Неточные совпадения
Они стояли на повороте коридора, за углом его, и Клим вдруг увидал медленно ползущую по
белой стене тень рогатой
головы инспектора. Дронов стоял спиною к тени.
В кухне — кисленький запах газа, на плите, в большом чайнике, шумно кипит вода, на
белых кафельных
стенах солидно сияет медь кастрюль, в углу, среди засушенных цветов, прячется ярко раскрашенная статуэтка мадонны с младенцем. Макаров сел за стол и, облокотясь, сжал
голову свою ладонями, Иноков, наливая в стаканы вино, вполголоса говорит...
Пузатый комод и на нем трюмо в форме лиры, три неуклюжих стула, старенькое на низких ножках кресло у стола, под окном, — вот и вся обстановка комнаты. Оклеенные
белыми обоями
стены холодны и
голы, только против кровати — темный квадрат небольшой фотографии: гладкое, как пустота, море, корма баркаса и на ней, обнявшись, стоят Лидия с Алиной.
— К вам, — неумолимо сказал дворник, человек мрачный и не похожий на крестьянина. Самгин вышел в переднюю, там стоял, прислонясь к
стене, кто-то в
белой чалме на
голове, в бесформенном костюме.
Самгин привстал на пальцах ног, вытянулся и через
головы людей увидал: прислонясь к
стене, стоит высокий солдат с забинтованной
головой, с костылем под мышкой, рядом с ним — толстая сестра милосердия в темных очках на большом
белом лице, она молчит, вытирая губы углом косынки.
В полусотне шагов от себя он видел солдат, закрывая вход на мост, они стояли
стеною, как гранит набережной,
головы их с
белыми полосками на лбах были однообразно стесаны, между
головами торчали длинные гвозди штыков.
Кутузов, задернув драпировку, снова явился в зеркале, большой,
белый, с лицом очень строгим и печальным. Провел обеими руками по остриженной
голове и, погасив свет, исчез в темноте более густой, чем наполнявшая комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы ног, встал и тоже подошел к незавешенному окну. Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск огня на грязной, сырой
стене.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а
белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со
стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми,
белыми руками и с
голыми локтями.
Через минуту появилась высокая, полная старушка с седой
головой, без чепца, с бледным лицом, черными, кротко мерцавшими глазами, с ласковой улыбкой, вся в
белом: совершенно старинный портрет, бежавший со
стены картинной галереи: это редакторша.
В полуверсте от местечка, на
голой, далеко расчищенной кругом площадке, стояло
белое небольшое здание, обнесенное каменной
стеной.
Внутри избы были 2 комнаты. В одной из них находились большая русская печь и около нее разные полки с посудой, закрытые занавесками, и начищенный медный рукомойник. Вдоль
стен стояли 2 длинные скамьи; в углу деревянный стол, покрытый
белой скатертью, а над столом божница со старинными образами, изображающими святых с большими
головами, темными лицами и тонкими длинными руками.
Прибавьте к этому макартовскую
голую красавицу на
стене, великолепную шкуру
белого медведя на полу и несколько безделушек на письменном столе — вот и все.
Мать кивнула
головой. Доктор ушел быстрыми, мелкими шагами. Егор закинул
голову, закрыл глаза и замер, только пальцы его рук тихо шевелились. От
белых стен маленькой комнаты веяло сухим холодом, тусклой печалью. В большое окно смотрели кудрявые вершины лип, в темной, пыльной листве ярко блестели желтые пятна — холодные прикосновения грядущей осени.
И вдруг: все это — только «сон». Солнце — розовое и веселое, и
стена — такая радость погладить рукой холодную
стену — и подушка — без конца упиваться ямкой от вашей
головы на
белой подушке…
Но тотчас же, как и давеча у Шлейферши, все загудело, застонало, вскочило с места и свернулось в какой-то пестрый, движущийся, крикливый клубок. Веткин, прыгая со стола, задел
головой висячую лампу; она закачалась огромными плавными зигзагами, и тени от беснующихся людей, то вырастая, как великаны, то исчезая под пол, зловеще спутались и заметались по
белым стенам и по потолку.
Благодаря яркому освещению эта большая комната с
голыми стенами, оклеенными
белыми обоями, с венскими стульями по бокам, с тюлевыми занавесками на окнах, казалась особенно пустой.
