Неточные совпадения
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в большую, узкую и длинную
комнату, с двумя окнами в ее задней
стене, с
голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Пузатый комод и на нем трюмо в форме лиры, три неуклюжих стула, старенькое на низких ножках кресло у стола, под окном, — вот и вся обстановка
комнаты. Оклеенные белыми обоями
стены холодны и
голы, только против кровати — темный квадрат небольшой фотографии: гладкое, как пустота, море, корма баркаса и на ней, обнявшись, стоят Лидия с Алиной.
Освещая стол, лампа оставляла
комнату в сумраке, наполненном дымом табака; у
стены, вытянув и неестественно перекрутив длинные ноги, сидел Поярков, он, как всегда, низко нагнулся, глядя в пол, рядом — Алексей Гогин и человек в поддевке и смазных сапогах, похожий на извозчика; вспыхнувшая в углу спичка осветила курчавую бороду Дунаева. Клим сосчитал
головы, — семнадцать.
Комната, оклеенная темно-красными с золотом обоями, казалась торжественной, но пустой,
стены —
голые, только в переднем углу поблескивал серебром ризы маленький образок да из простенков между окнами неприятно торчали трехпалые лапы бронзовых консолей.
Озябшими руками Самгин снял очки, протер стекла, оглянулся: маленькая
комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у
стен, шкаф с книгами, фисгармония, на
стене большая репродукция с картины Франца Штука «Грех» —
голая женщина, с грубым лицом, в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба,
голова змеи — на плече женщины.
Иногда эти
голые мысли Клим представлял себе в форме клочьев едкого дыма, обрывков облаков; они расползаются в теплом воздухе тесной
комнаты и серой, грязноватой пылью покрывают книги,
стены, стекла окна и самого мыслителя.
В
комнате душно,
голые стены ее окрашены голубоватой краской, и все в ней как будто припудрено невидимой, но едкой пылью.
Самгин чувствовал себя отвратительно. Одолевали неприятные воспоминания о жизни в этом доме. Неприятны были
комнаты, перегруженные разнообразной старинной мебелью, набитые мелкими пустяками, которые должны были говорить об эстетических вкусах хозяйки. В спальне Варвары на
стене висела большая фотография его, Самгина, во фраке, с
головой в форме тыквы, — тоже неприятная.
Кутузов, задернув драпировку, снова явился в зеркале, большой, белый, с лицом очень строгим и печальным. Провел обеими руками по остриженной
голове и, погасив свет, исчез в темноте более густой, чем наполнявшая
комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы ног, встал и тоже подошел к незавешенному окну. Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск огня на грязной, сырой
стене.
У него немножко шумело в
голове и возникало желание заявить о себе; он шагал по
комнате, прислушиваясь, присматриваясь к людям, и находил почти во всех забавное: вот Марина, почти прижав к
стене светловолосого, носатого юношу, говорит ему...
Комната служила, должно быть, какой-то канцелярией, две лампы висели под потолком, освещая
головы людей, на
стенах — ‹документы› в рамках, на задней
стене поясной портрет царя.
В доме тянулась бесконечная анфилада обитых штофом
комнат; темные тяжелые резные шкафы, с старым фарфором и серебром, как саркофаги, стояли по
стенам с тяжелыми же диванами и стульями рококо, богатыми, но жесткими, без комфорта. Швейцар походил на Нептуна; лакеи пожилые и молчаливые, женщины в темных платьях и чепцах. Экипаж высокий, с шелковой бахромой, лошади старые, породистые, с длинными шеями и спинами, с побелевшими от старости губами, при езде крупно кивающие
головой.
Обстановка
комнаты придавала ей вид будуара: мягкая мебель, ковры, цветы. С потолка спускался розовый фонарь; на
стене висело несколько картин с
голыми красавицами. Оглядывая это гнездышко, Привалов заметил какие-то ноги в одном сапоге, которые выставлялись из-под дивана.
Внутри избы были 2
комнаты. В одной из них находились большая русская печь и около нее разные полки с посудой, закрытые занавесками, и начищенный медный рукомойник. Вдоль
стен стояли 2 длинные скамьи; в углу деревянный стол, покрытый белой скатертью, а над столом божница со старинными образами, изображающими святых с большими
головами, темными лицами и тонкими длинными руками.
