Неточные совпадения
Хлестаков (
голосом вовсе не решительным и не громким, очень близким к просьбе).Вниз, в буфет… Там скажи… чтобы мне
дали пообедать.
Голос Хлестакова. Нет, зачем? это пустое; а впрочем, пожалуй, пусть
дают коврик.
Голос Осипа. А, это ковер?
давай его сюда, клади вот так! Теперь давай-ка с этой стороны сена.
— А счастье наше — в хлебушке:
Я дома в Белоруссии
С мякиною, с кострикою
Ячменный хлеб жевал;
Бывало, вопишь
голосом,
Как роженица корчишься,
Как схватит животы.
А ныне, милость Божия! —
Досыта у Губонина
Дают ржаного хлебушка,
Жую — не нажуюсь...
Он забывал, как ему потом разъяснил Сергей Иванович, тот силлогизм, что для общего блага нужно было свергнуть губернского предводителя; для свержения же предводителя нужно было большинство шаров; для большинства же шаров нужно было
дать Флерову право
голоса; для признания же Флерова способным надо было объяснить, как понимать статью закона.
— Хорошо доехали? — сказал сын, садясь подле нее и невольно прислушиваясь к женскому
голосу из-за двери. Он знал, что это был
голос той
дамы, которая встретилась ему при входе.
—
Дайте же льду скорее! — сказал из спальни повелительный
голос доктора.
«Депешу
дай!» раздался сердитый
голос с другой стороны из бурного мрака.
— Я всё-таки с вами несогласна, — говорил
голос дамы.
— Ну, чорт их дери, привилегированные классы, — прокашливаясь проговорил
голос брата. — Маша! Добудь ты нам поужинать и
дай вина, если осталось, а то пошли.
— Как же ты послала сказать княжне, что мы не поедем? — хрипло прошептал ещё раз живописец ещё сердитее, очевидно раздражаясь ещё более тем, что
голос изменяет ему и он не может
дать своей речи того выражения, какое бы хотел.
— Скажи мне, — наконец прошептала она, — тебе очень весело меня мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего мне не
дал, кроме страданий… — Ее
голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила голову на грудь мою.
— Приятное столкновенье, — сказал
голос того же самого, который окружил его поясницу. Это был Вишнепокромов. — Готовился было пройти лавку без вниманья, вдруг вижу знакомое лицо — как отказаться от приятного удовольствия! Нечего сказать, сукна в этом году несравненно лучше. Ведь это стыд, срам! Я никак не мог было отыскать… Я готов тридцать рублей, сорок рублей… возьми пятьдесят даже, но
дай хорошего. По мне, или иметь вещь, которая бы, точно, была уже отличнейшая, или уж лучше вовсе не иметь. Не так ли?
— Да не найдешь слов с вами! Право, словно какая-нибудь, не говоря дурного слова, дворняжка, что лежит на сене: и сама не ест сена, и другим не
дает. Я хотел было закупать у вас хозяйственные продукты разные, потому что я и казенные подряды тоже веду… — Здесь он прилгнул, хоть и вскользь, и без всякого дальнейшего размышления, но неожиданно удачно. Казенные подряды подействовали сильно на Настасью Петровну, по крайней мере, она произнесла уже почти просительным
голосом...
— Идите к Ивану Григорьевичу, — сказал Иван Антонович
голосом несколько поласковее, — пусть он
даст приказ, кому следует, а за нами дело не постоит.
Нужно заметить, что у некоторых
дам, — я говорю у некоторых, это не то, что у всех, — есть маленькая слабость: если они заметят у себя что-нибудь особенно хорошее, лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают, что лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза и все вдруг заговорят в один
голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!» или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены и то и дело станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие чудесные у этой плечи», — а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут, если же и взглянут, то как на что-то постороннее.
Все, не исключая и самого кучера, опомнились и очнулись только тогда, когда на них наскакала коляска с шестериком коней и почти над головами их раздалися крик сидевших в коляске
дам, брань и угрозы чужого кучера: «Ах ты мошенник эдакой; ведь я тебе кричал в
голос: сворачивай, ворона, направо!
