Неточные совпадения
Опять тот же сор, те же скорлупы на винтообразной лестнице, опять
двери квартир отворены настежь, опять те же
кухни, из которых несет чад и вонь.
Поровнявшись с хозяйкиною
кухней, как и всегда отворенною настежь, он осторожно покосился в нее глазами, чтоб оглядеть предварительно: нет ли там, в отсутствие Настасьи, самой хозяйки, а если нет, то хорошо ли заперты
двери в ее комнате, чтоб она тоже как-нибудь оттуда не выглянула, когда он за топором войдет?
— Фу, как ты глуп иногда! Вчерашний хмель сидит… До свидания; поблагодари от меня Прасковью Павловну свою за ночлег. Заперлась, на мой бонжур сквозь
двери не ответила, а сама в семь часов поднялась, самовар ей через коридор из
кухни проносили… Я не удостоился лицезреть…
Ему показалось, что в доме было необычно шумно, как во дни уборки пред большими праздниками: хлопали
двери, в
кухне гремели кастрюли, бегала горничная, звеня посудой сильнее, чем всегда; тяжело, как лошадь, топала Анфимьевна.
Квартира дяди Хрисанфа была заперта, на
двери в
кухню тоже висел замок. Макаров потрогал его, снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Он, должно быть, понял запертую квартиру как признак чего-то дурного; когда вышли из темных сеней на двор, Клим увидал, что лицо Макарова осунулось, побледнело.
В дом прошли через
кухню, — у плиты суетилась маленькая, толстая старушка с быстрыми, очень светлыми глазами на темном лице; вышли в зал, сыроватый и сумрачный, хотя его освещали два огромных окна и
дверь, открытая на террасу.
В
кухне булькал голос медника, затем послышались мягкие шаги, и, остановясь в
двери, медник сказал...
— Кто там? — сердито крикнула мать и невероятно быстро очутилась в
дверях. — Ты? Ты прошел через
кухню? Почему так поздно? Замерз? Хочешь чаю…
Открылась
дверь со двора, один за другим вошли Яков, солдат, водопроводчик; солдат осмотрел
кухню и сказал...
Захар мгновенно выбрался из
двери и с необычайной быстротой шагнул в
кухню.
— А я-то на что? Слышите, шипит? — отвечала она, отворив немного
дверь в
кухню. — Уж жарится.
Захар притворился, что не слышит, и стал было потихоньку выбираться на
кухню. Он уж отворил без скрипу
дверь, да не попал боком в одну половинку и плечом так задел за другую, что обе половинки распахнулись с грохотом.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в
дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в
кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
— Еще за окраску потолка и
дверей, за переделку окон в
кухне, за новые пробои к
дверям — сто пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями.
Он не знал, что делать, отпер
дверь, бросился в столовую, забежал с отчаяния в какой-то темный угол, выбежал в сад, — чтоб позвать кухарку, зашел в
кухню, хлопая
дверьми, — нигде ни души.
Вскочив в спальню и наткнувшись на кровать, я тотчас заметил, что есть
дверь из спальни в
кухню, стало быть был исход из беды и можно было убежать совсем, но — о ужас! —
дверь была заперта на замок, а в щелке ключа не было.
В
дверях меня чуть не сбила с ног Лукерья, стремительно пробежавшая из комнаты Макара Ивановича в
кухню.
Подходила, наконец, часто к
дверям из своей
кухни Лукерья и, стоя за
дверью, слушала, как рассказывает Макар Иванович.
Особенное удовольствие доставлял он поварам, которые тотчас отрывались от дела и с криком и бранью пускались за ним в погоню, когда он, по слабости, свойственной не одним собакам, просовывал свое голодное рыло в полурастворенную
дверь соблазнительно теплой и благовонной
кухни.
Она увидела, что идет домой, когда прошла уже ворота Пажеского корпуса, взяла извозчика и приехала счастливо, побила у
двери отворившего ей Федю, бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся на шум Матрену, бросилась опять к шкапчику, бросилась в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику, побежала опять в комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя бежал на грязную лестницу, Матрена, подсматривая в щель Верочкиной комнаты, бежала опрометью, увидев, что Марья Алексевна поднимается, в
кухню не попала, а очутилась в спальной под кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного востребования.
