Неточные совпадения
Ушли. Луна светила в открытое окно. Лидия, подвинув к нему стул,
села, положила локти на подоконник. Клим встал рядом. В синеватом сумраке четко вырезался профиль
девушки, блестел ее темный глаз.
Опасаясь, что Макаров тоже пойдет к
девушкам, Самгин решил посетить их позднее и вошел в комнату. Макаров
сел на стул, расстегнул ворот рубахи, потряс головою и, положив тетрадку тонкой бумаги на подоконник, поставил на нее пепельницу.
Сказав адрес, она
села в сани; когда озябшая лошадь резко поскакала, Нехаеву так толкнуло назад, что она едва не перекинулась через спинку саней. Клим тоже взял извозчика и, покачиваясь, задумался об этой
девушке, не похожей на всех знакомых ему. На минуту ему показалось, что в ней как будто есть нечто общее с Лидией, но он немедленно отверг это сходство, найдя его нелестным для себя, и вспомнил ворчливое замечание Варавки-отца...
Немного погодя
девушка воротилась, несколько смущенная, и сказала, что Ульяны Андреевны нет, что она поехала в Царское
Село, к знакомым, а оттуда отправится прямо в Москву.
Едва Райский коснулся старых воспоминаний, Марфенька исчезла и скоро воротилась с тетрадями, рисунками, игрушками, подошла к нему, ласково и доверчиво заговорила, потом
села так близко, как не
села бы чопорная
девушка. Колени их почти касались между собою, но она не замечала этого.
— Это совсем вчерашняя песня, — заметил он вслух, — и кто это им сочиняет! Недостает, чтобы железнодорожник аль жид проехали и
девушек пытали: эти всех бы победили. — И, почти обидевшись, он тут же и объявил, что ему скучно,
сел на диван и вдруг задремал. Хорошенькое личико его несколько побледнело и откинулось на подушку дивана.
Верочка
села к фортепьяно и запела «Тройку» — тогда эта песня была только что положена на музыку, — по мнению, питаемому Марьей Алексевною за дверью, эта песня очень хороша:
девушка засмотрелась на офицера, — Верка-то, когда захочет, ведь умная, шельма! — Скоро Верочка остановилась: и это все так...
Лопухов возвратился с Павлом Константинычем,
сели; Лопухов попросил ее слушать, пока он доскажет то, что начнет, а ее речь будет впереди, и начал говорить, сильно возвышая голос, когда она пробовала перебивать его, и благополучно довел до конца свою речь, которая состояла в том, что развенчать их нельзя, потому дело со (Сторешниковым — дело пропащее, как вы сами знаете, стало быть, и утруждать себя вам будет напрасно, а впрочем, как хотите: коли лишние деньги есть, то даже советую попробовать; да что, и огорчаться-то не из чего, потому что ведь Верочка никогда не хотела идти за Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное, как вы и сами видели, Марья Алексевна, а
девушку, во всяком случае, надобно отдавать замуж, а это дело вообще убыточное для родителей: надобно приданое, да и свадьба, сама по себе, много денег стоит, а главное, приданое; стало быть, еще надобно вам, Марья Алексевна и Павел Константиныч, благодарить дочь, что она вышла замуж без всяких убытков для вас!
Марья Гавриловна долго колебалась; множество планов побега было отвергнуто. Наконец она согласилась: в назначенный день она должна была не ужинать и удалиться в свою комнату под предлогом головной боли.
Девушка ее была в заговоре; обе они должны были выйти в сад через заднее крыльцо, за садом найти готовые сани,
садиться в них и ехать за пять верст от Ненарадова в
село Жадрино, прямо в церковь, где уж Владимир должен был их ожидать.
Девушки запевают: «Ай во поле липонька» — и уходят, парни за ними, поодаль. Лель
садится подле Снегурочки — и оплетает рожок берестой. Купава с Мизгирем подходят к Снегурочке.