Губернаторша произнесла несколько ласковым и лукавым
голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел Иванович, так вот как вы!..» В точности не могу передать слов губернаторши, но было сказано что-то исполненное большой любезности, в том духе, в котором изъясняются
дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами».
— Il ne fallait pas danser, si vous ne savez pas! [Не нужно было танцевать, если не умеешь! (фр.)] — сказал сердитый
голос папа над моим ухом, и, слегка оттолкнув меня, он взял руку моей
дамы, прошел с ней тур по-старинному, при громком одобрении зрителей, и привел ее на место. Мазурка тотчас же кончилась.
Марья Ивановна чинно сидела на одном из кресел, симметрично, под прямым углом, примыкавшем к дивану, и строгим, но сдержанным
голосом давала наставления сидевшим подле нее девочкам.
Знатная
дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным
голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственного притяжения, — эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самые сердечные пустяки, какие не передашь на бумаге, — их сила в чувстве, не в самих них.
За сценой
голос Карандышева: «Эй,
дайте нам бургонского».
Дама, казалось, была тронута. «Извините меня, — сказала она
голосом еще более ласковым, — если я вмешиваюсь в ваши дела; но я бываю при дворе; изъясните мне, в чем состоит ваша просьба, и, может быть, мне удастся вам помочь».
«Стой! стой!» — раздался
голос, слишком мне знакомый, — и я увидел Савельича, бежавшего нам навстречу. Пугачев велел остановиться. «Батюшка, Петр Андреич! — кричал дядька. — Не покинь меня на старости лет посреди этих мошен…» — «А, старый хрыч! — сказал ему Пугачев. — Опять бог
дал свидеться. Ну, садись на облучок».
—
Дай же отряхнуться, папаша, — говорил несколько сиплым от дороги, но звонким юношеским
голосом Аркадий, весело отвечая на отцовские ласки, — я тебя всего запачкаю.
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз; историк входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда с таким лицом, как будто хотел
дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким
голосом...
— Ну, — сказал он, не понижая
голоса, — о ней все собаки лают, курицы кудакают, даже свиньи хрюкать начали. Скучно, батя! Делать нечего. В карты играть — надоело,
давайте сделаем революцию, что ли? Я эту публику понимаю. Идут в революцию, как неверующие церковь посещают или участвуют в крестных ходах. Вы знаете — рассказ напечатал я, — не читали?
Марина не
дала ему договорить, — поставив чашку на блюдце, она сжала пальцы рук в кулак, лицо ее густо покраснело, и, потрясая кулаком, она проговорила глуховатым
голосом...
— Беспутнейший человек этот Пуаре, — продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его слова было слышно ворчливые
голоса на дворе. — Я
даю ему уроки немецкого языка. Играем в шахматы. Он холостой и — распутник. В спальне у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны в рамках голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
— Каши ему
дали, зверю, — говорил он, еще понижая
голос. Меховое лицо его было торжественно, в глазах блестела важность и радость. — Каша у нас как можно горячо сварена и — в горшке, а горшок-то надбит, понимаете эту вещь?
— Все
дают, — сказала Анфимьевна, а из сарая догнал ее слова чей-то чужой
голос...
Самгин подошел к двери в зал; там шипели, двигали стульями, водворяя тишину; пианист, точно обжигая пальцы о клавиши, выдергивал аккорды, а
дама в сарафане, воинственно выгнув могучую грудь, высочайшим
голосом и в тоне обиженного человека начала петь...
Вытирая шарфом лицо свое, мать заговорила уже не сердито, а тем уверенным
голосом, каким она объясняла непонятную путаницу в нотах,
давая Климу уроки музыки. Она сказала, что учитель снял с юбки ее гусеницу и только, а ног не обнимал, это было бы неприлично.
Человек, похожий на Витте, разломил беленький, смеющийся череп, показал половинку его
даме и упрекающим
голосом спросил лакея...
Говорили мало, неполными
голосами, ворчливо, и говор не
давал того слитного шума, который всегда сопутствует движению массы людей.
