Неточные совпадения
«Стой! — крикнул укорительно
Какой-то попик седенький
Рассказчику. —
Грешишь!
Шла борона прямехонько,
Да вдруг махнула в сторону —
На камень зуб попал!
Коли взялся рассказывать,
Так слова не выкидывай
Из песни: или странникам
Ты сказку говоришь?..
Я знал Ермилу Гирина...
Варвара. Вздор все. Очень нужно слушать, что она городит. Она всем так пророчит. Всю жизнь смолоду-то
грешила. Спроси-ка, что об ней порасскажут! Вот умирать-то и боится. Чего сама-то боится, тем и других пугает. Даже все мальчишки в городе от нее прячутся, грозит
на них палкой да кричит (передразнивая): «Все гореть в огне будете!»
Пьет да ест Васяга, девок портит,
Молодым парням — гармоньи дарит,
Стариков — за бороды таскает,
Сам орет
на всю калуцку землю:
— Мне — плевать
на вас, земные люди.
Я хочу —
грешу, хочу — спасаюсь!
Все равно: мне двери в рай открыты,
Мне Христос приятель закадышный!
Вон бабушка: есть ли умнее и добрее ее
на свете! а и она…
грешит… — шепотом произнесла Марфенька, — сердится напрасно, терпеть не может Анну Петровну Токееву: даже не похристосовалась с ней!
Малый человек и нуждается, хлебца нет, ребяток сохранить нечем,
на вострой соломке спит, а все в нем сердце веселое, легкое; и
грешит и грубит, а все сердце легкое.
Наша национальная мысль все еще
грешит провинциализмом, и направлена она, главным образом,
на сведение отрицательных счетов.
Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им
грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем
на себя.
— Не стоило бы, кажется, Анна Якимовна,
на несколько последних лет менять обычай предков. Я
грешу, ем скоромное по множеству болезней; ну, а ты, по твоим летам, слава богу, всю жизнь соблюдала посты, и вдруг… что за пример для них.
Какие отношения были у Галактиона с Харитиной, никто не знал, но все говорили, что он живет с ней, и удивлялись отчаянной смелости бывшей исправницы
грешить на глазах у сестры.
Пришел постоянный гость, любовник Соньки Руль, который приходил почти ежедневно и целыми часами сидел около своей возлюбленной, глядел
на нее томными восточными глазами, вздыхал, млел и делал ей сцены за то, что она живет в публичном доме, что
грешит против субботы, что ест трефное мясо и что отбилась от семьи и великой еврейской церкви.
Но Флена Ивановна, вслушавшись, возразила: «Полно, матушка сестрица, что ты
грешишь на Елизавету Степановну и
на всех.
— Не говори ты этого, сударь, не
греши! В семье ли человек или без семьи? Теперича мне хоть какую угодно принцессу предоставь — разве я ее
на мою Анну Ивановну променяю! Спаси господи! В семью-то придешь — ровно в раю очутишься! Право! Благодать, тишина, всякий при своем месте — истинный рай земной!
Большов. А идет, так и пусть идет. (Помолчав.) А вот ты бы, Лазарь, когда
на досуге баланц для меня сделал, учел бы розничную по панской-то части, ну и остальное, что там еще. А то торгуем, торгуем, братец, а пользы ни
на грош. Али сидельцы, что ли,
грешат, таскают родным да любовницам; их бы маленечко усовещивал. Что так, без барыша-то, небо коптить? Аль сноровки не знают? Пора бы, кажется.
— Далась вам эта бородавка! Не
грешите, дядюшка: можно ли сказать, что она похожа
на этих светских чопорных марионеток? Вы рассмотрите ее лицо: какая тихая, глубокая дума покоится
на нем! Это — не только чувствующая, это мыслящая девушка… глубокая натура…
Впрочем, я не заметил, чтоб особенно кто-нибудь поджигал толпу, не хочу
грешить, хотя и мелькнули предо мной две-три рожи из «буфетных», очутившиеся к утру
на пожаре и которых я тотчас узнал.
— Те-те-те, голубушка! лучше уж не
грешите! — без церемонии обличает ее Иудушка, — коли
на то пошло, так я все перед вами сейчас выложу! Почему вы, например, тетеньку Варвару Михайловну в ту пору не остановили?
— Ну, да уж что! Уж так и быть, для тебя! Знаю, что
грешу, но уж так и быть… Помилую я тебя
на этот раз, накажу легко. Ну, а что, если я тем самым тебе вред принесу? Я тебя вот теперь помилую, накажу легко, а ты понадеешься, что и другой раз так же будет, да и опять преступление сделаешь, что тогда? Ведь
на моей же душе…
Он вплоть до ужина беспокойно и несвойственно ему вертелся
на табурете, играл пальцами и непонятно говорил о демоне, о женщинах и Еве, о рае и о том, как
грешили святые.
