Неточные совпадения
— Это — очень верно! — согласился Кормилицын и выразил сожаление, что художественная
литература не касается сектантского
движения, обходит его.
Самгин молчал. Да, политического руководства не было, вождей — нет. Теперь, после жалобных слов Брагина, он понял, что чувство удовлетворения, испытанное им после демонстрации, именно тем и вызвано: вождей — нет, партии социалистов никакой роли не играют в
движении рабочих. Интеллигенты, участники демонстрации, — благодушные люди, которым
литература привила с детства «любовь к народу». Вот кто они, не больше.
Он знал каждое
движение ее тела, каждый вздох и стон, знал всю, не очень богатую, игру ее лица и был убежден, что хорошо знает суетливый ход ее фраз, которые она не очень осторожно черпала из модной
литературы и часто беспомощно путалась в них, впадая в смешные противоречия.
Его особенно удивляла легкость
движений толстяка, легкость его речи. Он даже попытался вспомнить: изображен в русской
литературе такой жизнерадостный и комический тип? А Бердников, как-то особенно искусно смазывая редиску маслом, поглощая ее, помахивая пред лицом салфеткой, распевал тонким голоском...
Меня поражало уже то, что я не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской
литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого
движения шеи глаза косятся и лезут вон…
Разумеется, возникшее в этом смысле
движение сосредоточивалось исключительно в
литературе да в стенах университета; разумеется, оно высказывалось случайно, урывками, но эта случайность пробивалась наружу в таком всеоружии страстности и убежденности, что неизбежно оставляла по себе горячий след.
Он должен был прежде всего выразить кризис миросозерцания интеллигенции, духовные искания того времени, идеализм,
движение к христианству, новое религиозное сознание и соединить это с новыми течениями в
литературе, которые не находили себе места в старых журналах, и с политикой левого крыла Союза освобождения, с участием более свободных социалистов.
Киев был одним из главных центров социал-демократического
движения того времени, там была подпольная типография, издавалась революционная
литература, были сношения с эмиграцией, с группой Плеханова, Аксельрода и В. Засулич.
Деятели русской революции жили идеями Чернышевского, Плеханова, материалистической и утилитарной философией, отсталой тенденциозной
литературой, они не интересовались Достоевским, Л. Толстым, Вл. Соловьевым, не знали новых
движений западной культуры.
В России в начале XIX века было довольно сильное мистическое
движение, много было мистических кружков, была обширная мистическая
литература, переводная и оригинальная.
И вот, вслед за возникновением
движения во Франции, произошло соответствующее
движение и у нас: учрежден был негласный комитет для рассмотрения злокозненностей русской
литературы.
— Что делать? — возразил Калинович. — Всего хуже, конечно, это для меня самого, потому что на
литературе я основывал всю мою будущность и, во имя этих эфемерных надежд, душил в себе всякое чувство, всякое сердечное
движение. Говоря откровенно, ехавши сюда, я должен был покинуть женщину, для которой был все; а такие привязанности нарушаются нелегко даже и для совести!
Венсан был влюблен в младшую дочку, в Марию Самуиловну, странное семнадцатилетнее существо, капризное, своевольное, затейливое и обольстительное. Она свободно владела пятью языками и каждую неделю меняла свои уменьшительные имена: Маня, Машенька, Мура, Муся, Маруся, Мэри и Мари. Она была гибка и быстра в
движениях, как ящерица, часто страдала головной болью. Понимала многое в
литературе, музыке, театре, живописи и зодчестве и во время заграничных путешествий перезнакомилась со множеством настоящих мэтров.
Выступала другая сторона дела: существует русская
литература, немецкая, французская, итальянская, английская, классическая, целый ряд восточных, — о чем не было писано, какие вопросы не были затронуты, какие изгибы души и самые сокровенные
движения чувства не были трактованы на все лады!
Таким образом, перебирая разнообразные типы, являвшиеся в нашей жизни и воспроизведенные
литературою, мы постоянно приходили к убеждению, что они не могут служить представителями того общественного
движения, которое чувствуется у нас теперь и о котором мы, — по возможности подробно, — говорили выше.