Вотчим был строг со мной, неразговорчив с матерью, он всё посвистывал, кашлял, а после обеда становился перед зеркалом и заботливо, долго ковырял лучинкой в неровных зубах. Всё чаще он ссорился с матерью, сердито говорил ей «вы» — это выканье отчаянно возмущало меня. Во время ссор он всегда плотно прикрывал
дверь в
кухню, видимо, не желая, чтоб я слышал его слова, но я все-таки вслушивался в звуки его глуховатого баса.
Это было вечером; бабушка, сидя в
кухне у стола, шила деду рубаху и шептала что-то про себя. Когда хлопнула
дверь, она сказала, прислушавшись...
Нянька Евгенья, присев на корточки, вставляла в руку Ивана тонкую свечу; Иван не держал ее, свеча падала, кисточка огня тонула в крови; нянька, подняв ее, отирала концом запона и снова пыталась укрепить в беспокойных пальцах. В
кухне плавал качающий шёпот; он, как ветер, толкал меня с порога, но я крепко держался за скобу
двери.
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в
кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые
двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала...
Поэзия первого зимнего дня была по-своему доступна слепому. Просыпаясь утром, он ощущал всегда особенную бодрость и узнавал приход зимы по топанью людей, входящих в
кухню, по скрипу
дверей, по острым, едва уловимым струйкам, разбегавшимся по всему дому, по скрипу шагов на дворе, по особенной «холодности» всех наружных звуков. И когда он выезжал с Иохимом по первопутку в поле, то слушал с наслаждением звонкий скрип саней и какие-то гулкие щелканья, которыми лес из-за речки обменивался с дорогой и полем.
Мне отворила наконец одна баба, которая в крошечной
кухне вздувала самовар; она выслушала молча мои вопросы, ничего, конечно, не поняла и молча отворила мне
дверь в следующую комнату, тоже маленькую, ужасно низенькую, с скверною необходимою мебелью и с широкою огромною постелью под занавесками, на которой лежал «Терентьич» (так кликнула баба), мне показалось, хмельной.
Для полноты картины недоставало только капризов Катри. Петр Елисеич ушел к себе в кабинет и громко хлопнул
дверью, а Катря убежала в
кухню к Домнушке и принялась голосить над ней, как над мертвой.
Женни отодвинула от
дверей казачка, выбежала из
кухни и вспорхнула в кабриолет, на котором сидела Лиза.
Над
дверью деревянного подъезда опять была дощечка с надписью: «Следственный пристав»; в нижний этаж вело особое крылечко, устроенное посредине задней части фасада. Налево был низенький флигелек в три окна, но с двумя крыльцами. По ушатам, стоявшим на этих крыльцах, можно было догадаться, что это
кухни. Далее шел длинный дровяной сарайчик, примкнутый к соседскому забору, и собачья конура с круглым лазом.
Лиза очутилась в довольно темной передней, из которой шло несколько тонких дощатых
дверей, оклеенных обоями. Одна
дверь была отворена, и в ней виднелась
кухня.
Одна из этих
дверей, налево от входа, вела в довольно просторную
кухню; другая, прямо против входа, — в длинную узенькую комнатку с одним окном и камином, а третья, направо, против кухонной
двери, — в зал, за которым в стороне была еще одна, совершенно изолированная, спокойная комната с двумя окнами.
Прежде всего, он перевел нас из столовой в кабинет, затворил
дверь и велел Параше запереться изнутри, а сам побежал в
кухню, отыскал какого-то поваренка из багровских, велел сварить для нас суп и зажарить на сковороде битого мяса.
— А, вот это причина уважительная, — сказал Неведомов и, подойдя к
двери, ведущей вниз в
кухню, крикнул: — Марфуша, ступай к Анне Ивановне!
Он ошибся именем и не заметил того, с явною досадою не находя колокольчика. Но колокольчика и не было. Я подергал ручку замка, и Мавра тотчас же нам отворила, суетливо встречая нас. В
кухне, отделявшейся от крошечной передней деревянной перегородкой, сквозь отворенную
дверь заметны были некоторые приготовления: все было как-то не по-всегдашнему, вытерто и вычищено; в печи горел огонь; на столе стояла какая-то новая посуда. Видно было, что нас ждали. Мавра бросилась снимать наши пальто.
Но мы уже входили. Услышав еще из
кухни голоса, я остановил на одну секунду доктора и вслушался в последнюю фразу князя. Затем раздался отвратительный хохот его и отчаянное восклицание Наташи: «О боже мой!» В эту минуту я отворил
дверь и бросился на князя.
