Неточные совпадения
― Левин, сюда! ― крикнул несколько дальше добродушный
голос. Это был Туровцын. Он сидел с молодым
военным, и подле них были два перевернутые стула. Левин с радостью подошел к ним. Он и всегда любил добродушного кутилу Туровцына, ― с ним соединялось воспоминание объяснения с Кити, ― но нынче, после всех напряженно умных разговоров, добродушный вид Туровцына был ему особенно приятен.
— Мы еще об этом подумаем и потолкуем, — отвечал генерал. — Однако надлежит во всяком случае предпринять и
военные меры. Господа, подайте
голоса ваши по законному порядку.
Мнение мое было принято чиновниками с явною неблагосклонностию. Они видели в нем опрометчивость и дерзость молодого человека. Поднялся ропот, и я услышал явственно слово «молокосос», произнесенное кем-то вполголоса. Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: «Господин прапорщик! Первые
голоса на
военных советах подаются обыкновенно в пользу движений наступательных; это законный порядок. Теперь станем продолжать собирание
голосов. Г-н коллежский советник! скажите нам ваше мнение!»
— Доктор Макаров, — сердито сказал ему странно знакомым
голосом щеголевато одетый человек, весь в черном, бритый, с подстриженными усами, с лицом
военного. — Макаров, — повторил он более мягко и усмехнулся.
Лакей уже успел доложить, когда они вошли, и Анна Игнатьевна, вице-губернаторша, генеральша, как она называла себя, уже с сияющей улыбкой наклонилась к Нехлюдову из-за шляпок и голов, окружавших ее у дивана. На другом конце гостиной у стола с чаем сидели барыни и стояли мужчины —
военные и штатские, и слышался неумолкаемый треск мужских и женских
голосов.
Нехлюдов слушал его хриплый старческий
голос, смотрел на эти окостеневшие члены, на потухшие глаза из-под седых бровей, на эти старческие бритые отвисшие скулы, подпертые
военным воротником, на этот белый крест, которым гордился этот человек, особенно потому, что получил его за исключительно жестокое и многодушное убийство, и понимал, что возражать, объяснять ему значение его слов — бесполезно.
И Нехлюдов, с страстностью своей натуры, весь отдался этой новой, одобряющейся всеми его окружающими жизни и совершенно заглушил в себе тот
голос, который требовал чего-то другого. Началось это после переезда в Петербург и завершилось поступлением в
военную службу.
В числе этих любителей преферанса было: два
военных с благородными, но слегка изношенными лицами, несколько штатских особ, в тесных, высоких галстухах и с висячими, крашеными усами, какие только бывают у людей решительных, но благонамеренных (эти благонамеренные люди с важностью подбирали карты и, не поворачивая головы, вскидывали сбоку глазами на подходивших); пять или шесть уездных чиновников, с круглыми брюшками, пухлыми и потными ручками и скромно неподвижными ножками (эти господа говорили мягким
голосом, кротко улыбались на все стороны, держали свои игры у самой манишки и, козыряя, не стучали по столу, а, напротив, волнообразно роняли карты на зеленое сукно и, складывая взятки, производили легкий, весьма учтивый и приличный скрип).
Я стал спорить; в почтовом доме отворилось с треском окно, и седая голова с усами грубо спросила, о чем спор. Кондуктор сказал, что я требую семь мест, а у него их только пять; я прибавил, что у меня билет и расписка в получении денег за семь мест. Голова, не обращаясь ко мне, дерзким раздавленным русско-немецко-военным
голосом сказала кондуктору...
В это время дверь широко и быстро открылась. В класс решительной, почти
военной походкой вошел большой полный человек. «Директор Герасименко», — робко шепнул мне сосед, Едва поклонившись учителю, директор развернул ведомость и сказал отрывистым, точно лающим
голосом...
Весь дом был тесно набит невиданными мною людьми: в передней половине жил
военный из татар, с маленькой круглой женою; она с утра до вечера кричала, смеялась, играла на богато украшенной гитаре и высоким, звонким
голосом пела чаще других задорную песню...
Идем все в «помещение для надзирателей» — старое серое здание барачного типа.
Военный фельдшер, стоящий у входа, просит умоляющим
голосом, точно милостыни...
— Совершенно верно! — сказал
военный. — Безобразие! Нужно, чтобы раздался наконец твердый
голос — молчать! Вот что нужно. Твердый
голос.
После чаю обыкновенно начиналось чтение. Капитан по преимуществу любил книги исторического и
военного содержания; впрочем, он и все прочее слушал довольно внимательно, и, когда Дианка проскулит что-нибудь во сне, или сильно начнет чесать лапой ухо, или заколотит хвостом от удовольствия, он всегда погрозит ей пальцем и проговорит тихим
голосом: «куш!»
Лица и звук
голосов их имели серьезное, почти печальное выражение, как будто потери вчерашнего дела сильно трогали и огорчали каждого, но, сказать по правде, так как никто из них не потерял очень близкого человека (да и бывают ли в
военном быту очень близкие люди?), это выражение печали было выражение официальное, которое они только считали обязанностью выказывать.
