Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так
считаю я,
Неделя за неделею,
Одним порядком шли,
Что год, то дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
— Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец не купит не
считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес я знаю. Я каждый год там бываю на охоте, и твой лес стòит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он тебе
дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.
Но его порода долговечна, у него не было ни одного седого волоса, ему никто не
давал сорока лет, и он помнил, что Варенька говорила, что только в России люди в пятьдесят лет
считают себя стариками, а что во Франции пятидесятилетний человек
считает себя dans la force de l’âge, [в расцвете лет,] a сорокалетний — un jeune homme. [молодым человеком.]
— Да, но вы себя не
считаете. Вы тоже ведь чего-нибудь стóите? Вот я про себя скажу. Я до тех пор, пока не хозяйничал, получал на службе три тысячи. Теперь я работаю больше, чем на службе, и, так же как вы, получаю пять процентов, и то
дай Бог. А свои труды задаром.
Непостижимое дело! с товарищами он был хорош, никого не продавал и,
давши слово, держал; но высшее над собою начальство он
считал чем-то вроде неприятельской батареи, сквозь которую нужно пробиваться, пользуясь всяким слабым местом, проломом или упущением…
Они были отданы по двенадцатому году в Киевскую академию, потому что все почетные сановники тогдашнего времени
считали необходимостью
дать воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после совершенно позабыть его.
— Позвольте вам заметить, — отвечал он сухо, — что Магометом иль Наполеоном я себя не
считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими,
дать вам удовлетворительного объяснения о том, как бы я поступил.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я
дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она
считала за мной долгу.
— Это что за фантазия! Дайте-ка ваш пульс пощупать. — Базаров взял ее руку, отыскал ровно бившуюся жилку и даже не стал
считать ее ударов. — Сто лет проживете, — промолвил он, выпуская ее руку.
— В докладе моем «О соблазнах мнимого знания» я указал, что фантастические, невообразимые числа математиков — ирреальны, не способны
дать физически ясного представления о вселенной, о нашей, земной, природе, и о жизни плоти человечий, что математика есть метафизика двадцатого столетия и эта наука влечется к схоластике средневековья, когда диавол чувствовался физически и
считали количество чертей на конце иглы.
Клим был слаб здоровьем, и это усиливало любовь матери; отец чувствовал себя виноватым в том, что
дал сыну неудачное имя, бабушка, находя имя «мужицким»,
считала, что ребенка обидели, а чадолюбивый дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
Ушел он в настроении, не совсем понятном ему: эта беседа взволновала его гораздо более, чем все другие беседы с Мариной; сегодня она
дала ему право
считать себя обиженным ею, но обиды он не чувствовал.
Митрофанов, вздохнув, замолчал, как бы
давая Самгину время принять какое-то решение, а Самгин думал, что вот он
считал этого человека своеобразно значительным, здравомыслящим…
— Замечательно — как вы не догадались обо мне тогда, во время студенческой драки? Ведь если б я был простой человек, разве мне
дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять же и то: живет человек на глазах ваших два года, нигде не служит, все будто бы места ищет, а — на что живет, на какие средства? И ночей дома не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором
считает меня…
Бальзаминова. Да я думаю, сколько ни
дай, всё
сочтет.
Дети ее пристроились, то есть Ванюша кончил курс наук и поступил на службу; Машенька вышла замуж за смотрителя какого-то казенного дома, а Андрюшу выпросили на воспитание Штольц и жена и
считают его членом своего семейства. Агафья Матвеевна никогда не равняла и не смешивала участи Андрюши с судьбою первых детей своих, хотя в сердце своем, может быть бессознательно, и
давала им всем равное место. Но воспитание, образ жизни, будущую жизнь Андрюши она отделяла целой бездной от жизни Ванюши и Машеньки.
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени:
дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие
считатьОкровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с домами.
С собой возьмите дочь мою;
Она сама вам всё расскажет,
Сама все клады вам укажет;
Но ради господа молю,
Теперь оставь меня в покое.
Он уже не
счел нужным переделывать ее: другое воспитание, другое воззрение, даже дальнейшее развитие нарушило бы строгую определенность этой натуры, хотя, может быть, оно вынуло бы наивность, унесло бы детство, все эти ребяческие понятия, бабочкино порханье, но что
дало бы взамен?
— Он солгал. Я — не мастер
давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь, то будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не смей приходить судить меня ко мне в дом и
считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
Тушар вдруг спохватился, что мало взял денег, и с «достоинством» объявил вам в письме своем, что в заведении его воспитываются князья и сенаторские дети и что он
считает ниже своего заведения держать воспитанника с таким происхождением, как я, если ему не
дадут прибавки.
