Неточные совпадения
Начальство знает все это, губернаторы прикрывают, правительствующий сенат мирволит, министры
молчат;
государь и синод, помещики и квартальные — все согласны с Селифаном, что «отчего же мужика и не посечь, мужика иногда надобно посечь!».
И чуть если Платов заметит, что
государь чем-нибудь иностранным очень интересуется, то все провожатые
молчат, а Платов сейчас скажет: так и так, и у нас дома свое не хуже есть, — и чем-нибудь отведет.
— Необходимо так, — подхватил князь. — Тем больше, что это совершенно прекратит всякий повод к разного рода вопросам и догадкам: что и как и для чего вы составляете подобную партию? Ответ очень простой: жених человек молодой, умный, образованный, с состоянием — значит, ровня… а потом и в отношении его, на случай, если б он объявил какие-нибудь претензии, можно прямо будет сказать: «Милостивый
государь, вы получили деньги и потому можете
молчать».
Отчего же, когда он мне сказал, что я невежа, я не сказал ему: невежа, милостивый
государь, тот, кто позволяет себе грубость? или отчего я просто не крикнул на него:
молчать! — это было бы отлично; зачем я не вызвал его на дуэль?
— Так, — проговорил он, немного помолчав, — нельзя было быть без
государя. Только теперь-то чего вы ждете? Зачем не скажете ему, что от опричнины вся земля гибнет? Зачем смотрите на все да
молчите?
— Ведомо, — отвечал Серебряный и нахмурился. — Я шел сюда и думал, что опричнине конец, а у вас дела хуже прежнего. Да простит бог
государю! А тебе грех, Борис Федорыч, что ты только
молчишь да глядишь на все это!
Вяземский был подвергнут допросу, но никакие мучения не заставили его выговорить ни одного слова. С необыкновенною силою воли переносил он
молча бесчеловечные истязания, которыми Малюта старался вынудить у него сознание в замысле на
государя. Из гордости, из презрения или потому, что жизнь ему опротивела, он даже не попытался ослабить клевету Басманова, показав, что его самого он встретил на мельнице.
Бог знает; о тебе
Там говорить не слишком нынче смеют.
Кому язык отрежут, а кому
И голову — такая, право, притча!
Что день, то казнь. Тюрьмы битком набиты.
На площади, где человека три
Сойдутся, — глядь — лазутчик уж и вьется,
А
государь досужною порою
Доносчиков допрашивает сам.
Как раз беда; так лучше уж
молчать.
— Опять тройка! понял? Или лучше
молчи и слушай: ты сказал
государь… это так, — голова, она должна уметь думать. Кормит все — желудок. Этот желудок — народ, он кормит; а сердце кто? Сердце это просвещенный класс — это дворянин, вот кто сердце. Понимаешь ли ты, что без просвещения быть нельзя! Теперь иди домой и все это разбери, что тебе открыл настоящий дворянин, которого пополам перервать можно, а вывернуть нельзя. Брысь!.. Не позволю! В моем уме и в душе один бог волен.
Но сам Николай Фермор
молчал и спокойно смотрел на все, что с ним делали. Все это как будто не имело для него никакого значения. Мандт, так и Мандт, — ему все равно, при чьем содействии утеривать последнее доверие к людям. Он точно как изжил всю свою энергию и чувствительность в своем утреннем разговоре с
государем, и что теперь за этим дальше следует — ему до этого уже не было никакого дела.
Мордвинов велел золото убрать, а сам поехал в государственный совет и, как пришел, то точно воды в рот набрал — ничего не говорит… Так он
молчал во все время, пока другие говорили и доказывали
государю всеми доказательствами, что евреям нельзя служить в военной службе.
Государь заметил, что Мордвинов
молчит, и спрашивает его...
Милостивый
государь, вы стоите слишком высоко в мнении всех мыслящих людей, каждое слово, вытекающее из вашего благородного пера, принимается европейскою демократиею с слишком полным и заслуженным доверием, чтобы в деле, касающемся самых глубоких моих убеждений, мне было возможно
молчать и оставить без ответа характеристику русского народа, помещенную вами в вашей легенде о Костюшке [В фельетоне журнала «L’Evénement» от 28 августа до 15 сентября 1851.
—
Молчи, старина! — прикрикнул на него высокий венгерец. — Не скули, и без тебя тошно. Ты же ни больше, ни меньше виноват, чем вся твоя деревня. Какие же вы верные слуги нашего
государя всемилостивейшего Франца-Иосифа, когда скрываете казаков y себя в селении, изменяя своей родине и служа за гроши проклятым руссам!
Обомлели бороды, стоят,
молчат; наконец, один, который поумнее, молвит: «Напрасно, государь-батюшка, так мыслить изволишь, мы тебя искренно любим, как и все прочие твои подданные».
Государь и все другие остановились в уцелевшей комнате усадьбы и в продолжение получаса сидели
молча.
Все
молчали, ожидая подробностей слов
государя.
— Так… своею… перед твоими очами,
государь, — невозмутимо отвечал Малюта. — При мне не раз похвалялся он тебе, что хоть и не записан в опричину, а верней его ты не сыщешь будто бы слуги, так вот, пусть и докажет он, что исполнит «не сумняся и
молчав всякое царское веление, ни на лица зря, ни отца, ни матери, ни брата», как в присяге нашей прописано.
— Ежели бы Его не было, — сказал он тихо, — мы бы с вами не говорили о Нем,
государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? — вдруг сказал он с восторженною строгостью и властью в голосе. — Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… — Он остановился и долго
молчал.
Государь, опустив голову,
молчал несколько времени.
— Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, — сказал граф Растопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. — Удивляешься только долготерпению или ослеплению
государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все
молчат! Один наш
государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… — Граф Растопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
Рапп отвечал, что он передал приказанья
государя о рисе, но Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан Раппу и
молча отпивал глотки из своего.
Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его задержал
государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на Болконского с тою же улыбкой и
молча стал смотреть на него.
Государь выслушал
молча, не глядя на Мишо.