Неточные совпадения
— Есть у меня, — сказал он, — друг-приятель, по прозванью вор-новото́р, уж если экая выжига князя не сыщет, так судите вы меня судом милостивым, рубите с плеч мою
голову бесталанную!
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: орловцу ли — на том основании, что «Орел да Кромы — первые
воры», — или шуянину — на том основании, что он «в Питере бывал, на полу сыпал и тут не упал», но наконец предпочел орловца, потому что он принадлежал к древнему роду «Проломленных
Голов».
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то
голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
Позабыл то, что ведь хорошего человека не продаст помещик; я готов
голову положить, если мужик Чичикова не
вор и не пьяница в последней степени, праздношатайка и буйного поведения».
Самозванец несколько задумался и сказал вполголоса: «Бог весть. Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они
воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею
головою».
— Неужели —
воры? — спросил Иноков, улыбаясь. Клим подошел к окну и увидал в темноте двора, что с ворот свалился большой, тяжелый человек, от него отскочило что-то круглое, человек схватил эту штуку, накрыл ею
голову, выпрямился и стал жандармом, а Клим, почувствовав неприятную дрожь в коже спины, в ногах, шепнул с надеждой...
Во тьме ночной они, как
воры,
Ведут свои переговоры,
Измену ценят меж собой,
Слагают цифр универсалов,
Торгуют царской
головой,
Торгуют клятвами вассалов.
— Не в том смысле я говорил. Я такой обиды не нанесу тебе, чтоб думать, что ты можешь почесть меня за
вора. Свою
голову я отдал бы в твои руки без раздумья. Надеюсь, имею право ждать этого и от тебя. Но о чем я думаю, то мне знать. А ты делай, и только.
Они с видом знатоков старались «овладеть» своими глазами, разбегающимися, как у
вора на ярмарке, при виде сокровищ, поднимали
голову и, рассматривая истинно редкие, огромной ценности вещи, говорили небрежно...
Большой угол занимал собачий рынок. Каких-каких собак здесь не было! И борзые, и хортые, и псовые, и гончары всех сортов, и доги, и бульдоги, и всякая мохнатая и
голая мелкота за пазухами у продавцов. Здесь работали собачьи
воры.
Подбодренные смелостью старика, в дверях показались два-три человека с единственным заводским
вором Мороком во главе. Они продолжали подталкивать дурачка Терешку, Парасковею-Пятницу и другого дурака, Марзака, высокого старика с лысою
головою. Морок, плечистый мужик с окладистою бородой и темными глазами навыкате, слыл за отчаянную башку и не боялся никого. С ним под руку ворвался в кабак совсем пьяный Терешка-казак.
— У всякого есть свой царь в
голове, говорится по-русски, — заметил Стрепетов. — Ну, а я с вами говорю о тех, у которых свой царь-то в отпуске. Вы ведь их знаете, а Стрепетов старый солдат, а не сыщик, и ему, кроме плутов и
воров, все верят.
— А
вор, батюшка, говорит: и знать не знаю, ведать не ведаю; это, говорит, он сам коровушку-то свел да на меня, мол, брешет-ну! Я ему говорю: Тимофей, мол, Саввич, бога, мол, ты не боишься, когда я коровушку свел? А становой-ет, ваше благородие, заместо того-то, чтобы меня, знашь, слушать, поглядел только на меня да
головой словно замотал."Нет, говорит, как посмотрю я на тебя, так точно, что ты корову-то украл!"Вот и сижу с этих пор в остроге. А на что бы я ее украл? Не видал я, что ли, коровы-то!
— Палач палачу рознь! — произнес он, покосившись в угол избы. — Ино рядовой человек, ино начальный; ино простых
воров казнить, ино бояр, что подтачивают царский престол и всему государству шатанье готовят. Я в разбойный приказ не вступаюсь; мой топор только и сечет, что изменничьи боярские
головы!
— Ну-ко, ребята, с богом! — говорит слесарь Коптев, обеими руками натягивая шапку на
голову. — Вались дружно! Бей
воров!