Курсовой офицер Николай Васильевич Новоселов, прозванный за свое исключительное знание всевозможных
военных указов, наказов и правил Уставчиком, ворчал недовольным
голосом, созерцая какую-нибудь «чертову мельницу»: «И зачем?
У него сильный стальной
голос, слышимый из конца в конец огромнейшего Ходынского поля, на котором летом свободно располагаются лагерями и производят учение все войска Московского
военного округа.
Кривой повёл Кожемякина в городской манеж на концерт в пользу голодающих: там было тесно, душно, гремела
военная музыка, на подмостки выходили полуголые барыни в цветах и высокими, неприятными
голосами пели то одна, то — две сразу, или в паре с мужчинами в кургузых фраках.
—
Военный, ваше величество, — отвечал полным и спокойным
голосом Перский.
Наши приятели, не говоря ни слова, пошли вслед за незнакомым. Когда они стали подходить к огням, то заметили, что он был в
военном сюртуке с штаб-офицерскими эполетами. Подойдя к биваку Зарецкого, он повернулся и сказал веселым
голосом...
— Но каким же образом вам позволяют носить ваш
военный мундир? — спросил Бегушев явно удивленным
голосом.
— Сводня, подлая, — ответил Яков и остановился пред дверью в комнату, прислушиваясь к чётким, солдатским шагам и знакомому,
военному голосу...
Сотни мужчин, от древних старцев, клавших на ночь свои зубы в стакан с водой, до мальчишек, у которых в
голосе бас мешается с дискантом, штатские,
военные, люди плешивые и обросшие, как обезьяны, с ног до головы шерстью, взволнованные и бессильные, морфинисты, не скрывавшие перед ней своего порока, красавцы, калеки, развратники, от которых ее иногда тошнило, юноши, плакавшие от тоски первого падения, — все они обнимали ее с бесстыдными словами, с долгими поцелуями, дышали ей в лицо, стонали от пароксизма собачьей страсти, которая — она уже заранее знала — сию минуту сменится у них нескрываемым, непреодолимым отвращением.
Всякий приезд Николая Павловича в корпус, — а он часто езжал к ним, — когда входила бодрым шагом эта высокая, с выпяченной грудью, горбатым носом над усами и с подрезанными бакенбардами фигура в
военном сюртуке и могучим
голосом здоровалась с кадетами, Касатский испытывал восторг влюбленного, такой же, какой он испытывал после, когда встречал предмет любви.
Заметив, что на нее смотрит Артынов, она кокетливо прищурила глаза и заговорила громко по-французски, и оттого, что ее собственный
голос звучал так прекрасно и что слышалась музыка и луна отражалась в пруде, и оттого, что на нее жадно и с любопытством смотрел Артынов, этот известный донжуан и баловник, и оттого, что всем было весело, она вдруг почувствовала радость, и, когда поезд тронулся и знакомые офицеры на прощанье сделали ей под козырек, она уже напевала польку, звуки которой посылал ей вдогонку
военный оркестр, гремевший где-то там за деревьями; и вернулась она в свое купе с таким чувством, как будто на полустанке ее убедили, что она будет счастлива непременно, несмотря ни на что.
Прочитав письмо еще раз, матушка созвала всех домочадцев и прерывающимся от волненья
голосом стала объяснять нам, что всех братьев Гундасовых было четверо: один Гундасов помер еще младенцем, другой пошел по
военной и тоже помер, третий, не в обиду будь ему сказано, актер, четвертый же…
Подвернулись и лошадиные барышники, один, видимо, цыган, другой забубенный барин в
военном сюртуке с сиплым
голосом, должно быть, спившийся с кругу поручик, и двое мещан-кулаков в красных рубахах и синих поддевках.
— М-да… «енарал»… Пропишет он им волю! — с многозначительной иронией пополоскал губами и щеками полковник, отхлебнув из стакана глоток пуншу, и повернулся к Хвалынцеву: — Я истощил все меры кротости, старался вселить благоразумие, — пояснил он докторально-авторитетным тоном. — Даже пастырское назидание было им сделано, — ничто не берет! Ни
голос совести, ни внушение власти, ни слово религии!.. С прискорбием должен был послать за
военною силой… Жаль, очень жаль будет, если разразится катастрофа.
Это была эстафета от полковника Пшецыньского, который объяснял, что, вследствие возникших недоразумений и волнений между крестьянами деревни Пчелихи и села Коршаны, невзирая на недавний пример энергического укрощения в селе Высокие Снежки, он, Пшецыньский, немедленно, по получении совместного с губернатором донесения местной власти о сем происшествии, самолично отправился на место и убедился в довольно широких размерах новых беспорядков, причем с его стороны истощены уже все меры кротости, приложены все старания вселить благоразумие, но ни
голос совести, ни внушения власти, ни слова святой религии на мятежных пчелихинских и коршанских крестьян не оказывают достодолжного воздействия, — «а посему, — писал он, — ощущается необходимая и настоятельнейшая надобность в немедленной присылке
военной силы; иначе невозможно будет через день уже поручиться за спокойствие и безопасность целого края».
