Неточные совпадения
Звуки этого
голоса унесли его в счастливое
прошлое.
И теперь она ему нравилась, очень нравилась, но чего-то уже недоставало в ней, или что-то было лишнее, — он и сам не мог бы сказать, что именно, но что-то уже мешало ему чувствовать, как прежде. Ему не нравилась ее бледность, новое выражение, слабая улыбка,
голос, а немного погодя уже не нравилось платье, кресло, в котором она сидела, не нравилось что-то в
прошлом, когда он едва не женился на ней. Он вспомнил о своей любви, о мечтах и надеждах, которые волновали его четыре года назад, — и ему стало неловко.
— В
прошлый раз еще лучше выходило, — заметил женский
голос. — Вы спели про корону: «Была бы моя милочка здорова». Этак нежнее выходило, вы, верно, сегодня позабыли.
Лучше отпустить десять виновных, чем наказать одного невинного — слышите ли, слышите ли вы этот величавый
голос из
прошлого столетия нашей славной истории?
Я тебя иногда не вижу и
голоса твоего даже не слышу, как в
прошлый раз, но всегда угадываю то, что ты мелешь, потому что это я, я сам говорю, а не ты!
— У меня, Кирила Петрович, — пропищал толстый дамский
голос, — в
прошлый вторник обедал он у меня…
Живо помню я старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько
прошлых слез. Она была влюблена в своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким чувством говорила о них своим слабым
голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
Протяжный, глубокий, немного зловещий шум несся над городишком, точно важный
голос, рассказывавший о бурном
прошлом тихому и ничтожному настоящему, погруженному в серые будни…
Точно смешанные
голоса переговариваются среди ночи о чем-то, в том числе обо мне с моим
прошлым.
Уходя в
прошлое, они забывали обо мне.
Голоса и речи их звучат негромко и так ладно, что иногда кажется, точно они песню поют, невеселую песню о болезнях, пожарах, избиении людей, о нечаянных смертях и ловких мошенничествах, о юродивых Христа ради, о сердитых господах.
–"
Прошлые времена"хоронят! — отвечает Буеракин торжественно, но в
голосе его слышится та же болезненная, праздная ирония, которая и прежде так неприятно действовала на мои нервы…
— Исполнили ли то, что приказал в
прошлый раз Семен Яковлевич? — спросил он вдову тихим и размеренным
голосом.
Причина же усталости было то, что накануне он был в маскараде и, как обыкновенно, прохаживаясь в своей кавалергардской каске с птицей на голове, между теснившейся к нему и робко сторонившейся от его огромной и самоуверенной фигуры публикой, встретил опять ту маску, которая в
прошлый маскарад, возбудив в нем своей белизной, прекрасным сложением и нежным
голосом старческую чувственность, скрылась от него, обещая встретить его в следующем маскараде.
— И вдруг — эти неожиданные, страшные ваши записки! Читали вы их, а я слышала какой-то упрекающий
голос, как будто из дали глубокой, из
прошлого, некто говорит: ты куда ушла, куда? Ты французский язык знаешь, а — русский? Ты любишь романы читать и чтобы красиво написано было, а вот тебе — роман о мёртвом мыле! Ты всемирную историю читывала, а историю души города Окурова — знаешь?
— Здравствуй, бабуся! — сказал я громким, бодрым
голосом. — Не узнаешь, должно быть, меня? Помнишь, я в
прошлом месяце заходил про дорогу спрашивать? Ты мне еще гадала?
Прошло много лет, и в конце
прошлого столетия мы опять встретились в Москве. Докучаев гостил у меня несколько дней на даче в Быкове. Ему было около восьмидесяти лет, он еще бодрился, старался петь надтреснутым
голосом арии, читал монологи из пьес и опять повторил как-то за вечерним чаем слышанный мной в Тамбове рассказ о «докучаевской трепке». Но говорил он уже без пафоса, без цитат из пьес. Быть может, там, в Тамбове, воодушевила его комната, где погиб его друг.
Слушая их, дьякон вообразил, что будет с ним через десять лет, когда он вернется из экспедиции: он — молодой иеромонах-миссионер, автор с именем и великолепным
прошлым; его посвящают в архимандриты, потом в архиереи; он служит в кафедральном соборе обедню; в золотой митре, с панагией выходит на амвон и, осеняя массу народа трикирием и дикирием, возглашает: «Призри с небесе, боже, и виждь и посети виноград сей, его же насади десница твоя!» А дети ангельскими
голосами поют в ответ: «Святый боже…»
— Полно, отец, — говорила меж тем Евлампия, и
голос ее стал как-то чудно ласков, — не поминай
прошлого. Ну, поверь же мне; ты всегда мне верил. Ну, сойди; приди ко мне в светелку, на мою постель мягкую. Я обсушу тебя да согрею; раны твои перевяжу, вишь, ты руки себе ободрал. Будешь ты жить у меня, как у Христа за пазухой, кушать сладко, а спать еще слаще того. Ну, были виноваты! ну, зазнались, согрешили; ну, прости!