Господский дом в «Уголке» почти совсем развалился, а средств поправить его не было. Крыша протекала;
стены в
комнатах были испещрены следами водяных потоков; половицы колебались; из окон и даже из
стен проникал ветер. Владелицы никогда прежде не заглядывали в усадьбу; им и в
голову не приходило, что они будут вынуждены жить в такой руине, как вдруг их постигла невзгода.
Я, разумеется, не боялся. Наоборот, идя по широким темным улицам и пустырям, я желал какой-нибудь опасной встречи. Мне так приятно было думать, что Люня еще не спит и, лежа в своей
комнате с закрытыми ставнями, думает обо мне с опасением и участием. А я ничего не боюсь и иду один, с палкой в руке, мимо старых, обросших плющами
стен знаменитого дубенского замка. И мне приходила в
голову гордая мысль, что я, должно быть, «влюблен».
Странное было пробуждение Галактиона. Он с трудом открыл глаза.
Голова была точно налита свинцом. Он с удивлением посмотрел кругом.
Комната совершенно незнакомая, слабо освещенная одною свечой под зеленым абажуром. Он лежал на широком кожаном диване. Над его
головой на
стене было развешано всевозможное оружие.
Бывало, сидит он в уголку с своими «Эмблемами» — сидит… сидит; в низкой
комнате пахнет гераниумом, тускло горит одна сальная свечка, сверчок трещит однообразно, словно скучает, маленькие стенные часы торопливо чикают на
стене, мышь украдкой скребется и грызет за обоями, а три старые девы, словно Парки, молча и быстро шевелят спицами, тени от рук их то бегают, то странно дрожат в полутьме, и странные, также полутемные мысли роятся в
голове ребенка.
Все было незнакомо мне: высокая, большая
комната,
голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь окно с правой стороны, поверх рединного полога, который был надо мною опущен, ярко отражается на противоположной
стене…
Внутри дома три
комнаты оштукатурены совсем, в двух сделаны приготовления, то есть приколочена к
стенам дрань, в прочих —
стены стояли
голые.
Комната имела такой вид, точно кто-то сильный, в глупом припадке озорства, толкал с улицы в
стены дома, пока не растряс все внутри его. Портреты валялись на полу, обои были отодраны и торчали клочьями, в одном месте приподнята доска пола, выворочен подоконник, на полу у печи рассыпана зола. Мать покачала
головой при виде знакомой картины и пристально посмотрела на Николая, чувствуя в нем что-то новое.
Мать кивнула
головой. Доктор ушел быстрыми, мелкими шагами. Егор закинул
голову, закрыл глаза и замер, только пальцы его рук тихо шевелились. От белых
стен маленькой
комнаты веяло сухим холодом, тусклой печалью. В большое окно смотрели кудрявые вершины лип, в темной, пыльной листве ярко блестели желтые пятна — холодные прикосновения грядущей осени.
Ему вдруг пришло в
голову заставить Шурочку, чтобы она услышала и поняла его на расстоянии, сквозь
стены комнаты. Тогда, сжав кулаки так сильно, что под ногтями сделалось больно, сцепив судорожно челюсти, с ощущением холодных мурашек по всему телу, он стал твердить в уме, страстно напрягая всю свою волю...
Благодаря яркому освещению эта большая
комната с
голыми стенами, оклеенными белыми обоями, с венскими стульями по бокам, с тюлевыми занавесками на окнах, казалась особенно пустой.
Конечно, у нее еще был выход: отдать себя под покровительство волостного писаря, Дрозда или другого влиятельного лица, но она с ужасом останавливалась перед этой перспективой и в безвыходном отчаянии металась по
комнате, ломала себе руки и билась о
стену головой. Этим начинался ее день и этим кончался. Ночью она видела страшные сны.
Когда
комнаты стояли пустые, в ожидании новых насельников, я зашел посмотреть на
голые стены с квадратными пятнами на местах, где висели картины, с изогнутыми гвоздями и ранами от гвоздей. По крашеному полу были разбросаны разноцветные лоскутки, клочья бумаги, изломанные аптечные коробки, склянки от духов и блестела большая медная булавка.
И оглядывалась вокруг, точно сейчас только заметив погасший самовар, тарелки со сластями, вазы варенья, вычурную раму зеркала, часы на
стене и всю эту большую, уютную
комнату, полную запахами сдобного теста, помады и лампадного масла. Волосы на висках у неё растрепались, и
голова казалась окрылённой тёмными крыльями. Матвей наклонился над тетрадкой, продолжая...
