Неточные совпадения
Деревней ехать совестно:
Мужик сидит — не
двинется,
Не гордость благородную —
Желчь чувствуешь
в груди.
Тем не менее вопрос «охранительных людей» все-таки не прошел даром. Когда толпа окончательно
двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то есть такие прозорливцы, которых задача состояла
в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся
в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
Этот вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился к своему двору спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума
двигалась эта вереница по направлению к выгону и, отойдя от города на безопасное расстояние, начала улаживаться.
В эту минуту полил долго желанный дождь и растворил на выгоне легко уступающий чернозем.
— Ну, Христос с вами! отведите им по клочку земли под огороды! пускай сажают капусту и пасут гусей! — коротко сказала Клемантинка и с этим словом
двинулась к дому,
в котором укрепилась Ираидка.
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе
двинулись граждане навстречу пожару,
в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Весь мир представлялся испещренным черными точками,
в которых, под бой барабана,
двигаются по прямой линии люди, и всё идут, всё идут.
Едва успев продрать глаза, Угрюм-Бурчеев тотчас же поспешил полюбоваться на произведение своего гения, но, приблизившись к реке, встал как вкопанный. Произошел новый бред. Луга обнажились; остатки монументальной плотины
в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и
двигалась в своих берегах, точь-в-точь как за день тому назад.
Но пред началом мазурки, когда уже стали расставлять стулья и некоторые пары
двинулись из маленьких
в большую залу, на Кити нашла минута отчаяния и ужаса.
Но она не
двигалась, а, уткнув храп
в землю, только смотрела на хозяина своим говорящим взглядом.
Не говорю уже о тех подводных течениях, которые
двинулись в стоячем море народа и которые ясны для всякого непредубежденного человека; взгляни на общество
в тесном смысле.
В тумане полились воды, затрещали и сдвинулись льдины, быстрее
двинулись мутные, вспенившиеся потоки, и на самую Красную Горку, с вечера, разорвался туман, тучи разбежались барашками, прояснело, и открылась настоящая весна.
— Решительно ничего не понимаю, — сказала Анна, пожимая плечами. «Ему всё равно, подумала она. Но
в обществе заметили, и это тревожит его». — Ты нездоров, Алексей Александрович, — прибавила она, встала и хотела уйти
в дверь; но он
двинулся вперед, как бы желая остановить ее.
Она чувствовала,что глаза ее раскрываются больше и больше, что пальцы на руках и ногах нервно
движутся, что внутри что-то давит дыханье и что все образы и звуки
в этом колеблющемся полумраке с необычайною яркостью поражают ее.
Они медленно
двигались по неровному низу луга, где была старая запруда. Некоторых своих Левин узнал. Тут был старик Ермил
в очень длинной белой рубахе, согнувшись, махавший косой; тут был молодой малый Васька, бывший у Левина
в кучерах, с размаха бравший каждый ряд. Тут был и Тит, по косьбе дядька Левина, маленький, худенький мужичок. Он, не сгибаясь, шел передом, как бы играя косой, срезывая свой широкий ряд.
Левин понял, но не совсем, и хотел еще сделать несколько вопросов, когда вдруг все заговорили, зашумели и
двинулись в большую залу.
Увидав, что женщина, стоявшая
в дверях,
двинулась было итти, он крикнул ей: «Постой, я сказал».
Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и
в Анне чувство, подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по которому он быстро
движется, далеко расходится с надлежащим, но что остановить движение не
в его силах, что каждая минута удаляет его больше и больше от должного направления и что признаться себе
в отступлении — всё равно, что признаться
в погибели.
Она еще издалека почувствовала приближение мужа и невольно следила за ним
в тех волнах толпы, между которыми он
двигался.
Лошадь не успела
двинуться, как Вронский гибким и сильным движением стал
в стальное, зазубренное стремя и легко, твердо положил свое сбитое тело на скрипящее кожей седло.
Но только что он
двинулся, дверь его нумера отворилась, и Кити выглянула. Левин покраснел и от стыда и от досады на свою жену, поставившую себя и его
в это тяжелое положение; но Марья Николаевна покраснела еще больше. Она вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими руками концы платка, свертывала их красными пальцами, не зная, что говорить и что делать.
Пред ним,
в загибе реки за болотцем, весело треща звонкими голосами,
двигалась пестрая вереница баб, и из растрясенного сена быстро вытягивались по светлозеленой отаве серые извилистые валы. Следом за бабами шли мужики с вилами, и из валов выростали широкие, высокие, пухлые копны. Слева по убранному уже лугу гремели телеги, и одна за другою, подаваемые огромными навилинами, исчезали копны, и на место их навивались нависающие на зады лошадей тяжелые воза душистого сена.
А между тем появленье смерти так же было страшно
в малом, как страшно оно и
в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил,
двигался, играл
в вист, подписывал разные бумаги и был так часто виден между чиновников с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал на столе, левый глаз уже не мигал вовсе, но бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением.
Стоит, то позабываясь, то обращая вновь какое-то притупленное внимание на все, что перед ним
движется и не
движется, и душит с досады какую-нибудь муху, которая
в это время жужжит и бьется об стекло под его пальцем.
Долго потом во сне и наяву, утром и
в сумерки все мерещилось ему, что
в обеих руках его белые руки и
движется он с ними
в хороводе.
Когда, взявшись обеими руками за белые руки, медленно
двигался он с ними
в хороводе или же выходил на них стеной,
в ряду других парней и погасал горячо рдеющий вечер, и тихо померкала вокруг окольность, и далече за рекой отдавался верный отголосок неизменно грустного напева, — не знал он и сам тогда, что с ним делалось.
