Неточные совпадения
Нет: рано чувства в нем
остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела
голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.
На похоронах отчима он вел ее между могил под руку и, наклоняя
голову к плечу ее, шептал ей что-то, а она, оглядываясь, взмахивала
головой, как голодная лошадь, и на лице ее
застыла мрачная, угрожающая гримаса.
Ослепительно блестело золото ливрей идолоподобно неподвижных кучеров и грумов, их
головы в лакированных шляпах казались металлическими, на лицах
застыла суровая важность, как будто они правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим озером; по спокойной, все еще розоватой в лучах солнца воде, среди отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув шеи, а на берегах шумели ярко одетые дети, бросая птицам хлеб.
Когда эти серые люди, неподвижно
застыв, слушали Маракуева, в них являлось что-то общее с летучими мышами: именно так неподвижно и жутко висят вниз
головами ослепленные светом дня крылатые мыши в темных уголках чердаков, в дуплах деревьев.
Когда Самгин, все более
застывая в жутком холоде, подумал это — память тотчас воскресила вереницу забытых фигур: печника в деревне, грузчика Сибирской пристани, казака, который сидел у моря, как за столом, и чудовищную фигуру кочегара у Троицкого моста в Петербурге. Самгин сел и, схватясь руками за
голову, закрыл уши. Он видел, что Алина сверкающей рукой гладит его плечо, но не чувствовал ее прикосновения. В уши его все-таки вторгался шум и рев. Пронзительно кричал Лютов, топая ногами...
Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из могил, или о жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной ногой, который идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него натуральную ногу, — волосы ребенка трещали на
голове от ужаса; детское воображение то
застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный процесс; нервы напрягались, как струны.
Застывает учитель и превращается в лучшем случае в фонограф, средним голосом и с средним успехом перекачивающий сведения из учебников в
головы… Но наиболее ярко выделяются в общем хоре скрипучие фальцеты и душевные диссонансы маниаков, уже вконец заклеванных желто — красным попугаем.
Всё болело;
голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные,
застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину. Дед сказал ему...
Небольшая
голова, но громадная пасть, вооруженная многочисленными острыми зубами, маленькие глаза с светлыми пятнами позади их, в которых
застыло выражение жестокости и злобы, придавали ей действительно страшный и отталкивающий вид.
Афанасий Иванович побледнел, генерал остолбенел; все уставили глаза и протянули
головы. Ганя
застыл на месте.
Одна рука уперлась в бок, другая полукругом
застыла в воздухе,
голова склонена набок, роскошные плечи чуть вздрагивают, ноги каблучками притопывают, и вот она, словно павушка-лебедушка, истово плывет по хороводу, а парни так и стонут кругом, не «калегварды», а настоящие русские парни, в синих распашных сибирках, в красных александрийских рубашках, в сапогах навыпуск, в поярковых шляпах, утыканных кругом разноцветными перьями…
— За тех, кого они любят, кто еще не утратил блеска юношеской красоты, в ком и в
голове и в сердце — всюду заметно присутствие жизни, в глазах не угас еще блеск, на щеках не
остыл румянец, не пропала свежесть — признаки здоровья; кто бы не истощенной рукой повел по пути жизни прекрасную подругу, а принес бы ей в дар сердце, полное любви к ней, способное понять и разделить ее чувства, когда права природы…
— Пощади меня, Лиза, и не добирайся до этой мысли, — возразил Петр Иваныч, — иначе ты увидишь, что я не из железа создан… Я повторяю тебе, что я хочу жить не одной
головой: во мне еще не все
застыло.
Кровь
стыла в жилах Егора Егорыча при этих словах доктора, и мысль, что неужели Сусанна Николаевна умрет прежде его, точно ядовитая жаба, шевелилась в его
голове.
Проводив его глазами, Егорушка обнял колени руками и склонил
голову… Горячие лучи жгли ему затылок, шею и спину. Заунывная песня то замирала, то опять проносилась в стоячем, душном воздухе, ручей монотонно журчал, лошади жевали, а время тянулось бесконечно, точно и оно
застыло и остановилось. Казалось, что с утра прошло уже сто лет… Не хотел ли бог, чтобы Егорушка, бричка и лошади замерли в этом воздухе и, как холмы, окаменели бы и остались навеки на одном месте?
Но дед не слышал. Далее шел Емельян. Этот был покрыт большой рогожей с
головы до ног и имел теперь форму треугольника. Вася, ничем не покрытый, шагал так же деревянно, как всегда, высоко поднимая ноги и не сгибая колен. При блеске молнии казалось, что обоз не двигался и подводчики
застыли, что у Васи онемела поднятая нога…
Молотом ударила кровь в
голову Литвинова, а потом медленно и тяжело опустилась на сердце и так камнем в нем и
застыла. Он перечел письмо Ирины и, как в тот раз в Москве, в изнеможении упал на диван и остался неподвижным. Темная бездна внезапно обступила его со всех сторон, и он глядел в эту темноту бессмысленно и отчаянно. Итак, опять, опять обман, или нет, хуже обмана — ложь и пошлость…
Она сидела не шевелясь; ей казалось, что какие-то темные волны без плеска сомкнулись над ее
головой и она шла ко дну,
застывая и немея.
