Неточные совпадения
Слезши с лошадей,
дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил
коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
Гнедой — почтенный
конь, он сполняет свой долг, я ему с охотою
дам лишнюю меру, потому что он почтенный
конь, и Заседатель тож хороший
конь…
«Экой скверный барин! — думал про себя Селифан. — Я еще не видал такого барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше человеку не
дай есть, а
коня ты должен накормить, потому что
конь любит овес. Это его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его продовольство».
Все, не исключая и самого кучера, опомнились и очнулись только тогда, когда на них наскакала коляска с шестериком
коней и почти над головами их раздалися крик сидевших в коляске
дам, брань и угрозы чужого кучера: «Ах ты мошенник эдакой; ведь я тебе кричал в голос: сворачивай, ворона, направо!
Но ей нельзя. Нельзя? Но что же?
Да Ольга слово уж
далаОнегину. О Боже, Боже!
Что слышит он? Она могла…
Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена!
Не в силах Ленский снесть удара;
Проказы женские кляня,
Выходит, требует
коняИ скачет. Пистолетов пара,
Две пули — больше ничего —
Вдруг разрешат судьбу его.
И
коня дал ему воевода самого лучшего под верх; два ста червонных стоит один
конь.
Не выдержал полковник и, поворотив
коня, пустился вскачь; а Кукубенко далеко гнал его через все поле, не
дав ему соединиться с полком.
Как донской-то казак, казак вел
коня поить,
Добрый молодец, уж он у ворот стоит.
У ворот стоит, сам он думу думает,
Думу думает, как будет жену губить.
Как жена-то, жена мужу возмолилася,
Во скоры-то ноги ему поклонилася,
Уж ты, батюшко, ты ли мил сердечный друг!
Ты не бей, не губи ты меня со вечера!
Ты убей, загуби меня со полуночи!
Дай уснуть моим малым детушкам,
Малым детушкам, всем ближним соседушкам.
Конь добрый на крестце почти его понёс,
Катиться возу не
давая...
Сраженный в нескольких шагах,
Младой казак в крови валялся,
А
конь, весь в пене и пыли,
Почуя волю, дико мчался,
Скрываясь в огненной
дали.
В это время подошли
кони. Услышав наш выстрел, А. И. Мерзляков остановил отряд и пришел узнать, в чем дело. Решено было для добычи меда оставить двое стрелков. Надо было сперва
дать пчелам успокоиться, а затем морить их дымом и собрать мед. Если бы это не сделали мы, то все равно весь мед съел бы медведь.
— Э! э! э! э! — промолвил с расстановкой, как бы с оттяжкой, дьякон, играя перстами в бороде и озирая Чертопханова своими светлыми и жадными глазами. — Как же так, господин? Коня-то вашего,
дай Бог памяти, в минувшем году недельки две после Покрова украли, а теперь у нас ноябрь на исходе.
(Половой, длинный и сухопарый малый, лет двадцати, со сладким носовым тенором, уже успел мне сообщить, что их сиятельство, князь Н., ремонтер ***го полка, остановился у них в трактире, что много других господ наехало, что по вечерам цыгане поют и пана Твардовского
дают на театре, что
кони, дескать, в цене, — впрочем, хорошие приведены
кони.)
Если поваленные деревья невелики, их перерубают топорами, если же дорогу преграждает большое дерево, его стесывают с боков и сверху, чтобы
дать возможность перешагнуть лошадям. Все это задерживает вьюки, и потому движение с
конями по тайге всегда очень медленно.
Приказ седлать
коней заставил стрелков заняться делом. После короткого совещания решено было
дать зайцу свободу. Едва только спустили его на землю, как он тотчас же бросился бежать. Свист и крики понеслись ему вдогонку. Шум и смех сопровождали его до тех пор, пока он не скрылся из виду.
Поглаживая листы, как добрых
коней, своей пухлой рукой: «Видите ли, — приговаривал он, — ваши связи, участие в неблагонамеренных журналах (почти слово в слово то же, что мне говорил Сахтынский в 1840), наконец, значительные subventions, [субсидии (фр.).] которые вы
давали самым вредным предприятиям, заставили нас прибегнуть к мере очень неприятной, но необходимой.
— Слушай, Омелько!
коням дай прежде отдохнуть хорошенько, а не веди тотчас, распрягши, к водопою! они лошади горячие. Ну, Иван Федорович, — продолжала, вылезая, тетушка, — я советую тебе хорошенько подумать об этом. Мне еще нужно забежать в кухню, я позабыла Солохе заказать ужин, а она негодная, я думаю, сама и не подумала об этом.
—
Дайте ж мне какого-нибудь
коня, выбраться из гнезда вашего!