Когда старик поднимает
голову — на страницы тетради ложится тёмное, круглое пятно, он гладит его пухлой ладонью отёкшей руки и, прислушиваясь к неровному биению усталого сердца, прищуренными глазами смотрит на
белые изразцы печи в ногах кровати и на большой, во всю
стену, шкаф, тесно набитый чёрными книгами.
— Как не видать-с, — отвечал Чурис, открывая улыбкой свои еще целые,
белые зубы: — еще не мало дивились, кàк клали-то их — мудрёные избы! Ребята смеялись, что не магазеи ли будут, от крыс в
стены засыпать. Избы важные! — заключил он с выраженьем насмешливого недоумения, покачав
головой: — остроги словно.
Колебались в отблесках огней
стены домов, изо всех окон смотрели
головы детей, женщин, девушек — яркие пятна праздничных одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто горела и таяла, стоя между Иоанном и Христом, — у нее большое розовое и
белое лицо, с огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на
голове, точно корона, двумя пышными потоками они падают на плечи ее.
На
стене вверху, прямо против входа, была вышита гладью
белым шелком большая мертвая
голова с крупною латинскою надписью: «Memento mori!».
— Ах, уйди ты! Уйди! — подумал больной, и
стена и Дора тотчас же исчезли от его думы, но зато в темной арке
белого камина загорелся приятный голубоватый огонь, и перед этим огнем на полу, грациозно закинув под
голову руки, лежала какая-то совершенно незнакомая красивая женщина.
А в окна моей комнаты гляделся молодой месяц матовыми
белыми полосами, которые прихотливо выхватывали из ночного сумрака то угол чемодана с медной застежкой, то какую-то гравюру на
стене с неизвестной нагой красавицей, то остатки ужина на столе, то взлохмаченную
голову Осипа Иваныча, который и во сне несколько раз принимался ругаться с бурлаками.
Казалось, все эти гипсовые
головы готовы были заговорить со мною; но пуще всех надоел мне колоссальный бюст Демокрита: вполне освещенный луною, он стоял на высоком
белом пьедестале, против самой моей постели, скалил зубы и глядел на меня с такою дьявольскою усмешкой, что я, не видя возможности отделаться иначе от этого нахала, зажмурил опять глаза, повернулся к
стене и, наконец, хотя с трудом, но заснул.
Так начиналась молитва, а дальше настолько безумное и неповторяемое, чего не воспринимали ни память, ни слух, обороняясь, как от кошмара, стараясь не понимать страшного смысла произносимых слов. Сжавшись в боязливый комок, накрывала
голову подушкой несчастная девочка и тихо дрожала, не смея повернуться лицом к спасительной, казалось,
стене; а в просвете между подушками зеленоватым сумерком безумно светилась комната, и что-то
белое, кланяясь, громко говорило страшные слова.
И он не договорил, что он видел, еще более потому, что в это время стоявшего против дверей конюха кто-то ужасно сильно толкнул кулаком в брюхо и откинул его от
стены на целую сажень. Слесарный ученик отлетел еще далее и вдобавок чрезвычайно несчастливо воткнулся
головою в кучу снега, которую он сам же и собрал, чтобы слепить здесь
белого великана, у которого в пустой
голове будет гореть фонарь, когда станут расходиться по домам гости.
Он даже испытал нечто близкое припадку ужаса: как-то утром его разбудил вой и крик на фабричном дворе, приподняв
голову с подушки, он увидал, что по
белой, гладкой
стене склада мчится буйная толпа теней, они подпрыгивают, размахивая руками, и, казалось, двигают по земле всё здание склада.
Я содрогнулся, оглянулся тоскливо на
белый облупленный двухэтажный корпус, на небеленые бревенчатые
стены фельдшерского домика, на свою будущую резиденцию — двухэтажный, очень чистенький дом с гробовыми загадочными окнами, протяжно вздохнул. И тут же мутно мелькнула в
голове вместо латинских слов сладкая фраза, которую спел в ошалевших от качки и холода мозгах полный тенор с голубыми ляжками: «…Привет тебе… приют священный…»
Она нерешительно обувает сандалии, надевает на
голое тело легкий хитон, накидывает сверху него покрывало и открывает дверь, оставляя на ее замке следы мирры. Но никого уже нет на дороге, которая одиноко
белеет среди темных кустов в серой утренней мгле. Милый не дождался — ушел, даже шагов его не слышно. Луна уменьшилась и побледнела и стоит высоко. На востоке над волнами гор холодно розовеет небо перед зарею. Вдали
белеют стены и дома иерусалимские.