— Э, не знаешь, не знаешь порядков! Дурак! — сказал дядя Ерошка, укоризненно качая
головой. — Коли тебе кошкилъдыговорят, ты скажи: алла рази бо сун, спаси Бог. Так-то, отец мой, а не кошкилъды. Я тебя всему научу. Так-то был у нас Илья Мосеич, ваш, русский, так мы с ним кунаки были. Молодец был. Пьяница,
вор, охотник, уж какой охотник! Я его всему научил.
— Этот человек — его звали Андреа Грассо — пришел к нам в деревню ночью, как
вор; он был одет нищим, шляпа одного цвета с сапогами и такая я же рваная. Он был жаден, бесстыден и жесток. Через семь лет старики наши первые снимали перед ним шляпы, а он им едва кивал
головою. И все, на сорок миль вокруг, были в долгах у него.
«
Вор!.. Сына забил!..» — вспыхивало у него в
голове, а в горле у себя он чувствовал что-то похожее на изжогу…
Люблю я в глубоких могилах
Покойников в иней рядить,
И кровь вымораживать в жилах,
И мозг в
голове леденить.
На горе недоброму
вору,
На страх седоку и коню
Люблю я в вечернюю пору
Затеять в лесу трескотню.
Наш-то молодчик в семье одиночка,
Всех у нас деток Гришуха да дочка.
Да
голова у нас
вор —
Скажет: мирской приговор!
— Мы все, орловские, проломленные
головы, — говорил он степенно и рассудительно. — Орел да Кромы — первые
воры. Карачев да Ливны — всем
ворам дивны. А Елец — так тот всем
ворам отец. Что ж тут толковать!
Кричали далеко, но крик оглушал, вызывая шум в
голове. И ног как будто нет; от колен не двигаются ноги. Яблоню на стене писал маляр Ванька Лукин,
вор; он потом обокрал церковь и помер, сидя в тюрьме.
С момента, когда он велел Гавриле грести тише, Гаврилу снова охватило острое выжидательное напряжение. Он весь подался вперед, во тьму, и ему казалось, что он растет, — кости и жилы вытягивались в нем с тупой болью,
голова, заполненная одной мыслью, болела, кожа на спине вздрагивала, а в ноги вонзались маленькие, острые и холодные иглы. Глаза ломило от напряженного рассматриванья тьмы, из которой — он ждал — вот-вот встанет нечто и гаркнет на них: «Стой,
воры!..»
На первый раз принялись болтать о том, что говорить лучше, чем молчать; потом рассказывали о своем недавнем сне и выражали радость о своем пробуждении; затем жалели, что после долгого сна
голова у них не свежа, и доказывали, что не нужно спать слишком долго; после того, оглядевшись кругом себя, замечали, что уже день наступил и что днем нужно работать; далее утверждали, что не нужно заставлять людей работать ночью и что работа во тьме прилична только
ворам и мошенникам, и т. д.
Стали мы говорить; плели, плели, братец ты мой, всех и куриц-то припутали, я то еще говорю словно бы как и дело, а батька и понес,
голова, на меня: и пьяница-то я, и
вор, и мошенник.
— Пустое затеяно! — говорил бондарь, вытягиваясь во весь рост. — Ты пойми, слобожанин, что нам с того, коли где-то, за тысячу верст, некакие люди — ну, скажем, пускай умные — сядут про наши дела говорить? Чего издали увидят? Нет, ты мне тут вот, на месте дай права! Дома мне их дай, чтоб я
вору,
голове Сухобаеву, по всем законам сопротивляться мог, чтоб он меня окладом не душил, — вот чего мне позволь! А что на краю земли-то — нас не касаемо!
Но тотчас же Огнев устыдился своего бормотания и замолчал. Он чувствовал, что в это время лицо у него было глупо, виновато, плоско, что оно было напряжено и натянуто…
Вора, должно быть, сумела прочесть на его лице правду, потому что стала вдруг серьезной, побледнела и поникла
головой.