Как-то утром я взошел в комнату моей матери; молодая горничная убирала ее; она была из новых, то есть из доставшихся моему отцу после Сенатора. Я ее почти совсем не знал. Я
сел и взял какую-то книгу. Мне показалось, что
девушка плачет; взглянул на нее — она в самом деле плакала и вдруг в страшном волнении подошла ко мне и бросилась мне в ноги.
— Сказывают, во ржах солдат беглый притаился, — сообщают друг другу
девушки, — намеднись Дашутка, с
села, в лес по грибы ходила, так он как прыснет из-за ржей да на нее. Хлеб с ней был, молочка малость — отнял и отпустил.
Через день, а иногда и чаще, она брала с собой девушку-лекарку,
садилась на долгушу-трясучку и, несмотря на осеннюю слякоть, тащилась за две версты в Измалково — деревню, в которой жил Федот.
Вечером матушка сидит, запершись в своей комнате. С
села доносится до нее густой гул, и она боится выйти, зная, что не в силах будет поручиться за себя. Отпущенные на праздник
девушки постепенно возвращаются домой… веселые. Но их сейчас же убирают по чуланам и укладывают спать. Матушка чутьем угадывает эту процедуру, и ой-ой как колотится у нее в груди всевластное помещичье сердце!
Все
село, завидевши его, берется за шапки; а
девушки, самые молоденькие, отдают добридень.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов
девушки наши у проходящих по
селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще
девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Девушки между тем, дружно взявшись за руки, полетели, как вихорь, с санками по скрипучему снегу. Множество, шаля,
садилось на санки; другие взбирались на самого голову. Голова решился сносить все. Наконец приехали, отворили настежь двери в сенях и хате и с хохотом втащили мешок.
Нравился
девушкам и другой брат, Емельян. Придет на девичник,
сядет в уголок и молчит, как пришитый. Сначала все
девушки как-то боялись его, а потом привыкли и насмелились до того, что сами начали приставать к нему и свои девичьи шутки шутить.
А Рогожин и Настасья Филипповна доскакали до станции вовремя. Выйдя из кареты, Рогожин, почти
садясь на машину, успел еще остановить одну проходившую
девушку в старенькой, но приличной темной мантильке и в фуляровом платочке, накинутом на голову.
— Значит, в самом деле княгиня! — прошептала она про себя как бы насмешливо и, взглянув нечаянно на Дарью Алексеевну, засмеялась. — Развязка неожиданная… я… не так ожидала… Да что же вы, господа, стоите, сделайте одолжение,
садитесь, поздравьте меня с князем! Кто-то, кажется, просил шампанского; Фердыщенко, сходите, прикажите. Катя, Паша, — увидала она вдруг в дверях своих
девушек, — подите сюда, я замуж выхожу, слышали? За князя, у него полтора миллиона, он князь Мышкин и меня берет!
Но Голиковский и не думал делать признания, даже когда они остались в гостиной вдвоем. Он чувствовал, что
девушка угадала его тайну, и как-то весь съежился. Неестественное возбуждение Нюрочки ему тоже не нравилось: он желал видеть ее всегда такою, какою она была раньше. Нюрочка могла только удивляться, что он при отъезде простился с ней так сухо. Ей вдруг сделалось безотчетно скучно. Впрочем, она вышла на подъезд, когда Голиковский
садился в экипаж.
— Да уж такое… Все науки произошел, а тут и догадаться не можешь?.. Приехал ты к нам, Иван Петрович, незнаемо откуда и, может, совсем хороший человек, — тебе же лучше. А вот напрасно разговорами-то своими
девушку смущаешь. Девичье дело, как невитое сено… Ты вот поговоришь-поговоришь,
сел в повозку, да и был таков, поминай как звали, а нам-то здесь век вековать. Незавидно живем, а не плачем, пока бог грехам терпит…
Отпивши чай, все перешли в гостиную:
девушки и дьяконица
сели на диване, а мужчины на стульях, около стола, на котором горела довольно хорошая, но очень старинная лампа.