Бассейн был у царя во дворце, восьмиугольный, прохладный бассейн из
белого мрамора. Темно-зеленые малахитовые ступени спускались к его дну. Облицовка из египетской яшмы, снежно-белой с розовыми, чуть заметными прожилками, служила ему рамою. Лучшее черное дерево пошло на отделку
стен. Четыре львиные
головы из розового сардоникса извергали тонкими струями воду в бассейн. Восемь серебряных отполированных зеркал отличной сидонской работы, в рост человека, были вделаны в
стены между легкими
белыми колоннами.
— У вас нет водки? — громко спросил я. Она не ответила, раскладывая по столу карты. Человек, которого я привел, сидел на стуле, низко наклонив
голову, свесив вдоль туловища красные руки. Я положил его на диван и стал раздевать, ничего не понимая, живя как во сне.
Стена предо мною над диваном была сплошь покрыта фотографиями, среди них тускло светился золотой венок в
белых бантах ленты, на конце ее золотыми буквами было напечатано...
Мне то и дело мерещится маленькая комната с
голыми стенами, лампа, раскрытая дверь; запах и свежесть ночи, а там, возле двери, внимательное молодое лицо, легкие
белые одежды…
Он замолчал, тихо и скорбно покачивая
головой. После первых же фраз слушатели привыкли к глухому и сиплому тембру его голоса и теперь глядели на Цирельмана не отрываясь, захваченные словами старой национальной мелодрамы. Убогая обстановка не мешала этим страстным подвижным натурам, жадным до всяких театральных зрелищ, видеть в своем пылком восточном воображении: и пустынную улицу, озаренную луной, и
белый домик с каменной оградой, и резкие, черные тени деревьев на земле и на
стенах.
Передо мной серые
стены дортуара, потонувшие в полумраке, два ряда кроватей и три десятка
голов в смешных
белых колпачках…
Струится кровь по плечам. Кровенят на себе
белые радельные рубахи. Иные
головой о
стену колотятся либо о печь, другие горящей лучиной палят себе тело, иные до крови грызут себе руки и ноги, вырывают бороды и волосы. Умерщвление плоти!..
Когда выплывало солнце,
белые зайчики бегали по
стене избушки, а отец Дуни, чернобородый мужик с добрыми глазами, подходил к лежанке, подхватывал девочку своими огромными руками с мозолями на ладонях и, высоко подкидывая ее над
головою, приговаривал весело...
Дьячок подпрыгнул два раза перед постелью, повалился на перину и, сердито сопя, повернулся лицом к
стене. Скоро в его спину пахнуло холодом. Дверь скрипнула, и на пороге показалась высокая человеческая фигура, с
головы до ног облепленная снегом. За нею мелькнула другая, такая же
белая…
Катя встала, на
голое тело надела легкое платье из чадры и босиком вышла в сад. Тихо было и сухо, мягкий воздух ласково приникал к
голым рукам и плечам. Как тихо! Как тихо!.. Месяц закрылся небольшим облачком, долина оделась сумраком, а горы кругом светились голубовато-серебристым светом. Вдали ярко
забелела стена дачи, — одной, потом другой. Опять осветилась долина и засияла тем же сухим, серебристым светом, а тень уходила через горы вдаль. В черных кустах сирени трещали сверчки.
А в вагоне становилось все холоднее. Начинала болеть
голова, мороз пробирался в самую сердцевину костей. Блестяще-пушистый иней
белел на
стенах. Никто уж не ругался, все свирепо молчали, сидели на деревянных нарах и кутались в полушубки.
Глянул королевич в подзор-трубу: по углам, будто сахарные
головы, башни стоят, промеж их
стена в зубцах
белой змеей вьется.
— Вот и я! — говорит о. Василий. Он весь
белый и дрожит. Тугие красные пальцы никак не могут перевернуть
белой страницы. Он дует на них, трет одну о другую, и снова шуршат тихо страницы, и все исчезает:
голые стены, отвратительная маска идиота и равномерные, глухие звуки колокола. Снова безумным восторгом горит его лицо. Радость, радость!
— Бах! — стреляло высыхающее дерево, и, вздрогнув, о. Василий отрывал глаза от
белых страниц. И тогда видел он и
голые стены, и запушенные окна, и серый глаз ночи, и идиота, застывшего с ножницами в руках. Мелькало все, как видение — и снова перед опущенными глазами развертывался непостижимый мир чудесного, мир любви, мир кроткой жалости и прекрасной жертвы.