Но разговор наш вдруг был прерван самым неожиданным образом. В
кухне, которая в то же время была и переднею, послышался легкий шум, как будто кто-то вошел. Через минуту Мавра отворила
дверь и украдкой стала кивать Алеше, вызывая его.
Мавра, вышедшая из
кухни, стояла в
дверях и с серьезным негодованием смотрела на нас, досадуя, что не досталось Алеше хорошей головомойки от Наташи, как ожидала она с наслаждением все эти пять дней, и что вместо того все так веселы.
Власова начала быстро стирать слезы со своих щек. Она испугалась, что хохол обидит Павла, поспешно отворила
дверь и, входя в
кухню, дрожащая, полная горя и страха, громко заговорила...
Снова раздались шаги в сенях,
дверь торопливо отворилась — мать снова встала. Но, к ее удивлению, в
кухню вошла девушка небольшого роста, с простым лицом крестьянки и толстой косой светлых волос. Она тихо спросила...
Через несколько минут
дверь в
кухню медленно отворилась, вошел Рыбин.
Вечером, когда она пила чай, за окном раздалось чмоканье лошадиных копыт по грязи и прозвучал знакомый голос. Она вскочила, бросилась в
кухню, к
двери, по сеням кто-то быстро шел, у нее потемнело в глазах, и, прислонясь к косяку, она толкнула
дверь ногой.
В
кухне отворилась
дверь, кто-то вошел.
Звонок повторился менее громко, точно человек за
дверью тоже не решался. Николай и мать встали и пошли вместе, но у
двери в
кухню Николай отшатнулся в сторону, сказав...
Вечером хохол ушел, она зажгла лампу и села к столу вязать чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась по комнате, вышла в
кухню, заперла
дверь на крюк и, усиленно двигая бровями, воротилась в комнату. Опустила занавески на окнах и, взяв книгу с полки, снова села к столу, оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда с улицы доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь… И снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала...
Рано утром она вычистила самовар, вскипятила его, бесшумно собрала посуду и, сидя в
кухне, стала ожидать, когда проснется Николай. Раздался его кашель, и он вошел в
дверь, одной рукой держа очки, другой прикрывая горло. Ответив на его приветствие, она унесла самовар в комнату, а он стал умываться, расплескивая на пол воду, роняя мыло, зубную щетку и фыркая на себя.
Они явились почти через месяц после тревожной ночи. У Павла сидел Николай Весовщиков, и, втроем с Андреем, они говорили о своей газете. Было поздно, около полуночи. Мать уже легла и, засыпая, сквозь дрему слышала озабоченные, тихие голоса. Вот Андрей, осторожно шагая, прошел через
кухню, тихо притворил за собой
дверь. В сенях загремело железное ведро. И вдруг
дверь широко распахнулась — хохол шагнул в
кухню, громко шепнув...
Ромашов вышел на крыльцо. Ночь стала точно еще гуще, еще чернее и теплее. Подпоручик ощупью шел вдоль плетня, держась за него руками, и дожидался, пока его глаза привыкнут к мраку. В это время
дверь, ведущая в
кухню Николаевых, вдруг открылась, выбросив на мгновение в темноту большую полосу туманного желтого света. Кто-то зашлепал по грязи, и Ромашов услышал сердитый голос денщика Николаевых, Степана...
Он прошел в столовую. Там уже набралось много народа; почти все места за длинным, покрытым клеенкой столом были заняты. Синий табачный дым колыхался в воздухе. Пахло горелым маслом из
кухни. Две или три группы офицеров уже начинали выпивать и закусывать. Кое-кто читал газеты. Густой и пестрый шум голосов сливался со стуком ножей, щелканьем бильярдных шаров и хлопаньем кухонной
двери. По ногам тянуло холодом из сеней.
Кириллов отворил боковую
дверь в крошечную темную комнату; из этой комнаты тремя ступенями вниз сходили в
кухню, прямо в ту отгороженную каморку, в которой обыкновенно помещалась кухаркина кровать.
В доме все было необъяснимо странно и смешно: ход из
кухни в столовую лежал через единственный в квартире маленький, узкий клозет; через него вносили в столовую самовары и кушанье, он был предметом веселых шуток и — часто — источником смешных недоразумений. На моей обязанности лежало наливать воду в бак клозета, а спал я в
кухне, против его
двери и у
дверей на парадное крыльцо: голове было жарко от кухонной печи, в ноги дуло с крыльца; ложась спать, я собирал все половики и складывал их на ноги себе.