Это меня опрокидывает: грязный и пьяный старик Гоголев, несмотря
на свои годы,
грешит грехом Онана; я вспоминаю вятского солдатика, Ермохина, сестру бабушки, — что в них богоподобного?
Берсенев вообще не
грешил многоглаголанием и, когда говорил, выражался неловко, с запинками, без нужды разводя руками; а в этот раз какая-то особенная тишина нашла
на его душу, тишина, похожая
на усталость и
на грусть.
— Послушай, господин приказчик, — продолжал Кирша, — не
греши на Федьку Хомяка: он ни в чем не виноват. Не правда ли, Кудимыч?.. Ну, что ты молчишь? Ты знаешь, что не он украл красна.
— Но ежели я каяться не хочу? — твёрдо спросил Илья. — Ежели я думаю так:
грешить я не хотел… само собой всё вышло…
на всё воля божия… чего же мне беспокоиться? Он всё знает, всем руководит… Коли ему этого не нужно было — удержал бы меня. А он — не удержал, — стало быть, я прав в моём деле. Люди все неправдой живут, а кто кается?
— Погодите, старички почтенные, — всему мера есть. Нагрешу вдоволь — покаюсь и я! А теперь — рано ещё. Батюшкой меня не корите, — он пять десятков лет
грешил, а каялся — всего восемь!..
На мне грех — как
на птенце пух, а вот вырастет греха, как
на вороне пера, тогда, значит, молодцу пришла каяться пора…
Курослепов. Что грешить-то, ни
на кого не имею.
— Не! Што вы думаете? — и тут не дóпустили! Отмолились сами, потом зовут: теперь, говорят, иди, молись себе. Взошел я в боковушку, а там голые стены. Они и распятьё-то уволокли… Ах ты, шут вас задави! Что мне тут с вами
грешить, думаю себе. Не надо! Я лучше, коли так, дорогой поеду,
на солнышко господне помолюсь.
— Голубчик, Полуехт Степаныч, поедем в монастырь, помолимся угоднику Прокопию. Не гожее это дело
грешить нам с тобой
на старости лет… Я
на тебя сердца не имею, хотя и обидел ты меня напрасно.
— Да ведь не своею волей грешит-то мой Полуект Степаныч, а напущено
на него проклятым дьячком. Сам мне каялся, когда я везла его к тебе в монастырь. Я-то в обители пока поживу, у матушки Досифеи, может, и отмолю моего сердечного друга. Связал его сатана по рукам и ногам.
— И место у вас только угодливое! — любовалась воеводша
на высокий красивый берег Яровой, под которым приютилась своими бревенчатыми избушками Дивья обитель. — Одна благодать… У нас, в Усторожье, гладко все, а здесь и река, и лес, и горы. Умольное место… Ох-хо-хо! Мужа похороню, так сама постригусь в Дивьей обители, попадья. Будет грешить-то…
— Эх, барин! барин!.. ты
грешишь! я видел, как ты приезжал… и тотчас сел
на лошадь и поскакал за тобой следом, чтоб совесть меня после не укоряла… я всё знаю, батюшка! времена тяжкие… да уж Федосей тебя не оставит; где ты, там и я сложу свою головушку; бог велел мне служить тебе, барин; он меня спросит
на том свете: служил ли ты верой и правдой господам своим… а кабы я тебя оставил, что бы мне пришлось отвечать…
— Дурак, а правду понял раньше всех. Вот оно как повернулось. Я говорил: всем каторга! И — пришло. Смахнули, как пыль тряпицей. Как стружку смели. Так-то, Пётр Ильич. Да. Чёрт строгал, а ты — помогал. А — к чему всё?
Грешили,
грешили, — счёта нет грехам! Я всё смотрел: диво! Когда конец? Вот наступил
на вас конец. Отлилось вам свинцом всё это… Потеряла кибитка колесо…
— Тихон говорит: если бог миру хозяин, так дожди должны идти вовремя, как полезно хлебу и людям. И не все пожары — от человека; леса — молния зажигает. И зачем было Каину
грешить,
на смерть нашу?
На что богу уродство всякое; горбатые, например,
на что ему?
Если же кто и
грешил нечаянно, то потом уже закаивался
на всю жизнь.
— Грех плакать, Афанасий Иванович! Не
грешите и Бога не гневите своею печалью. Я не жалею о том, что умираю. Об одном только жалею я (тяжелый вздох прервал
на минуту речь ее): я жалею о том, что не знаю,
на кого оставить вас, кто присмотрит за вами, когда я умру. Вы как дитя маленькое: нужно, чтобы любил вас тот, кто будет ухаживать за вами.