— Расчет
дайте мне, Клим Иваныч, — разбудил его знакомо почтительный
голос дворника; он стоял у двери прямо, как солдат, на нем был праздничный пиджак, по жилету извивалась двойная серебряная цепочка часов, волосы аккуратно расчесаны и блестели, так же как и ярко начищенные сапоги.
— Бог мой, это, кажется, не очень приятная
дама! — усталым
голосом сказала она. — Еврейка? Нет? Как странно, такая практичная. Торгуется, как на базаре. Впрочем, она не похожа на еврейку. Тебе не показалось, что она сообщила о Дмитрии с оттенком удовольствия? Некоторым людям очень нравится сообщать дурные вести.
— Прошу покорно, места много.
Дайте руку, я помогу вам влезть! — сказал мужской
голос.
— Матушка, матушка! — нежным, но сиплым
голосом говорил, уже входя в кабинет, Опенкин. — Зачем сей быстроногий поверг меня в печаль и страх!
Дай ручку, другую! Марфа Васильевна! Рахиль прекрасная, ручку, ручку…
Тут был и Викентьев. Ему не сиделось на месте, он вскакивал, подбегал к Марфеньке, просил
дать и ему почитать вслух, а когда ему
давали, то он вставлял в роман от себя целые тирады или читал разными
голосами. Когда говорила угнетенная героиня, он читал тоненьким, жалобным
голосом, а за героя читал своим
голосом, обращаясь к Марфеньке, отчего та поминутно краснела и делала ему сердитое лицо.
— Не все мужчины — Беловодовы, — продолжал он, — не побоится друг ваш
дать волю сердцу и языку, а услыхавши раз
голос сердца, пожив в тишине, наедине — где-нибудь в чухонской деревне, вы ужаснетесь вашего света.
— Голубочки небесные! — сладеньким
голосом начал Опенкин, — почивают, спрятав головки под крылышко! Маринушка! поди,
дай обниму тебя…
— Простите, — продолжал потом, — я ничего не знал, Вера Васильевна. Внимание ваше
дало мне надежду. Я дурак — и больше ничего… Забудьте мое предложение и по-прежнему
давайте мне только права друга… если стою, — прибавил он, и
голос на последнем слове у него упал. — Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?
— О чем ты думаешь? — раздался слабый
голос у него над ухом. —
Дай еще пить… Да не гляди на меня, — продолжала она, напившись, — я стала ни на что не похожа!
Дай мне гребенку и чепчик, я надену. А то ты… разлюбишь меня, что я такая… гадкая!..
— Il s'en va, il s'en va! [Он уходит, уходит! (франц.)] — гналась за мною Альфонсина, крича своим разорванным
голосом, — mais il me tuera, monsieur, il me tuera! [Но ведь он убьет меня, сударь, убьет! (франц.)] — Но я уже выскочил на лестницу и, несмотря на то, что она даже и по лестнице гналась за мной, успел-таки отворить выходную дверь, выскочить на улицу и броситься на первого извозчика. Я
дал адрес мамы…
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я уже упоминал, что мы жили в особом флигеле на дворе; эта квартира была помечена тринадцатым номером. Еще не войдя в ворота, я услышал женский
голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала
дама, тут же близ ворот, отворив дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего не ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
Это были две
дамы, и обе громко говорили, но каково же было мое изумление, когда я по
голосу узнал в одной Татьяну Павловну, а в другой — именно ту женщину, которую всего менее приготовлен был теперь встретить, да еще при такой обстановке!
Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но по одному лицу, по
голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы
дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не то, сволочь, говорят тебе!» И все в этом роде.
— Нет, не останутся, коли мы будем жалеть их, — возвышая
голос и не
давая перебить себя, сказал Крыльцов. —
Дай мне папироску.
— Я бы просил прочесть эти исследования, — строго сказал товарищ прокурора, не глядя на председателя, слегка бочком приподнявшись и
давая чувствовать тоном
голоса, что требование этого чтения составляет его право, и он от этого права не отступится, и отказ будет поводом кассации.