Я что-то купил в лавочке, центов на 30, и вдруг мне
дали сдачи до тысячи монет. Их в долларе
считают до 1500 штук. Я не знал, что делать, но выручили нищие: я почти все роздал им. Остатки, штук 50, в числе любопытных вещей, привезу показать вам.
Потом все европейские консулы, и американский тоже,
дали знать Таутаю, чтоб он снял свой лагерь и перенес на другую сторону. Теперь около осажденного города и европейского квартала все чисто. Но европейцы уже не
считают себя в безопасности: они ходят не иначе как кучами и вооруженные. Купцы в своих конторах сидят за бюро, а подле лежит заряженный револьвер. Бог знает, чем это все кончится.
Бог знает, когда бы кончился этот разговор, если б баниосам не подали наливки и не повторили вопрос: тут ли полномочные? Они объявили, что полномочных нет и что они будут не чрез три дня, как ошибкой сказали нам утром, а чрез пять, и притом эти пять дней надо
считать с 8-го или 9-го декабря… Им не
дали договорить. «Если в субботу, — сказано им (а это было в среду), — они не приедут, то мы уйдем». Они стали торговаться, упрашивать подождать только до их приезда, «а там делайте, как хотите», — прибавили они.
Далее показала, что она при вторичном своем приезде в номер купца Смелькова действительно
дала ему, по наущению Картинкина, выпить в коньяке каких-то порошков, которые она
считала усыпительными, с тем, чтобы купец заснул и поскорее отпустил ее.
Он думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь, не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать. Думал он еще о том, что надо
дать ей денег, не для нее, не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы
считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею, не заплатил бы за это. Он и
дал ей эти деньги, — столько, сколько
считал приличным по своему и ее положению.
Она
дала почувствовать ему, что знает его хотя и оригинальный, но честный поступок, приведший его в Сибирь, и
считает его исключительным человеком.
Неокантианство школы Виндельбанда, Риккерта и Ласка
считает истину ценностью, но
дает этому ложное истолкование в духе не творческого нормативизма.
— Мы слишком понимаем, что подобное показание вы
дали сейчас в раздражении на нас и в досаде на вопросы, которые мы вам представляем, которые вы
считаете мелочными и которые, в сущности, весьма существенны, — сухо проговорил ему в ответ прокурор.
— И пятисот, может, не
дал, — мрачно заметил на это Митя, — вот только не
считал тогда, пьян был, а жаль…
— Больше тысячи пошло на них, Митрий Федорович, — твердо опроверг Трифон Борисович, — бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот вор и мошенник, конокрады они, угнали их отселева, а то они сами, может, показали бы, скольким от вас поживились. Сам я в руках у вас тогда сумму видел —
считать не
считал, вы мне не
давали, это справедливо, а на глаз, помню, многим больше было, чем полторы тысячи… Куды полторы! Видывали и мы деньги, могим судить…
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте,
дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили на своем веку, но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не
считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
А подумать внимательно о факте и понять его причины — это почти одно и то же для человека с тем образом мыслей, какой был у Лопухова, Лопухов находил, что его теория
дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним в этом; в те долгие годы, как я
считаю ее за истину, она ни разу не ввела меня в ошибку и ни разу не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни была затаена правда какого-нибудь человеческого дела.
Выехав на свою дорогу, Жюли пустилась болтать о похождениях Адели и других: теперь m-lle Розальская уже
дама, следовательно, Жюли не
считала нужным сдерживаться; сначала она говорила рассудительно, потом увлекалась, увлекалась, и стала описывать кутежи с восторгом, и пошла, и пошла; Вера Павловна сконфузилась, Жюли ничего не замечала...
— Нынче поутру Кирсанов
дал мне адрес
дамы, которая назначила мне завтра быть у нее. Я лично незнаком с нею, но очень много слышал о ней от нашего общего знакомого, который и был посредником. Мужа ее знаю я сам, — мы виделись у этого моего знакомого много раз. Судя по всему этому, я уверен, что в ее семействе можно жить. А она, когда
давала адрес моему знакомому, для передачи мне, сказала, что уверена, что сойдется со мною в условиях. Стало быть, мой друг, дело можно
считать почти совершенно конченным.
Понимаешь ли ты, что если я люблю этого человека, а ты требуешь, чтоб я
дал ему пощечину, которая и по — моему и по — твоему вздор, пустяки, — понимаешь ли, что если ты требуешь этого, я
считаю тебя дураком и низким человеком, а если ты заставляешь меня сделать это, я убью тебя или себя, смотря по тому, чья жизнь менее нужна, — убью тебя или себя, а не сделаю этого?