В ту же минуту из зала, с эстрады, устроенной для
военного оркестра, понеслись нежные, чарующие звуки модного вальса… Они наполнили все мое существо, мое сердце, мою душу. Не помню, как я очутилась в зале, как заняла указанное место среди подруг, не слышала и не видела, что делалось вокруг… Из забытья меня вернул знакомый
голос Перской...
«Прелестное лицо! — думала Маруся, восхищаясь и лицом, и
голосом, и словами. — Какой ум и сколько знаний! Зачем Жорж
военный? И ему бы быть ученым».
Один из
военных властным
голосом спросил...
Лондон в истории русской эмиграции сыграл, как известно, исключительную роль. Там был водружен первый по времени «вольный станок», там раздавался могучий
голос Герцена; туда в течение нескольких лет совершалось и тайное и явное паломничество русских — не одних врагов царизма, а и простых обывателей: чиновников, литераторов, помещиков,
военных, более образованных купцов.
Я еще не встречал тогда такого оригинального чудака на подкладке большого ученого. Видом он напоминал скорее отставного
военного, чем академика, коренастый, уже очень пожилой, дома в архалуке, с сильным
голосом и особенной речистостью. Он охотно"разносил", в том числе и своего первоначального учителя Либиха. Все его симпатии были за основателей новейшей органической химии — француза Жерара и его учителя Лорана, которого он также зазнал в Париже.
И когда он впервые заговорил при мне, я был удивлен, что из такой крупной фигуры, да еще в
военной форме, выходит
голос картаво-теноровый, совсем не грозный и не внушительный, с манерой говорить прусского офицера или дипломата.
На перилах лежало два пальто посторонних лиц; одно
военное; через дверь долетали раскаты разговора. Слышались жидкие звуки мужского
голоса, картавого и надтреснутого, и более молодой горловой баритон с офицерскими переливами. Между ними врезывался смех, должно быть, плюгавенького человечка, — какой-то нищенский, вздутый, как пузырь, ничего не говорящий смех…
— К вашему сиятельству с письмом от ее сиятельства графини Натальи Федоровны, — по-военному, с чуть заметною дрожью в
голосе, отрапортовал фон Зееман.
По воскресеньям, против трактира гремели оркестры, то
военный, то так называемый бальный, и под звуки последнего, когда он играл, например, какой-нибудь любимый немецкий вальс на
голос: «Ah, du mein lieber Augustin!», некоторые особенно ярые любители танцев пускались даже в самый отчаянный пляс на эспланаде, усыпанной довольно крупноватым песком.
— Труба
военная не красноречивее твоего
голоса протрубила бы атаку перед рядами неприятельскими! — воскликнул цейгмейстер и потрепал дружески Вольдемара по плечу.
Вопросы и ответы с обеих сторон были одинаково сдержанны и коротки. Сын привык к этой строго
военной манере даже в разговорах с отцом, потому что тот не терпел лишних слов, ни колебанья, ни уклоненья в ответах. И сегодня Иван Осипович держался того же тона: он должен был скрыть от неопытного глаза сына свое мучительное волнение. Сын, в самом деле, видел только серьезное, неподвижно-спокойное лицо, слышал в
голосе только холодную строгость.
— Знаем, знаем! — закричали в один
голос духовный отец и
военный. — Но бывают сверхъестественные силы… — прибавил с притворным ужасом последний, давая пастору знак головой, чтобы он подтвердил его слова.
В зрительный зал клуба они пришли, когда доклад уж начался.
Военный с тремя ромбами на воротнике громким, привычно четким
голосом говорил о Чемберлене, о стачке английских углекопов. Говорил хорошо, с подъемом. А когда речь касалась империалистов, брови сдвигались, в лице мелькало что-то сильное и грозное, и тогда глаза Нинки невольно обращались на красную розетку революционного ордена на его груди.
— Пьер! Давно приехал? — прокричал ему знакомый
голос. Пьер поднял голову. В парных санях, на двух серых рысаках, закидывающих снегом головашки саней, промелькнул Анатоль с своим всегдашним товарищем Макариным. Анатоль сидел прямо, в классической позе
военных щеголей, закутав низ лица бобровым воротником и немного пригнув голову. Лицо его было румяно и свежо, шляпа с белым плюмажем была надета на бок, открывая завитые, напомаженные и осыпанные мелким снегом волосы.
— Который? Который? — плачущим
голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из-за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на нем весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!» неистовым
голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет
военным.
А ротмистр меж тем снял с себя мундир и, оставшись в одном
военном галстухе, сел на стол и, заложив руки за вышитые гарусные подтяжки, заговорил другим
голосом...
Судьи присаживаются и тотчас же встают, и председатель, не глядя на подсудимого, ровным, спокойным
голосом объявляет решение суда: подсудимый, тот человек, который три года страдал из-за того, чтобы не признавать себя солдатом, во-первых, лишается
военного звания и каких-то прав состояния и преимуществ и присуждается к арестантским ротам на 4 года.