Нет, надо бежать. Но как же уехать из Петербурга, не видав ничего, кроме нумера гостиницы и устричной залы Елисеева? Ведь есть, вероятно, что-нибудь и поинтереснее. Есть умственное
движение, есть публицистика,
литература, искусство, жизнь. Наконец, найдутся старые знакомые, товарищи, которых хотелось бы повидать…
Вечером мы были на рауте у председателя общества чающих
движения воды, действительного статского советника Стрекозы. Присутствовали почти все старики, и потому в комнатах господствовал какой-то особенный, старческий запах. Подавали чай и читали статью, в которой современная русская
литература сравнивалась с вавилонскою блудницей. В промежутках, между чаем и чтением, происходил обмен вздохов (то были именно не мысли, а вздохи).
Сознаюсь откровенно: из всех названных выше соблазнов (умственное
движение, публицистика,
литература, искусство, жизнь) меня всего более привлекает последний, то есть «жизнь».
Говоря по совести, я должен сказать, что у Дмитриева, может быть, более было таланта к
литературе и театру, чем у меня; но у него не было такой любви ни к тому, ни к другому, какою я был проникнут исключительно, а потому его дарования оставались не развитыми, не обработанными; даже в наружности его, несколько грубой и суровой, во всех
движениях видна была не только неловкость, но какая-то угловатость и неуклюжесть.
Пародия была впервые полностью развернута в рецензии Добролюбова на комедии «Уголовное дело» и «Бедный чиновник»: «В настоящее время, когда в нашем отечестве поднято столько важных вопросов, когда на служение общественному благу вызываются все живые силы народа, когда все в России стремится к свету и гласности, — в настоящее время истинный патриот не может видеть без радостного трепета сердца и без благодарных слез в очах, блистающих святым пламенем высокой любви к отечеству, — не может истинный патриот и ревнитель общего блага видеть равнодушно высокоблагородные исчадия граждан-литераторов с пламенником обличения, шествующих в мрачные углы и на грязные лестницы низших судебных инстанций и сырых квартир мелких чиновников, с чистою, святою и плодотворною целию, — словом, энергического и правдивого обличения пробить грубую кору невежества и корысти, покрывающую в нашем отечестве жрецов правосудия, служащих в низших судебных инстанциях, осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствевших и ожесточенных в заблуждении, но тем не менее не вполне утративших свою человеческую природу существах горестное сознание своих пороков и слезное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния, совершающегося столь видимо и быстро во всех концах нашего обширного отечества, нашей родной Руси, которая, по глубоко знаменательному и прекрасному выражению нашей летописи, этого превосходного литературного памятника, исследованного г. Сухомлиновым, — велика и обильна, и чтобы доказать, что и молодая
литература наша, этот великий двигатель общественного развития, не остается праздною зрительницею народного
движения в настоящее время, когда в нашем отечестве возбуждено столько важных вопросов, когда все живые силы народа вызваны на служение общественному благу, когда все в России неудержимо стремится к свету и гласности» («Современник», 1858, № XII).
В то самое время, как «Морской сборник» поднял вопрос о воспитании и Пирогов произнес великие слова: «Нужно воспитать человека!», — в то время, как университеты настежь распахнули двери свои для жаждущих истины, в то время, как умственное
движение в
литературе, преследуя титаническую работу человеческой мысли в Европе, содействовало развитию здравых понятий и разрешению общественных вопросов: — в это самое время сеть железных дорог готовилась уже покрыть Россию во всех направлениях и начать новую эру в истории ее путей сообщения; свободная торговля получила могущественное развитие с понижением тарифа; потянулась к нам вереница купеческих кораблей и обозов; встрепенулись и зашумели наши фабрики; пришли в обращение капиталы; тучные нивы и благословенная почва нашей родины нашли лучший сбыт своим богатым произведениям.
Наоборот не бывает; а если иногда и кажется, будто жизнь пошла по литературным убеждениям, то это иллюзия, зависящая от того, что в
литературе мы часто в первый раз замечаем то
движение, которое, неприметно для нас, давно уже совершалось в обществе.