Чем больше горячился папа, тем быстрее
двигались пальцы, и наоборот, когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам начинал говорить, пальцы приходили
в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали
в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно — выражало сознание своего достоинства и вместе с тем подвластности, то есть: я прав, а впрочем, воля ваша!
Андрий едва
двигался в темном и узком земляном коридоре, следуя за татаркой и таща на себе мешки хлеба.
Был белый утренний час;
в огромном лесу стоял тонкий пар, полный странных видений. Неизвестный охотник, только что покинувший свой костер,
двигался вдоль реки; сквозь деревья сиял просвет ее воздушных пустот, но прилежный охотник не подходил к ним, рассматривая свежий след медведя, направляющийся к горам.
В суровом молчании, как жрецы,
двигались повара; их белые колпаки на фоне почерневших стен придавали работе характер торжественного служения; веселые, толстые судомойки у бочек с водой мыли посуду, звеня фарфором и серебром; мальчики, сгибаясь под тяжестью, вносили корзины, полные рыб, устриц, раков и фруктов.
Забив весло
в ил, он привязал к нему лодку, и оба поднялись вверх, карабкаясь по выскакивающим из-под колен и локтей камням. От обрыва тянулась чаща. Раздался стук топора, ссекающего сухой ствол; повалив дерево, Летика развел костер на обрыве.
Двинулись тени и отраженное водой пламя;
в отступившем мраке высветились трава и ветви; над костром, перевитым дымом, сверкая, дрожал воздух.
— А? Так это насилие! — вскричала Дуня, побледнела как смерть и бросилась
в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом
в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не
двигался с места и стоял против нее на другом конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала его.
Наконец, вот и переулок; он поворотил
в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и он стирался
в нем, как песчинка. Но все эти мучения до того его обессилили, что он едва
двигался. Пот шел из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
«Ну так что ж! И пожалуй!» — проговорил он решительно,
двинулся с моста и направился
в ту сторону, где была контора. Сердце его было пусто и глухо. Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда он из дому вышел, с тем «чтобы все кончить!». Полная апатия заступила ее место.
Есть, говорит, один такой расслабленный отец, отставной чиновник,
в кресле сидит и третий год ногами не
двигается.
— Скорей! Скорей! — повторил Свидригайлов, все еще не
двигаясь и не оборачиваясь. Но
в этом «скорей», видно, прозвучала какая-то страшная нотка.
Затем, с тою же медлительностью, стал рассматривать растрепанную, небритую и нечесаную фигуру Разумихина, который
в свою очередь дерзко-вопросительно глядел ему прямо
в глаза, не
двигаясь с места.
Артиллерия тщетно гремела с высоты вала, а
в поле вязла и не
двигалась по причине изнурения лошадей.
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж не
в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое
двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо
в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь
в Оренбург служить под его начальством».
В переводе на русский издавался
в 1794, 1800, 1804 годах.] писала одно, много два письма
в год, а
в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими руками ни до чего не прикасалась и вообще неохотно
двигалась с места.
Она говорила и
двигалась очень развязно и
в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и не хотела сделать; все у ней выходило, как дети говорят, — нарочно, то есть не просто, не естественно.
Базаров тихонько
двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку
в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо
в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и
в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», — успело мелькнуть
в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
Мелко шагали мальчики и девочки
в однообразных пепельно-серых костюмах, должно быть сиротский приют, шли почтальоны, носильщики с вокзала, сиделки какой-то больницы, чиновники таможни, солдаты без оружия, и чем дальше
двигалась толпа, тем очевиднее было, что
в ее хвосте уже действовало начало, организующее стихию. С полной очевидностью оно выявилось
в отряде конной полиции.
Он весь, от галстука до ботинок, одет
в новое, и когда он
двигался — на нем что-то хрустело, — должно быть, накрахмаленная рубашка или подкладка синего пиджака.
Вслед экипажам и встречу им густо
двигалась толпа мужчин, над ними покачивались, подпрыгивали
в седлах военные, красивые, точно игрушки, штатские
в цилиндрах, амазонки
в фантастических шляпах, тонконогие кони гордо взмахивали головами.
Кутузов махнул рукой и пошел к дверям под аркой
в толстой стене, за ним
двинулось еще несколько человек, а крики возрастали, становясь горячее, обиженней, и все чаще, настойчивее пробивался сквозь шум знакомо звонкий голосок Тагильского.
В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков, к мостовой приросла группа солдат; на них не торопясь
двигались маленькие, сердитые лошадки казаков;
в середине шагал, высоко поднимая передние ноги, оскалив зубы, тяжелый рыжий конь, — на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым лицом, с орденами на груди;
в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее на высоте груди, как священники держат крест.
Вечером он пошел к Прозорову, старик вышел к нему
в халате, с забинтованной шеей,
двигался он, хватаясь дрожащей рукой за спинки кресел, и сипел, как фагот, точно пьяный.
— А пребываем здесь потому, ваше благородие, как, будучи объявлены беженцами, не имеем возможности
двигаться. Конечно, уехать можно бы, но для того надобно получить заработанные нами деньги. Сюда нас доставили бесплатно, а дальше, от Риги, начинается тайная торговля. За посадку
в вагоны на Орел с нас требуют полсотни. Деньги — не малые, однако и пятак велик, ежели нет его.
Захлестывая панели, толпа сметала с них людей, но сама как будто не росла, а, становясь только плотнее, тяжелее,
двигалась более медленно. Она не успевала поглотить и увлечь всех людей, многие прижимались к стенам, забегали
в ворота, прятались
в подъезды и магазины.
Шкуна плыла по неширокой серебряной тропе, но казалось, что она стоит, потому что тропа
двигалась вместе с нею, увлекая ее
в бесконечную мглу.