Басов (осматривает
комнату). Это — пустяки! От прислуги все равно ничего не скроешь… Как у нас пусто! Надо бы, Варя, прикрыть чем-нибудь эти
голые стены… Какие-нибудь рамки… картинки… а то, посмотри, как неуютно!.. Ну, я пойду. Дай мне лапку… Какая ты холодная со мной, неразговорчивая… отчего, а? И лицо у тебя такое скучное, отчего? Скажи!
Околоточный сел за стол и начал что-то писать, полицейские стояли по бокам Лунёва; он посмотрел на них и, тяжело вздохнув, опустил
голову. Стало тихо, скрипело перо на бумаге, за окнами ночь воздвигла непроницаемо чёрные
стены. У одного окна стоял Кирик и смотрел во тьму, вдруг он бросил револьвер в угол
комнаты и сказал околоточному...
Илья давно не видел её и теперь смотрел на Матицу со смесью удовольствия и жалости. Она была одета в дырявое платье из бумазеи, её
голову покрывал рыжий от старости платок, а ноги были босы. Едва передвигая их по полу, упираясь руками в
стены, она медленно ввалилась в
комнату Ильи и грузно села на стул, говоря сиплым, деревянным голосом...
— Уйди! — истерически закричал Ежов, прижавшись спиной к
стене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался от простертых к нему рук Фомы. А в это время дверь в
комнату отворилась, и на пороге стала какая-то вся черная женщина. Лицо у нее было злое, возмущенное, щека завязана платком. Она закинула
голову, протянула к Ежову руку и заговорила с шипением и свистом...
Ночной холод ворвался в
комнату и облетел её кругом, задувая огонь в лампе. По
стенам метнулись тени. Женщина взмахнула
головой, закидывая волосы за плечи, выпрямилась, посмотрела на Евсея огромными глазами и с недоумением проговорила...
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной
комнате,
стены её были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов,
голых женщин, напоминая язвы и нарывы на коже больного. Мебель плотно прижималась к
стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей. Горела лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени…
А в окна моей
комнаты гляделся молодой месяц матовыми белыми полосами, которые прихотливо выхватывали из ночного сумрака то угол чемодана с медной застежкой, то какую-то гравюру на
стене с неизвестной нагой красавицей, то остатки ужина на столе, то взлохмаченную
голову Осипа Иваныча, который и во сне несколько раз принимался ругаться с бурлаками.
Телепнев оперся
головой на руки, оставив на виду только морщинистый, бритый, дрожащий подбородок, и молчал. Глухо, как за
стеной, прогромыхал извозчик. Тишина стояла в губернаторском доме, было много ненужных
комнат, и все молчали, как и эта.
После столовой в
комнате у Саши можно было ослепнуть от солнца. На столе прозрачно светлела хрустальная чернильница и бросала на
стену два радужных зайчика; и удивительно было, что свет так силен, а в
комнате тихо, и за окном тихо, и
голые ветви висят неподвижно. Колесников заморгал и сказал с какой-то особой, ему понятной значительностью...
Так начиналась молитва, а дальше настолько безумное и неповторяемое, чего не воспринимали ни память, ни слух, обороняясь, как от кошмара, стараясь не понимать страшного смысла произносимых слов. Сжавшись в боязливый комок, накрывала
голову подушкой несчастная девочка и тихо дрожала, не смея повернуться лицом к спасительной, казалось,
стене; а в просвете между подушками зеленоватым сумерком безумно светилась
комната, и что-то белое, кланяясь, громко говорило страшные слова.
Самое жуткое, что осталось в памяти ослепляющим пятном, это — женщина, Паула Менотти. Он видел её в большой, пустой
комнате с
голыми стенами; треть
комнаты занимал стол, нагруженный бутылками, разноцветным стеклом рюмок и бокалов, вазами цветов и фрукт, серебряными ведёрками с икрой и шампанским. Человек десять рыжих, лысых, седоватых людей нетерпеливо сидели за столом; среди нескольких пустых стульев один был украшен цветами.
Он постоял среди двора, прислушиваясь к шороху и гулу фабрики. В дальнем углу светилось жёлтое пятно — огонь в окне квартиры Серафима, пристроенной к
стене конюшни. Артамонов пошёл на огонь, заглянул в окно, — Зинаида в одной рубахе сидела у стола, пред лампой, что-то ковыряя иглой; когда он вошёл в
комнату, она, не поднимая
головы, спросила...
