Неточные совпадения
Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила с головокружительно падающим сердцем, вспыхнув неудержимыми слезами вдохновенного потрясения. «Секрет» в это время огибал небольшой мыс, держась к берегу углом левого борта; негромкая музыка лилась в
голубом дне с белой палубы под
огнем алого шелка; музыка ритмических переливов, переданных не совсем удачно известными всем словами...
С новым, странным, почти болезненным, чувством всматривался он в это бледное, худое и неправильное угловатое личико, в эти кроткие
голубые глаза, могущие сверкать таким
огнем, таким суровым энергическим чувством, в это маленькое тело, еще дрожавшее от негодования и гнева, и все это казалось ему более и более странным, почти невозможным. «Юродивая! юродивая!» — твердил он про себя.
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину, посмотрел в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную в
голубом, на
огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало...
Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался
голубым, серые бабочки трепетали и гибли над
огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Самгину очень не нравился пристальный взгляд прозрачно-голубых глаз, — блеск взгляда напоминал синеватый
огонь раскаленных углей, в бороде человека шевелилась неприятная подстерегающая улыбка.
Он бросил недокуренную папиросу, она воткнулась в снег свечой,
огнем вверх, украшая холодную прозрачность воздуха кудрявой струйкой
голубого дыма. Макаров смотрел на нее и говорил вполголоса...
На месте, где сидел Макаров, все еще курился
голубой дымок, Клим сошел туда; в песчаной ямке извивались золотые и синенькие червяки
огня, пожирая рыжую хвою и мелкие кусочки атласной бересты.
Было приятно слушать добрые слова, глядя, как играет в печи красный и золотой
огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны
голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан, на улице взвизгивают полозья саней,
голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Очей моих томных
огонь голубойИ черная с синим отливом
Большая коса, и румянец густой
На личике смуглом, красивом,
И рост мой высокий, и гибкий мой стан,
И гордая поступь — пленяли
Тогдашних красавцев: гусаров, улан,
Что близко с полками стояли.
Когда она ушла, Женька уменьшила
огонь в висячем
голубом фонарике, надела ночную кофту и легла. Минуту спустя вошел Гладышев, а вслед за ним Тамара, тащившая за руку Петрова, который упирался и не поднимал головы от пола. А сзади просовывалась розовая, остренькая, лисья мордочка косоглазой экономки Зоси.
Потом о больших городах и дворцах, о высокой церкви с куполом, который весь вдруг иллюминовался разноцветными
огнями; потом об жарком, южном городе с
голубыми небесами и с
голубым морем…
Павел усмехнулся, медленно провел рукой по волосам,
огонь его
голубых глаз вспыхнул светлее.
Казалось, что кто-то там, на хорах, в ослепительном свете
огней жонглировал бесчисленным множеством брильянтов и расстилал широкие полосы
голубого бархата, на который сыпались сверху золотые блестки.
В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие
голубые глаза и стал ими глядеть, но не на людей, а на
огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
Это были очень странные
голубые языки
огня, намекавшие на что-то сказочное.
— Gloria, madonna, gloria! [Слава, мадонна, слава! (Итал.).] — тысячью грудей грянула черная толпа, и — мир изменился: всюду в окнах вспыхнули
огни, в воздухе простерлись руки с факелами в них, всюду летели золотые искры, горело зеленое, красное, фиолетовое, плавали
голуби над головами людей, все лица смотрели вверх, радостно крича...
Тогда, в веселом и гордом трепете
огней, из-под капюшона поднялась и засверкала золотом пышных волос светозарная голова мадонны, а из-под плаща ее и еще откуда-то из рук людей, ближайших к матери бога, всплескивая крыльями, взлетели в темный воздух десятки белых
голубей, и на минуту показалось, что эта женщина в белом, сверкающем серебром платье и в цветах, и белый, точно прозрачный Христос, и
голубой Иоанн — все трое они, такие удивительные, нездешние, поплыли к небу в живом трепете белых крыльев голубиных, точно в сонме херувимов.
Он же идет молча и спокойно смотрит на город, не ускоряя шага, одинокий, маленький, словно несущий что-то необходимое, давно ожидаемое всеми там, в городе, где уже тревожно загораются встречу ему
голубые, желтые и красные
огни.
Площадь пустеет; три светлые фигуры, взяв под руки друг друга, запели что-то, дружно и красиво, и пошли в улицу, музыканты двинулись за ними, и толпа вслед им; бегут дети, в сиянии красивых
огней они — точно рассыпанные бусы кораллов, а
голуби уже уселись на крышах, на карнизах и — воркуют.