«
Воры! Беда, — мелькнуло в
голове у старика. — Вот оно, вещее, чуяло… беда». Иона судорожно вздохнул, в ужасе оглянулся, не зная, что делать, куда бежать, кричать. Беда…
— Да, видно, тот убил, у кого ножик в мешке нашелся. Если кто и подсунул тебе ножик, не пойман — не
вор. Да и как же тебе ножик в мешок сунуть? Ведь он у тебя в
головах стоял? Ты бы услыхал.
— А я так полагаю, что глупая она бабенка, и больше ничего, — вставил слово свое удельный
голова. — Подвернулся вдове казистый молодец, крепкий, здоровенный, а она сдуру-то и растаяла и капитал и все, что было у нее, отдала ему… Сечь бы ее за это — не дури… Вот теперь и казнись — поделом
вору и мука, сама себя раба бьет, коль нечисто жнет.
Двор раскрыт без повети стоит; у ворот ни запора, ни подворотни, да и зачем? —
голый что святой: ни разбоя, ни
воров не боится.
Обидно всё это казалось Федору, а тут еще во всем теле тяжесть от обеда и вместо молитвы в
голову лезут разные мысли о сундуке с деньгами, о
ворах, о своей проданной, загубленной душе.
«
Вор!» — мелькнуло у нее в
голове, и мертвенная бледность залила ее лицо.
Нанятая пролетка стояла уж у крыльца. Ранееву обвязали
голову платком со свежими компрессами. Собираясь выходить, он вспомнил о своих очках, ему поданы были новые, в футляре. О том, что купленные им прежде разбились, никто не промолвил ни слова. Когда он сходил с крыльца, городовой приложил руку к козырьку своего кепи и спросил его превосходительство, не украдено ли чего у него, так как он гнался за
вором.
У кого петух в усадьбе все
головой тряс, пока
воры кладовую не взломали. Тогда и прекратил. Цыганке одной мышь попала за пазуху — недели не прошло, струна на гитаре лопнула, да ее по глазу. А у свояченицы городского
головы родинка была мышастая на таком месте, что самой не видно, — к добру это… Вот она пятьдесят тысяч, как одну копеечку, и выиграла на свой внутренний билет. Поди ж ты…
С вечно тяжелой, отуманенной
головою он, однако, не мог отделаться от преследующих его видений. Дубянская и Сиротинин стояли перед ним, и на устах обоих он с дрожью читал страшное слово: «
Вор!»
Смертной казнью наказывались: богохульники, еретики, соблазнители к чужой вере, государственные изменники, делатели фальшивых бумаг и монет, убийцы и зажигатели, церковные тати, обыкновенные
воры, попавшиеся в третий раз, и уличные грабители, пойманные во второй раз. Отсечение
головы было уделом большинства преступников; немногие попадали на виселицу.
«Я принужден теперь сделаться
вором, — неслось далее в
голове Алфимова. — Дорого приходится расплачиваться за любовь. И кто знает, сколько еще новых безобразий поведет это за собой? Дурные дела тем и ужасны, что ведут за собою всегда еще много дурных дел. Это-то и составляет их проклятие».
— Ты, Настасья Филипповна, и святого из терпения выведешь, ей-богу! Ребенка-то ты забываешь? Тебе все равно, сделают ли из него честного человека или прохвоста? А я
голову свою даю на отсечение, что из него сделают прохвоста, ракалью,
вора и… прохвоста!
— Ишь ты,
вор у
вора дубинку украл, — и, покачав
головою, опять продолжал смотреть на птичек.
Позже всего дошли слухи до города — словно больно и трудно им было продираться сквозь каменные стены по шумным и людным улицам. И какие-то
голые, ободранные, как
воры, пришли они — говорили, что кто-то себя сжег, что открылась новая изуверская секта. В Знаменское приехали люди в мундирах, ничего не нашли, а дома и бесстрастные лица ничего им не сказали, — и они уехали обратно, позвякивая колокольцами.
Вместо ног, когда-то давно раздавленных на заводской работе и отрезанных по самый живот, у него были коротенькие обрубки, обтянутые кожей; на приподнятых от костылей плечах глубоко сидела грязная, точно паклей покрытая
голова, с такою же грязною, свалявшейся бородою и наглыми глазами нищего, пьяницы и
вора.