— А вот это дело, дорогой тесть! На это я тебе скажу, что я давно уже вышел из тех, которых бабы пеленают. Знаю, как сидеть на
коне. Умею держать в руках и саблю острую. Еще кое-что умею… Умею никому и ответа не
давать в том, что делаю.
На широком балконе появлялись группы красавиц, и одна из них держала кубок, а молодой рыцарь (может быть, это даже был я) въезжал на
коне по лестницам и переходам и брал этот кубок из руки
дамы…
Природа устала с собой воевать —
День ясный, морозный и тихий.
Снега под Нерчинском явились опять,
В санях покатили мы лихо…
О ссыльных рассказывал русский ямщик
(Он знал по фамилии даже):
«На этих
конях я возил их в рудник,
Да только в другом экипаже.
Должно быть, дорога легка им была:
Шутили, смешили друг дружку;
На завтрак ватрушку мне мать испекла,
Так я подарил им ватрушку,
Двугривенный
дали — я брать не хотел:
— «Возьми, паренек, пригодится...
Она не успела еще сойти с лестницы на дорогу (огибающую кругом парк), как вдруг блестящий экипаж, коляска, запряженная двумя белыми
конями, промчалась мимо дачи князя. В коляске сидели две великолепные барыни. Но, проехав не более десяти шагов мимо, коляска вдруг остановилась; одна из
дам быстро обернулась, точно внезапно усмотрев какого-то необходимого ей знакомого.
Всадник лихо повернул
коня,
дал ему шпоры и, проскакав коротким галопом по улице, въехал на двор. Минуту спустя он вбежал, помахивая хлыстиком, из дверей передней в гостиную; в то же время на пороге другой двери показалась стройная, высокая черноволосая девушка лет девятнадцати — старшая дочь Марьи Дмитриевны, Лиза.
Затворится небо, и земля не
даст плода; под конец небо сделается медным, а земля железной, и «по аэру» пронесется антихрист на
коне с огненною шерстью.
— А потому… Известно, позорили. Лесообъездчики с Кукарских заводов наехали этак на один скит и позорили. Меду одного, слышь, пудов с пять увезли, воску, крупчатки, денег… Много добра в скитах лежит, вот и покорыстовались. Ну, поглянулось им, лесообъездчикам, они и
давай другие скиты зорить… Большие деньги, сказывают, добыли и теперь в купцы вышли. Дома какие понастроили, одежу завели,
коней…
Впрочем, у старика завелась одна мысль, которая ему не
давала покоя: нужно было завести помаленьку
коней, выправить разную куренную снасть — дровни, коробья, топоры; лопаты, а там, благословясь, опять углепоставщиком сделаться.
Куля осадил
коня на первых же шагах и,
дав ему крепкие шпоры, заставил карьером броситься к стогу. Добрая лошадь повиновалась, но на полукурсе снова вдруг неожиданно метнулась и смяла трубачову лошадь.
Всякий день ей готовы наряды новые богатые и убранства такие, что цены им нет, ни в сказке сказать, ни пером написать; всякой день угощенья и веселья новые, отменные; катанье, гулянье с музыкою на колесницах без
коней и упряжи, по темным лесам; а те леса перед ней расступалися и дорогу
давали ей широкую, широкую и гладкую, и стала она рукодельями заниматися, рукодельями девичьими, вышивать ширинки серебром и золотом и низать бахромы частым жемчугом, стала посылать подарки батюшке родимому, а и самую богатую ширинку подарила своему хозяину ласковому, а и тому лесному зверю, чуду морскому; а и стала она день ото дня чаще ходить в залу беломраморную, говорить речи ласковые своему хозяину милостивому и читать на стене его ответы и приветы словесами огненными.
Я сидел у растворенного окна, смотрел на полную луну и мечтал. Сначала мои мысли были обращены к ней,но мало-помалу они приняли серьезное направление. Мне живо представилось, что мы идем походом и что где-то, из-за леса, показался неприятель. Я, по обыкновению, гарцую на
коне, впереди полка, и
даю сигнал к атаке. Тррах!.. ружейные выстрелы, крики, стоны, «руби!», «коли!». Et, ma foi! [И, честное слово! (франц.)] через пять минут от неприятеля осталась одна окрошка!
— Намеднись вот проезжал у нас барин: тихий такой… Ехал-то он на почтовых, да коней-то и не случилось, а сидеть ему неохота. Туда-сюда — вольных… Только и заломил я с него за станцию-то пять серебра, так он ажио глаза вытаращил, однако, подумамши, четыре серебра без гривенника за двадцать верст
дал… Ну, приехали мы на другую станцию, ан и там
кони в разгоне… Пытали мы в ту пору промеж себя смеяться!..