И тотчас же, как-то вдруг, по-сказочному неожиданно — пред глазами развернулась небольшая площадь, а среди нее, в свете факелов и бенгальских
огней, две фигуры: одна — в белых длинных одеждах, светловолосая, знакомая фигура Христа, другая — в
голубом хитоне — Иоанн, любимый ученик Иисуса, а вокруг них темные люди с
огнями в руках, на их лицах южан какая-то одна, всем общая улыбка великой радости, которую они сами вызвали к жизни и — гордятся ею.
Здесь было человек сто пятьдесят, может быть, двести, Часть их беседовала, рассеявшись группами, часть проходила через далекие против меня двери взад и вперед, а те двери открывали золото
огней и яркие глубины стен, как бы полных мерцающим
голубым дымом.
Войдя в
голубой зал, где на великолепном паркете отражались
огни люстр, а также и мои до колен ноги, я прошел мимо оброненной розы и поднял ее на счастье, что, если в цветке будет четное число лепестков, я увижу сегодня Молли.
Молнии, слепя глаза, рвали тучи… В
голубом блеске их вдали вставала горная цепь, сверкая синими
огнями, серебряная и холодная, а когда молнии гасли, она исчезала, как бы проваливаясь в тёмную пропасть. Всё гремело, вздрагивало, отталкивало звуки и родило их. Точно небо, мутное и гневное,
огнём очищало себя от пыли и всякой мерзости, поднявшейся до него с земли, и земля, казалось, вздрагивала в страхе пред гневом его.
Светает. Горы снеговые
На небосклоне
голубомЗубцы подъемлют золотые;
Слилися с утренним лучом
Края волнистого тумана,
И на верху горы Шайтана
Огонь, стыдясь перед зарей,
Бледнеет — тихо приподнялся,
Как перед смертию больной,
Угрюмый князь с земли сырой.
Казалось, вспомнить он старался
Рассказ ужасный и желал
Себя уверить он, что спал;
Желал бы счесть он всё мечтою…
И по челу провел рукою;
Но грусть жестокий властелин!
С чела не сгладил он морщин.
Свет луны померк, и уже вся деревня была охвачена красным, дрожащим светом; по земле ходили черные тени, пахло гарью; и те, которые бежали снизу, все запыхались, не могли говорить от дрожи, толкались, падали и, с непривычки к яркому свету, плохо видели и не узнавали друг друга. Было страшно. Особенно было страшно то, что над
огнем, в дыму, летали
голуби и в трактире, где еще не знали о пожаре, продолжали петь и играть на гармонике как ни в чем не бывало.
И вот я увидал черную молнию. Я видел, как от молнии колыхало на востоке небо, не потухая, а все время то развертываясь, то сжимаясь, и вдруг на этом колеблющемся
огнями голубом небе я с необычайной ясностью увидел мгновенную и ослепительно черную молнию. И тотчас же вместе с ней страшный удар грома точно разорвал пополам небо и землю и бросил меня вниз, на кочки. Очнувшись, я услышал сзади себя дрожащий, слабый голос Якова.
В блеске солнца маленький желтоватый
огонь костра был жалок, бледен.
Голубые, прозрачные струйки дыма тянулись от костра к морю, навстречу брызгам волн. Василий следил за ними и думал о том, что теперь ему хуже будет жить, не так свободно. Наверное, Яков уже догадался, кто эта Мальва…
И среди этого
огня взоров, среди вихря взоров, возникнет внезапно, как бы расцветет под
голубым снегом — одно лицо: единственно прекрасный лик Незнакомки, под густою, темной вуалью… Вот качаются перья на шляпе… Вот узкая рука, стянутая перчаткой, держит шелестящее платье… Вот медленно проходит она… проходит она…
Оба грустят под
голубым снегом. Пропадают в нем. И снег грустит. Он запорошил уже и мост, и корабли. Он построил белые стены на канве деревьев, вдоль стен домов, на телеграфных проволоках. И даль земная и даль речная поднялись белыми стенами, так что все бело, кроме сигнальных
огней на кораблях и освещенных окон домов. Снежные стены уплотняются. Они кажутся близкими одна к другой. Понемногу открывается —
Треск лопающихся бураков, смех и испуганные крики заглушили его слова; потом посыпался дождь
голубых, зеленых и красных
огней, выделив из дымного мрака пуговицы и погоны губернатора.