— Благодарю вас за откровенность; я, признаться сказать… вы извините меня; теперь, конечно,
прошлое дело, — я, признаться, как-то не решался… мало даже советовал… но, заметя ее собственное желание… счел себя не вправе противоречить;
голос ее сердца в этом случае старше всех… у нее были прежде, даже и теперь много есть женихов — очень настоятельных искателей; но что ж делать? не нравятся…
От усталости осекается
голос у старика, уже солнце видит его, а он всё ходит в
прошлых былях, освещая мне истину пламенными словами.
Лысевич порылся в одной книжке, потом в другой и, не найдя изречения, успокоился. Стали говорить о погоде, об опере, о том, что скоро приедет Дузе. Анна Акимовна вспомнила, что Лысевич и, кажется, Крылин в
прошлом году обедали у нее, и теперь, когда они собрались уходить, она искренно и умоляющим
голосом стала доказывать им, что так как они уже больше никуда не поедут с визитом, то должны остаться у нее пообедать. После некоторого колебания гости согласились.
— Павел Андреич, — сказала она после некоторого молчания, — два года мы не мешали друг другу и жили покойно. Зачем это вдруг вам так понадобилось возвращаться к
прошлому? Вчера вы пришли, чтобы оскорбить меня и унизить, — продолжала она, возвышая
голос, и лицо ее покраснело, и глаза вспыхнули ненавистью, — но воздержитесь, не делайте этого, Павел Андреич! Завтра я подам прошение, мне дадут паспорт, и я уйду, уйду, уйду! Уйду в монастырь, во вдовий дом, в богадельню…
Но… но, мой милый друг… (постепенно и рыдания усиливаются и оттого
голос все громче) мне быть нам сильнее своей судьбы, не переменить мне своего
прошлого… не быть мне достойною вас… не переменить и вам своего
прошлого, не разучиться всему хорошему, чему научились вы… не унизить вам себя до того, чтобы не постыдиться своей любви к дуре… (это уже почти крики) безграмотной, с подлыми привычка…
— Знал, — робко ответил Петр Степаныч, понизивши
голос. — В
прошлом году видались.
— Вспоминала я про него, — почти вовсе неслышным
голосом ответила Дуня крепко обнимавшей ее Аграфене Петровне. — В
прошлом году во все время, что, помнишь, с нами в одной гостинице жил, он ни слова не вымолвил, и я тоже… Ты знаешь. И вдруг уехал к Фленушке. Чего не вытерпела, чего не перенесла я в ту пору… Но и тебе даже ни слова о том не промолвила, а с кем же с другим было мне говорить… Растерзалась тогда вся душа моя. — И, рыдая, опустилась в объятья подруги.
Явись перед ними умерший в
прошлом году экзекутор, проговори он им гробовым
голосом: «Идите за мной, аггелы, в место, уготованное канальям», и дыхни он на них холодом могилы, они не побледнели бы так, как побледнели, узнав Пересолина.
Она читала великолепным грудным
голосом, с чувством, на лице у нее загорелся живой румянец, и на глазах показались слезы. Это была прежняя Варя, Варя-курсистка, и, слушая ее, Подгорин думал о
прошлом и вспоминал, что и сам он, когда был студентом, знал наизусть много хороших стихов и любил читать их.
Мамаев. Быть так. Спрашивает меня набольший-то: «У тебя дочка барышня?» А голос-то у него так в душу теплою струею и льется. — Зовут ее барышней, ваше превосходительство, а доля у ней хуже крестьянской. «Любит ли она Резинкина? будет ли с ним счастлива?» — спрашивает меня. — Души друг в друге не чают; а где любовь, там и счастье, — говорю я. Знаешь, Груня, вспомнил
прошлые золотые деньки мои с покойной твоей матерью. — Тут он повел речь к ней (указав на Резинкину); говори, сватья!
— Не прикажите ли еще на счет отчетов, как в
прошлом году, исправить, — начал он заискивающим
голосом, после некоторого молчания.
— Я пришла к вам! — продолжала она дрожащим
голосом. — Мне можно простить это безумство! Разве мать, которая теряет дочь, не должна изыскивать все средства… Вы врач, даже знаменитый врач. Всюду говорят о вас, вся Россия полна вашим именем. Я вспомнила
прошлое, вспомнила те ужасные часы, в которые я познакомилась с вами под Киевом. В эти часы, вы после Бога, спасли мою дочь, мою Кору.
— Господа, теперь сведя счеты с
прошлым, нужно подумать о настоящем, — возбужденным, ненатуральным
голосом начала Надежда Александровна. — Надо забыть все, что было, и приняться за новое. Искусство должно быть у нас на первом плане, нашей единственной целью! Мы должны отрешиться от наших личных интересов и желаний, работая для общего дела. Для этой цели все надо принести в жертву. Что теперь делать? Кого выбирать? — вот вопросы.
А с другой стороны, властный, серьезный
голос, поднимавший в его душе картины далекого
прошлого,
голос, похожий на
голос его отца, говорил другое...
— Что вы хотите этим сказать, Владимир Николаевич? — задыхающимся
голосом начала Крюковская, поднимаясь вся дрожащая со своего места. — Оскорбить тем, что сказать мне, что я глупа, — так это дерзость или издевательство надо мной и над нашим
прошлым — так это может сделать только нечестный человек.