Но я и не слыхал, как в это мгновение вдруг дверь из сеней тихо и медленно отворилась и какая-то фигура вошла, остановилась и с недоумением начала нас разглядывать. Я взглянул, обмер со стыда и бросился в свою
комнату. Там, схватив себя обеими руками за волосы, я прислонился
головой к
стене и замер в этом положении.
Вижу — налетел я с ковшом на брагу, хочу ему ответить, а он повернулся и ушёл. Сижу я в дураках, смотрю.
Комната — большая, чистая, в углу стол для ужина накрыт, на
стенах — полки с книгами, книги — светские, но есть библия, евангелие и старый славянский псалтирь. Вышел на двор, моюсь. Дядя идёт, картуз ещё больше на затылке, руками махает и
голову держит вперёд, как бык.
Низенькая, давно штукатуренная
комната, с маленькими оконцами,
голыми стенами и некрашеным, покосившимся полом, всего меньше могла навести на мысль о миллионах.
Мне то и дело мерещится маленькая
комната с
голыми стенами, лампа, раскрытая дверь; запах и свежесть ночи, а там, возле двери, внимательное молодое лицо, легкие белые одежды…
Потрясенный до основания, я остался на месте.
Голова моя кружилась. Сквозь безумную радость, наполнявшую всё мое существо, прокрадывалось тоскливое чувство… Я оглянулся. Страшна мне показалась глухая сырая
комната, в которой я стоял, с ее низким сводом и темными
стенами.
Мне было очень тяжело, так тяжело и горько, что и описать невозможно. В одни сутки два такие жестокие удара! Я узнал, что Софья любит другого, и навсегда лишился ее уважения. Я чувствовал себя до того уничтоженным и пристыженным, что даже негодовать на себя не мог. Лежа на диване и повернувшись лицом к
стене, я с каким-то жгучим наслаждением предавался первым порывам отчаянной тоски, как вдруг услыхал шаги в
комнате. Я поднял
голову и увидел одного из самых коротких моих друзей — Якова Пасынкова.
Сначала он не хотел верить и начал пристальнее всматриваться в предметы, наполнявшие
комнату; но
голые стены и окна без занавес не показывали никакого присутствия заботливой хозяйки; изношенные лица этих жалких созданий, из которых одна села почти перед его носом и так же спокойно его рассматривала, как пятно на чужом платье, — всё это уверило его, что он зашел в тот отвратительный приют, где основал свое жилище жалкий разврат, порожденный мишурною образованностью и страшным многолюдством столицы.
Эта общая
комната, хотя в ней и сидело теперь несколько человек, все почему-то невольно напоминала какой-то нежилой покой: совершенно
голые стены,
голые окна, из которых в одном только висела, Бог весть для чего, коленкоровая штора, у
стен в беспорядке приткнулись несколько плетеных стульев, в одном углу валялись какие-то вещи, что-то вроде столовой да кухонной посуды, какие-то картонки, какая-то литография в запыленной рамке, сухая трава какая-то в бумажном тюричке, ножка от сломанного кресла…
Она перешла в свой кабинет,
комнату строгого стиля, с темно-фиолетовым штофом в черных рамах, с бронзой Louis XVI [Людовика XVI (фр.).]. Шкап с книгами и письменный стол — также черного дерева. Картин она не любила, и
стены стояли
голыми. Только на одной висело богатейшее венецианское резное зеркало. В этой
комнате сидели у Марьи Орестовны ее близкие знакомые — мужчины; после обеда сюда подавались ликеры и кофе с сигарами. Евлампия Григорьевича редко приглашали сюда.
Меня попросили войти из узеньких сеней налево в какую-то странную
комнату: она похожа была не то на подвал, не то на чулан, почти без мебели, с
голыми стенами; только на одной развешано было оружие: рапиры, перчатки и нагрудники для фехтования.
Финкс остается, но с условием, что обед будет продолжаться не долее десяти минут. Пообедав же, он минут пять сидит на диване и думает о треснувшей
стене, потом решительно кладет
голову на подушку и оглашает
комнату пронзительным носовым свистом. Пока он спит, Ляшкевский, не признающий послеобеденного сна, сидит у окошка, смотрит на дремлющего обывателя и брюзжит...