Он сейчас же этого не стерпел и
коней бросил да
давай что попало городить: то кинется необыкновенную мельницу строить, то шорную мастерскую завел, и все от всего убытки и долги, а более всего расстройство в характере…
Когда моя слава по ярмаркам прогремела, что я насквозь
коня вижу, то один ремонтер, князь, мне сто рублей
давал...
— Отчего же, — отвечает, — азиаты народ рассудительный и степенный: они рассудят, что зачем напрасно имение терять, и хану Джангару
дадут, сколько он просит, а кому
коня взять, с общего согласия наперепор пустят.
Кричит: «Что, говорит, по-пустому карман терять нечего, клади кто хочет деньги за руки, сколько хан просит, и
давай со мною пороться, кому
конь достанется?»
За
коней мы взяли триста рублей, разумеется по-тогдашнему, на ассигнацию, а цыган мне
дает всего один серебряный целковый и говорит...
— Да вот так же, вам всегда везет, и сейчас тоже! Вчера приехал ко мне мой бывший денщик, калмык, только что из полка отпущенный на льготу! Прямо с поезда, проездом в свой улус, прежде ко мне повидаться, к своему командиру… Я еду на поезд — а он навстречу на своем
коне… Триста монет ему
давали в Москве — не отдал! Ну, я велел ему дожидаться, — а вышло кстати… Вот он вас проводит, а потом и мою лошадь приведет… Ну, как, довольны? — и хлопнул меня по плечу.
Правдивее говорят о наружной стороне того царствования некоторые уцелевшие здания, как церковь Василия Блаженного, коей пестрые главы и узорные теремки могут
дать понятие о причудливом зодчестве Иоаннова дворца в Александровой слободе; или церковь Трифона Напрудного, между Бутырскою и Крестовскою заставами, построенная сокольником Трифоном вследствие данного им обета и где доселе видно изображение святого угодника на белом
коне, с кречетом на рукавице [С тех пор как это написано, церковь Трифона Напрудного так переделана, что ее узнать нельзя.
— Чаво! чаво! Как ты, медведь, треснул
коня по лбу, так седок-то на меня и свалился, а ты, болван, вместо чтобы на него, да на меня и сел, да и
давай душить сдуру, знай обрадовался!
Не
дав ему опомниться, он спрыгнул с
коня, придавил ему грудь коленом и стиснул горло.
— Кланяюсь тебе земно, боярин Малюта! — сказал царевич, останавливая
коня. — Встретили мы тотчас твою погоню. Видно, Максиму солоно пришлось, что он от тебя тягу
дал. Али ты, может, сам послал его к Москве за боярскою шапкой, да потом раздумал?
Опричники и сам Алексей Басманов не
дали ему продолжать. Они увлекли его из кельи на двор, и Малюта, посадив его, связанного, на
конь, тотчас повез к Слободе.
В шайке началось такое движение, беготня и крики, что Максим не успел сказать и спасибо Серебряному. Когда наконец станичники выстроились и двинулись из лесу, Максим, которому возвратили
коня и
дали оружие, поравнялся с князем.
Дай голову с тебя сорвать!»
Фарлаф, узнавши глас Рогдая,
Со страха скорчась, обмирал
И, верной смерти ожидая,
Коня еще быстрее гнал.
Потом, поставив ногу на колено Тюфяева,
дама ловко прыгала на седло, и
конь, гордо танцуя, шел по дамбе; она сидела на седле так ловко, точно приросла к нему.
Почти каждый день к крыльцу ее квартиры черный солдат Тюфяев подводил тонконогого рыжего
коня,
дама выходила на крыльцо в длинном, стального цвета, бархатном платье, в белых перчатках с раструбами, в желтых сапогах.
Выскочил солдат Тюфяев, принял
коня,
дама сунула хлыст за кушак и сказала, протянув руки...
— Вона! — сказал Лукашка. — На, веди к ней
коня, а коли я долго не приду, ты
коню сена
дай. К утру всё в сотне буду.
— Ты здесь погулял, ну, слава Богу! Как молодому человеку не веселиться? Ну, и Бог счастье
дал. Это хорошо. А там — то уж смотри, сынок, не того… Пуще всего начальника ублажай, нельзя! А я и вина продам, денег припасу
коня купить и девку высватаю.
— Пойдешь ты ко мне в драбанты? (В походе драбант есть нечто в роде вестового, которых
давали офицерам.) Я тебя выхлопочу и
коня тебе подарю, — вдруг сказал Оленин. — Право, у меня два, мне не нужно.
— Э, брось! Так-то я заспорил с сотником:
коня у меня просил.
Дай, говорит,
коня, в хорунжии представлю. Я не
дал, так и не вышло.