теперь его не требую.
Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это
лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила cебe прямо выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья Дмитриевна остановила ее по середине залы, и при общем
молчании своим грубым голосом сказала ей...