Оттого-то он не пристал к литературному
движению, которое началось в последние годы его жизни. Напротив, он покарал это
движение еще прежде, чем оно явилось господствующим в
литературе, еще в то время, когда оно явилось только в обществе. Он гордо воскликнул в ответ на современные вопросы: «Подите прочь! какое мне дело до вас!» и начал петь «Бородинскую годовщину» и отвечать «клеветникам России» знаменитыми стихами...
Теперь г. доктор Вернадский уверяет, что эту решимость он утвердил в народе; другие говорят, что вообще
литература произвела такое
движение.
Литература тотчас же явилась у нас выразительницею общественного
движения, и ее деятели одушевились сознанием важности своего долга, любовью к делу, горячим желанием добра и правды.
И в самом деле, память Пушкина как будто еще раз повеяла жизнью и свежестью на нашу
литературу, точно окропила нас живой водой и привела в
движение наши окостеневавшие от бездействия члены.
Польской
литературой и судьбой польской эмиграции он интересовался уже раньше и стал писать статьи в"Библиотеке", где впервые у нас знакомил с фактами из истории польского
движения, которые повели к восстанию.
Я был — прежде всего и сильнее всего — молодой писатель, которому особенно дороги: художественная
литература, критика, научное
движение, искусство во всех его формах и, впереди всего, театр — и свой русский, и общеевропейский.
Не сухая эрудиция, не аппарат специальной учености отличали его, а неизменно юношеская любовь к прекрасному творчеству, к эллинской и римской мифологии и поэзии, к великому
движению итальянских гуманистов, к староанглийской
литературе, Шекспиру и его предшественникам и сверстникам, ко всем крупнейшим моментам немецкой поэзии и
литературы, к людям"Sturm und Drang"периода до романтиков первой и второй генерации — к Тикам, Шлегелям, Гофманам, Новалисам.
Свои экскурсии по Лондону я распределил на несколько отделов. Меня одинаково интересовали главные течения тогдашней английской жизни, сосредоточенные в столице британской империи: политика, то есть парламент,
литература, театр, философско-научное
движение, клубная и уличная жизнь, вопрос рабочий, которым в Париже я еще вплотную не занимался.
В Вене я во второй раз испытывал под конец тамошнего сезона то же чувство пресноты. Жизнь привольная, удовольствий всякого рода много, везде оживленная публика, но нерва, который поддерживал бы в вас высший интерес, — нет, потому что нет настоящей политической жизни, потому что не было и своей оригинальной
литературы, и таких
движений в интеллигенции и в рабочей массе, которые давали бы ноту столичной жизни.
Он мог подаваться, особенно после событий 1861–1862 годов, в сторону охранительных идей, судить неверно, пристрастно обо многом в тогдашнем общественном и чисто литературном
движении; наконец, у него не было широкого всестороннего образования, начитанность, кажется, только по-русски (с прибавкой, быть может, кое-каких французских книг), но в пределах тогдашнего русского «просвещения» он был совсем не игнорант, в нем всегда чувствовался московский студент 40-х годов: он был искренно предан всем лучшим заветам нашей
литературы, сердечно чтил Пушкина, напечатал когда-то критический этюд о Гоголе, увлекался с юных лет театром, считался хорошим актером и был прекраснейший чтец «в лицах».
Если бы за все пять лет забыть о том, что там, к востоку, есть обширная родиной что в ее центрах и даже в провинции началась работа общественного роста, что оживились
литература и пресса, что множество новых идей, упований, протестов подталкивало поступательное
движение России в ожидании великих реформ, забыть и не знать ничего, кроме своих немецких книг, лекций, кабинетов, клиник, то вы не услыхали бы с кафедры ни единого звука, говорившего о связи «Ливонских Афин» с общим отечеством Обособленность, исключительное тяготение к тому, что делается на немецком Западе и в Прибалтийском крае, вот какая нота слышалась всегда и везде.
В книгу «Столицы мира» я, главным образом, занес мои встречи и знакомства с западными выдающимися деятелями политики,
литературы, искусства, общественного
движения.
С прекращением Крымской войны и возникновением гласности и новых течений в
литературе немало молодых людей оставили службу и пустились искать занятий при частных делах, которых тогда вдруг развернулось довольно много. Этим
движением был увлечен и я.