— Не ты меня заставляешь
грешить, а я тебя. Пиши, как велю, с тебя не спросится, ты — только рука моя! Праведность свою не нарушишь этим, не бойся! А
на десять рублей в месяц ни я, ни кто не уловчится правильно жить. Это — пойми!
Советник. Я
грешу пред тобою, взирая
на тебя оком…
Советник. Ох, моя матушка! Тело мое еще не изнурено. Дал бы Бог, чтоб я довел его грешным моим молением и лощением до того, чтоб избавилося оно от дьявольского искушения: не
грешил бы я тогда ни
на Небо, ни пред тобою.
— Ты не
греши, Илюха, — сказал он, подходя к племяннику. — Вечор ты мне такое слово сказал… Разве я тебя не жалею? Я помню, как мне тебя брат приказывал. Кабы была моя сила, разве я тебя бы отдал? Бог дал счастья, я не пожалел. Вот она бумага-то, — сказал он, кладя квитанцию
на стол и бережно расправляя ее кривыми, не разгибающимися пальцами.
Полно, не
греши:
Да
на кого тебя он променяет?
Ты всем взяла: красою ненаглядной,
Обычаем и разумом. Подумай:
Ну в ком ему найти, как не в тебе
Сокровища такого?
— Вот и порешили с человеком, — медленно заговорил Коновалов. — А все-таки в ту пору можно было жить. Свободно. Было куда податься. Теперь вот тишина и смиренство… ежели так со стороны посмотреть, совсем даже смирная жизнь теперь стала. Книжки, грамота… А все-таки человек без защиты живет и никакого призору за ним нет.
Грешить ему запрещено, но не
грешить невозможно… Потому
на улицах-то порядок, а в душе — путаница. И никто никого не может понимать.
Что значит золото? — оно важней людей,
Через него мы можем оправдать
И обвинить, — через него мы можем,
Купивши индульгенцию,
Грешить без всяких дальних опасений
И несмотря
на то попасть и в рай.
Лаптев. Да ведь уже не первый раз! Все равно — и раньше
грешила, грех —
на мне! Ребятам, ей-богу, кушать охота! Тебе же в доме этом за труд твой принадлежит больше, чем хозяевам.
Прежде,
на миру,
грешил, брал в руки, а теперь не беру!
— Слышу я как бы плач. Плачет земля. И слышал я как бы крик, вопли и стон, голоса детские. Страдает земля. И слышал я хохот глумливый, визги сладострастия и ворчание убийц.
Грешит земля. И страшно тому, кто
на земле живет.
Илья. Не говори, не
греши! Что тебя привораживать, коли ты и так ровно чумовой. Своевольщина-то и все так живет. Наделают дела, не спросясь у добрых людей, а спросясь только у воли своей дурацкой, да потом и плачутся, ропщут
на судьбу, грех к греху прибавляют, так и путаются в грехах-то, как в лесу.
Михайла.
Грешим на прохожего, ночевал.
Марфа. Тебе, матушка, хорошо говорить. А ведь его гульба-то вот где (показывает
на шею). Пока тверез,
грешить не стану, а пьяный — сама знаешь каков. Слова не скажи. Все не так.
Глагольев 1. Да… Если
грешить, то
грешить на чужой, а не
на родной земле! Пока еще не сгнили, заживем по-людски! Будь учителем, сын! Едем в Париж!
— Над старыми книгами век свой корпят, — продолжала та, — а не знают, ни что творят, ни что говорят… Верь мне, красавица, нет
на сырой земле ни единой былиночки, котора бы
на пользу человекам не была создана. Во всякой травке, во всяком цветочке великая милость Господня положена… Исполнена земля дивности его, а любви к человекам у него, света, меры нет… Мы ль не
грешим, мы ли злобой да кривдой не живем?.. А он, милосердный, все терпит, все любовью своей покрывает…
Раза три либо четыре Патап Максимыч
на свои руки Микешку брал. Чего он ни делал, чтоб направить шурина
на добрый путь, как его ни усовещивал, как ни бранил, ничем не мог пронять. Аксинья Захаровна даже ненавидеть стала брата, несмотря
на сердечную доброту свою. Совестно было ей за него, и часто
грешила она: просила
на молитве Бога, чтоб послал он поскорей по душу непутного брата.
— Не пошлю я за братом, Алешенька. Бог знает, что у него
на разуме… Может, и
грешу… А сдается мне, что он
на мои достатки смотрит завидно… Теперь, поди, еще завиднее будет: прежде хоть думал, что не сам, так дети наследство от меня получат… Нет, не продам ему «Соболя».