Лагранж шевельнулся у огня, но опять
застыл. На крик вбегают Мадлена и Риваль, почти совершенно
голая, — она переодевалась. Обе актрисы схватывают Мольера за штаны, оттаскивая от Бутона, причем Мольер лягает их ногами. Наконец Мольера отрывают с куском Бутонова кафтана. Мольера удается повалить в кресло.
И если я потом, когда уходили (всегда — уходили), не только не протягивала вслед рук, а
головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна
застыла статуей.
Ермил стоял без шапки, понурив
голову, босой, закинув за спину связанные веревочкой сапоги; лицо его, обращенное к барскому дому, не выражало ни отчаяния, ни скорби, ни даже изумления; тупая усмешка
застыла на бесцветных губах; глаза, сухие и съёженные, глядели упорно в землю.
В ожидании экипажей Абогин и доктор молчали. К первому уже вернулись и выражение сытости и тонкое изящество. Он шагал по гостиной, изящно встряхивал
головой и, очевидно, что-то замышлял. Гнев его еще не
остыл, но он старался показывать вид, что не замечает своего врага… Доктор же стоял, держался одной рукой о край стола и глядел на Абогина с тем глубоким, несколько циничным и некрасивым презрением, с каким умеют глядеть только горе и бездолье, когда видят перед собой сытость и изящество.
А когда он проснулся в другой раз на рассвете, Кузьма сидел на скамье за столом и о чем-то думал. На его бледном лице
застыла пьяная, блаженная улыбка. Какие-то радужные мысли бродили в его приплюснутой
голове и возбуждали его; он дышал часто, точно запыхался от ходьбы на гору.
— Сид Тимофеич всех удивляет-с, — с этим он кивнул
головой на чтеца и опять
застыл с своею глупою улыбкой.
Вообрази, что мир
застыл на мгновение в полной неподвижности, и ты увидишь такую картину: вот чья-то улыбающаяся беззаботно
голова, а над нею — занесенный, застывший топор.
Бывает, что во время урока математики, когда даже воздух
стынет от скуки, в класс со двора влетает бабочка; мальчуганы встряхивают
головами и начинают с любопытством следить за полетом, точно видят перед собой не бабочку, а что-то новое, странное; так точно и обыкновенное шампанское, попав случайно в наш скучный полустанок, забавляло нас.
В первый раз в жизни видел он так близко смерть и до последнего дыхания стоял над нею… Слезы не шли, в груди точно
застыло, и
голова оставалась все время деревянно-тупой. Он смог всем распорядиться, похоронил ее, дал знать по начальству, послал несколько депеш; деньги, уцелевшие от Калерии, представил местному мировому судье, сейчас же уехал в Нижний и в Москву добыть под залог «Батрака» двадцать тысяч, чтобы потом выслать их матери Серафимы для передачи ей, в обмен на вексель, который она ему бросила.
Порою, сказывали, дело доходило до того, что у него не бывало зимою дров и он буквально
стыл в своей холодной квартире, но уверял, что это он «так любит для свежести
головы».
Узник остолбенел. Сердце Розы поворотилось в груди, как жернов; кровь
застыла в ее жилах… она успела только сделать полуоборот
головою… в каком-то безумии устремила неподвижные взоры на дверь, раскрыла рот с посинелыми губами… одною рукою она обнимала еще ногу Паткуля, как будто на ней замерла; другую руку едва отделила от звена, которое допиливала… В этом положении она, казалось, окаменела.
Вижу, народ зыблется в Кремле; слышу, кричат: „Подавайте царевну!..” Вот палач, намотав ее длинные волосы на свою поганую руку, волочит царевну по ступеням Красного крыльца, чертит ею по праху широкий след… готова плаха… топор занесен… брызжет кровь…
голова ее выставлена на позор черни… кричат: „Любо! любо!..” Кровь
стынет в жилах моих, сердце замирает, в ушах раздается знакомый голос: „Отмсти, отмсти за меня!..” Смотрю вперед: вижу сияющую главу Ивана Великого и, прилепясь к ней, сыплю удары на бедное животное, которое мчит меня, как ветер.
Мысли за мыслью, догадки за догадкой вязались в
голове ее; вдруг одно страшное сомнение мелькнуло пред ней и всю ее обхватило… сердце ее то кипело, как разожженная сера, то
стыло, будто под ледяной рукой мертвеца.
Она почувствовала, что у нее остановилось сердце, и она как бы
застыла с наклоненной
головой, казалось, ожидая готового разразиться над ней громового удара.
Вдруг все ему стало противно. Все кругом было серо, скучно и глупо. Погас огонек, освещавший изнутри душу. Холод все глубже вбирался в тело. И болела
голова. И
стыли неподвижные ноги.
Но он и в этот раз не пошевелился, и все тем же неизвестным, пугающим своей неподвижностью и покоем осталось его порозовевшее лицо. И, отвернувшись, охватив колена
голыми, нежно розовеющими руками, девушка закинула
голову и неподвижно уставилась в потолок черными провалами немигающих глаз. И в зубах ее, стиснутая крепко,
застыла недокуренная потухшая папироса.
Ранним-рано обскакал Шарик, обрыскал все королевство: «Сходись все на базарную площадь, хозяин Федька вас лечить будет». Слетелся народ, как мухи на патоку, —
голова к
голове, будто маковки. Король с семейством да первые чины за ними кольцом. А Федька старается: под котлом посередь базара костер развел, разварил кротовую костку. Потом огонь загасил, дал воде
остынуть маленько, на бочку стал, печать показал да как гаркнет...