Неточные совпадения
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах, с собачьей мордой,
Другой с петушьей
головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там
карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот.
Николай поднял
голову и посмотрел на
Карла Иваныча так, как будто желая удостовериться, действительно ли может он найти кусок хлеба, — но ничего не сказал.
— Ach, lassen Sie, [Ах, оставьте (нем.).]
Карл Иваныч! — закричал я со слезами на глазах, высовывая
голову из-под подушек.
Карл Иваныч, чтобы не простудить своей
голой головы, никогда не снимал красной шапочки, но всякий раз входя в гостиную, спрашивал на это позволения.
Последняя смелость и решительность оставили меня в то время, когда
Карл Иваныч и Володя подносили свои подарки, и застенчивость моя дошла до последних пределов: я чувствовал, как кровь от сердца беспрестанно приливала мне в
голову, как одна краска на лице сменялась другою и как на лбу и на носу выступали крупные капли пота. Уши горели, по всему телу я чувствовал дрожь и испарину, переминался с ноги на ногу и не трогался с места.
На беленькой шейке была черная бархатная ленточка; головка вся была в темно-русых кудрях, которые спереди так хорошо шли к ее прекрасному личику, а сзади — к
голым плечикам, что никому, даже самому
Карлу Иванычу, я не поверил бы, что они вьются так оттого, что с утра были завернуты в кусочки «Московских ведомостей» и что их прижигали горячими железными щипцами.
Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой о стол, стоя на одной ноге, и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над
головой и сказал...
12-го августа 18…, ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра
Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей
головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе.
Фази еще в 1849 году обещал меня натурализировать в Женеве, но все оттягивал дело; может, ему просто не хотелось прибавить мною число социалистов в своем кантоне. Мне это надоело, приходилось переживать черное время, последние стены покривились, могли рухнуть на
голову, долго ли до беды…
Карл Фогт предложил мне списаться о моей натурализации с Ю. Шаллером, который был тогда президентом Фрибургского кантона и главою тамошней радикальной партии.
Как ни проста, кажется, была должность
Карла Ивановича, но отец мой умел ей придать столько горечи, что мой бедный ревелец, привыкнувший ко всем бедствиям, которые могут обрушиться на
голову человека без денег, без ума, маленького роста, рябого и немца, не мог постоянно выносить ее.
Этот разговор с Ермилычем засел у писаря в
голове клином. Вот тебе и банк!.. Ай да Ермилыч, ловко! В Заполье свою линию ведут, а Ермилыч свои узоры рисует. Да, штучка тепленькая, коли на то пошло. Писарю даже сделалось смешно, когда он припомнил родственника
Карлу, мечтавшего о своем кусочке хлеба с маслом. Тут уж дело пахло не кусочком и не маслом.
Карл Иваныч, которого бабушка называла дядькой и который вдруг, бог знает зачем, вздумал заменить свою почтенную, знакомую мне лысину рыжим париком с нитяным пробором почти посередине
головы, показался мне так странен и смешон, что я удивлялся, как мог я прежде не замечать этого.
Тут
Карл Иваныч сделал продолжительную паузу и, закатив свои добрые голубые глаза, слегка покачивая
головой, принялся улыбаться так, как улыбаются люди под влиянием приятных воспоминаний.
Бог сей видит и сей знает, и на сей его святое воля, тольк вас жалько мне, детьи!» — заключил
Карл Иваныч, притягивая меня к себе за руку и целуя в
голову.
Молодой профессор тасовал билеты, как колоду карт, другой профессор, с звездой на фраке, смотрел на гимназиста, говорившего что-то очень скоро про
Карла Великого, к каждому слову прибавляя «наконец», и третий, старичок в очках, опустив
голову, посмотрел на нас через очки и указал на билеты.
Сам
Карл Федорович с нами в поход не шел, иначе, подъехав к левому его стремени, я считал бы себя безопасным от всякого рода выходок собравшейся в кучку с левой стороны походной колонны зубоскалов. Чтобы избежать заведомо враждебной среды, я безотлучно шел в
голове полка, перед трубаческим хором, начинавшим по знаку штаб-трубача играть при вступлении во всякое жилое место. Мои поездки к Петковичам не могли быть неизвестны в полку; но едва ли многие знали, где именно Федоровка.
На Поречной стройно вытянулись лучшие дома, — голубые, красные, зеленые, почти все с палисадниками, — белый дом председателя земской управы Фогеля, с башенкой на крыше; краснокирпичный с желтыми ставнями —
головы; розоватый — отца протоиерея Исаии Кудрявского и еще длинный ряд хвастливых уютных домиков — в них квартировали власти: войсковой начальник Покивайко, страстный любитель пения, — прозван Мазепой за большие усы и толщину; податной инспектор Жуков, хмурый человек, страдавший запоем; земский начальник Штрехель, театрал и драматург; исправник
Карл Игнатьевич Вормс и развеселый доктор Ряхин, лучший артист местного кружка любителей комедии и драмы.
— Нет! — отрезал сердито
Карл и опять ударил изо всей силы льва по
голове. — Цезарь, назад!
Карл быстро прошел среди расступившихся зрителей, ловко вспрыгнул на три ступеньки приставной лестницы и очутился в предохранительной клеточке, из которой железная дверца отворялась внутрь большой клетки. Но едва он взялся за ручку, как Цезарь одним прыжком очутился у дверцы, налег на нее
головой и заревел, обдавая
Карла горячим дыханием и запахом гнилого мяса.
Карл мотнул
головой и из растворенной Иоганном двери вышел эластичной, поспешной походкой в зверинец.
— Цезарь, назад!.. — крикнул
Карл и, нарочно приблизив к решетке лицо, устремил на зверя пристальный взгляд. Но лев выдержал взгляд, не отступал и скалил зубы. Тогда
Карл просунул сквозь решетку хлыст и стал бить Цезаря по
голове и по лапам.
Остальные месяцы зимы и всю весну военачальник осторожно высматривал силы неприятеля, выжидал их раздробления как последствия разносторонних слухов, лукаво пущенных в становья шведские, и, показывая некоторую робость, надеялся усыпить северного льва [То есть
Карла XII: Лажечников намекает на шведский герб, изображавший льва с короной на
голове.] у ворот самой Лифляндии.
Карла. А вот Медвежья
голова, далее — Ракобор, Колывань [Колывань — Ревель (ныне — Таллин).]…
Против начетов этих трудно было спорить: их составлял любимец
Карла, председатель редукционной комиссии граф Гастфер, запечатлевший имя свое в летописях Лифляндии ненавистью этой страны; их утвердил сам государь, хозяин на троне искусный, хотя и несправедливый, который, подобно Перуну [Перун — у восточных славян бог грома и молнии, бог земледелия, податель дождя.], имел золотую
голову, но держал всегда камень в руках.
— Здравствуй, названая кума! здравствуй, душечка! — сказал
карла, кивая горе
головою и посылая ей по воздуху поцелуи.
Вспомните, что
голова моя, которую слишком дорого ценили два короля шведских, не умел ценить польский и которой только один русский монарх положил настоящую цену, ни выше, ни ниже того, чего она стоит, что
голова эта была под плахою шведского палача и ей опять обречена местию
Карла.