Но ангелов я — любила: одного,
голубого, на жарко-золотой, прямо — горящей бумаге, прямо — трещавшей от сдерживаемого
огня. Жаркой еще и от моих постоянных, всегда вскипавших и так редко перекипавших, обратно — вкипавших, одиноко выкипавших слез на печном румянце щек. И еще одного, земляничного, тоже немецкого, с раскрашенной картинки к немецкому стихотворению «Der Engel und der Grobian» [«Ангел и грубиян» (нем.).]. (Помню слово: «im rothen Erdbeerguss» — в красном земляничном потоке…)
На пригорке то сыро, то жарко,
Вздохи дня есть в дыханьи ночном, —
Но зарница уж теплится ярко
Голубым и зелёным
огнём.
Стаи
голубей и листы бумаги все еще высоко кружились над пожарищем, мгновеньями сверкая под лучами
огня своею яркою белизною.
Две пары весел, дружно прорезав тихую гладь речонки, взвились в воздухе, рассыпав целый каскад алмазных брызг, и снова погрузились в воду. Еще и еще… Весла мерно опускались и поднимались, разбрасывая брызги. Солнце окрасило их, эти брызги, рубиновыми, сапфировыми и опаловыми
огнями, и белая, опоясанная
голубым поясом борта «Нан» птицей метнулась по направлению залива.
Рост и фигура, превосходной формы руки и строгий постав головы на античной, слегка лишь пожелтевшей шее — были все те же; но губы побледнели, и в
голубых, полных ласки и привета глазах блуждал какой-то тревожный
огонь.
Они сели на скамейку бульвара около Шестой линии. Окна магазинов были темны, только в мелочных лавочках светились
огни. По бульвару двигалась праздничная толпа. Заморосил мелкий дождь. Туманная паутина наседала на город и становилась все гуще. Электрический фонарь на перекрестке, сияя ярким
огнем, шипел и жужжал, как будто громадная
голубая муха запуталась в туманной паутине и билась, не в силах вырваться.
Само небо казалось красным, и можно было подумать, что во вселенной произошла какая-то катастрофа, какая-то странная перемена и исчезновение цветов: исчезли
голубой и зеленый и другие привычные и тихие цвета, а солнце загорелось красным бенгальским
огнем.
Он поведет свою избранницу Марусю в чудесный храм искусства, где горят неугасимые
огни и стелется к небу
голубой фимиам славы, где цветы и радость, где нет ни горестей, ни печали.
Мы вышли на палубу. Светало. Тусклые, серые волны мрачно и медленно вздымались, водная гладь казалась выпуклою. По ту сторону озера нежно
голубели далекие горы. На пристани, к которой мы подплывали, еще горели
огни, а кругом к берегу теснились заросшие лесом горы, мрачные, как тоска. В отрогах и на вершинах белел снег. Черные горы эти казались густо закопченными, и боры на них — шершавою, взлохмаченною сажею, какая бывает в долго не чищенных печных трубах. Было удивительно, как черны эти горы и боры.
Как
огонь его
голубых глаз пожирает пространство! как белизна лица его спорит со снегом, когда разливается по нем огненная заря!
«Отныне шум этот будет моею любимою музыкой!» — сказал двадцатилетний герой, и
голубые глаза его воспламенились в первый раз
огнем мужества, которое с того времени не потухало; лицо его вспыхнуло первым желанием победы и осенилось первою думою о способах побеждать.
Замелькали опять перед ними
огни фонарей, и пронеслись мимо дома Тверской-Ямской, и отступили от них, как будто в страхе, мифологические гиганты, безмолвные стражи новых триумфальных ворот. Вот они миновали Петровский парк, Разумовское. Снежное поле, и над ними по
голубому небесному раздолью плывет полный, назревший месяц. Широко, привольно, словно они одни в мире, дышится так легко.
Боже мой, какая наука!.. пара
голубых глаз, исполненных
огня и привлекательной задумчивости, лен кудрей, нежный и волнистый, как руно агнца, белизна северных жителей, стан, прекрасно изваянный; еще что бы? да еще юношеская стыдливость, которую так приятно победить.
Он уже давно забыл про себя, кто он и как попал он в воздух, а теперь он снова стал звездою, сгустком яростного
огня, несущимся в пространстве, отвевающим назад искры и
голубое пламя.
Как маленькая
голубая звездочка, терялась лампадка в живом и смелом блеске
огня, и было похоже на то, что уже наступил большой и светлый праздник.
И дальше показалось ему, что он вовсе и не человек, а сгусток яростного
огня, несущийся в пространстве: отлетают назад искры и пламя, и светится по небу горящий след звезды, вуаль
голубая.