— Послушайте, — сказала она мне незадолго до прощанья, — меня мучит мысль, что вы меня
считаете легкомысленной… Вы вперед всегда верьте тому, что я вам говорить буду, только и вы будьте со мной откровенны: а я вам всегда буду говорить правду,
даю вам честное слово…
…Вятские мужики вообще не очень выносливы. Зато их и
считают чиновники ябедниками и беспокойными. Настоящий клад для земской полиции это вотяки, мордва, чуваши; народ жалкий, робкий, бездарный. Исправники
дают двойной окуп губернаторам за назначение их в уезды, населенные финнами.
Даже компаньонка
считала необходимым обращаться с ним свысока; а он едва замечал и их самих, и их прием, с любовью
давал свои уроки, был тронут понятливостью ученицы и умел трогать ее самое до слез.
Зачем модные
дамы заглядывали в келью угрюмого мыслителя, зачем генералы, не понимающие ничего штатского,
считали себя обязанными явиться к старику, неловко прикинуться образованными людьми и хвастаться потом, перевирая какое-нибудь слово Чаадаева, сказанное на их же счет?
Несмотря на зазорную репутацию, предшествовавшую молодому соседу, и дедушка и бабушка приняли его радушно. Они чутьем догадались, что он приехал свататься, но, вероятно, надеялись, что Фиска-змея не
даст себя в обиду, и не особенно тревожились доходившими до них слухами о свирепом нраве жениха. Дедушка даже
счел приличным предупредить молодого человека.
Но ежели несправедливые и суровые наказания ожесточали детские сердца, то поступки и разговоры, которых дети были свидетелями, развращали их. К сожалению, старшие даже на короткое время не
считали нужным сдерживаться перед нами и без малейшего стеснения выворачивали ту интимную подкладку, которая
давала ключ к уразумению целого жизненного строя.
Это был уже пожилой и закоренелый холостяк, имевший довольно хорошее состояние, что
давало ему возможность
считать себя независимым.
Операция была настолько выгодна, что сразу
дала матушке лишних пятнадцать тысяч чистого годового дохода, не
считая уплаты процентов и погашения.
Чтобы
дать читателю еще более ясное представление о дедушкиной семье, я
считаю нелишным заглянуть на один из вечерков, на которые он, по зимам, созывал от времени до времени родных.
Новый год весь уезд встречал у предводителя Струнникова, который
давал по этому случаю бал. Вереница экипажей съезжалась 31-го декабря со всех сторон в Словущенское, причем помещики покрупнее останавливались в предводительском доме, а бедные — на селе у мелкопоместных знакомых. Впрочем, о предводительском бале я уже говорил в своем месте и более распространяться об этом предмете не
считаю нужным.
Около этого же времени Сергеич и Аксинья
считают полезным напомнить «крестной» об Сережке. Его одевают в чистую рубашку,
дают в руки завязанную в платок тарелку с пшеничной лепешкой и посылают к барыне.
Это был кроткий молодой человек, бледный, худой, почти ребенок. Покорно переносил он иго болезненного существования и покорно же угас на руках жены, на которую смотрел не столько глазами мужа, сколько глазами облагодетельствованного человека.
Считая себя как бы виновником предстоящего ей одиночества, он грустно вперял в нее свои взоры, словно просил прощения, что встреча с ним не
дала ей никаких радостей, а только внесла бесплодную тревогу в ее существование.
Она решается не видеть и удаляется в гостиную. Из залы доносятся звуки кадрили на мотив «Шли наши ребята»; около матушки сменяются
дамы одна за другой и поздравляют ее с успехами дочери. Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже говорят о сестрице. Чтоб не слышать пересудов и не сделать какой-нибудь истории, матушка вынуждена беспрерывно переходить с места на место. Хозяйка дома даже
сочла нужным извиниться перед нею.
Вопрос за вопросом, возражение за возражением неслись со скамей к кафедре. Протоиерей исчерпал все тексты и, чувствуя, что они не останавливают потока возражений, прибег к последнему аргументу. Он сделал суровое лицо, подвинул к себе журнал,
давая понять, что
считает беседу конченной, и сказал...
— Наградил господь… Ох, наградил! — как-то застонал Харитон Артемьич, запахивая халат. — Как их ни
считай, все три девки выходят…
Давай поменяемся: у тебя три сына, а у меня три дочери, — ухо на ухо сменяем, да Лиодорку прикину впридачу.