Девушки смело подали руки Лобачевскому и
сели с ним обе.
— Чай, — сказала она матери Манефе и
села сама между
девушками.
— Носи ее, как ребеночка малого, — говорила старуха, закрывая упавшую в тарантас
девушку,
села сама впереди против барышень под фордеком и крикнула: — С Богом, Никитушка.
Впрочем, верила порче одна кухарка, женщина, недавно пришедшая из
села; горничная же,
девушка, давно обжившаяся в городе и насмотревшаяся на разные супружеские трагикомедии, только не спорила об этом при Розанове, но в кухне говорила: «Точно ее, барыню-то нашу, надо отчитывать: разложить, хорошенько пороть, да и отчитывать ей: живи, мол, с мужем, не срамничай, не бегай по чужим дворам.
— Ты! Ну, для тебя давай, буду есть.
Девушки взяли стулья и
сели к столу.
И тотчас же
девушки одна за другой потянулись в маленькую гостиную с серой плюшевой мебелью и голубым фонарем. Они входили, протягивали всем поочередно непривычные к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко, вполголоса, свое имя: Маня, Катя, Люба…
Садились к кому-нибудь на колени, обнимали за шею и, по обыкновению, начинали клянчить...
Появилися на стене словеса огненные: «Не бойся, моя госпожа прекрасная: не будешь ты почивать одна, дожидается тебя твоя
девушка сенная, верная и любимая; и много в палатах душ человеческих, а только ты их не видишь и не слышишь, и все они вместе со мною берегут тебя и день и ночь: не дадим мы на тебя ветру венути, не дадим и пылинке
сесть».
Девушка прошла в свою комнату, которая выходила в сад,
села к окну и заплакала.
А тут еще Яшка Кормилицын… — со злостью думала
девушка, начиная торопливо ходить по комнате из угла в угол. — Вот это было бы мило: madame Кормилицына, Гликерия Витальевна Кормилицына… Прелестно! Муж, который не умеет ни встать, ни
сесть… Нужно быть идиоткой, чтобы слушать этого долговолосого дурня…
И, молча пожав им руки, ушла, снова холодная и строгая. Мать и Николай, подойдя к окну, смотрели, как
девушка прошла по двору и скрылась под воротами. Николай тихонько засвистал,
сел за стол и начал что-то писать.
Дома они
сели на диван, плотно прижавшись друг к другу, и мать, отдыхая в тишине, снова заговорила о поездке Саши к Павлу. Задумчиво приподняв густые брови,
девушка смотрела вдаль большими мечтающими глазами, по ее бледному лицу разлилось спокойное созерцание.
На постоялый двор, стоящий в самом центре огромного
села, въезжают четыре тройки. Первая, заложенная в тарантас чудовищных размеров, везет самих хозяев; остальные три заложены в простые кибитки, из которых в одной помещаются два господина в гражданском платье; в другой приказчик Петр Парамоныч, тучный малый, в замасленном длиннополом сюртуке, и горничная
девушка; в третьей повар с кухнею.
С того дня посещения старика и
девушки повторялись ежедневно. Иногда Лиза приходила без старика, с нянькой. Она приносила с собою работу, книги и
садилась под дерево, показывая вид совершенного равнодушия к присутствию Александра.
В это время
девушка заметила, что Александр смотрит на нее, покраснела и отступила назад. Старик, по-видимому ее отец, поклонился Адуеву. Адуев угрюмо отвечал на поклон, бросил удочку и
сел шагах в десяти оттуда на скамью под деревом.
Марфин начал чисто ораторствовать, красноречиво доказывая, что обеим сестрам, как
девушкам молодым, нет никакого повода и причины оставаться в губернском городе, тем более, что они, нежно любя мать свою, конечно, скучают и страдают, чему доказательством служит даже лицо Сусанны, а потому он желает их свезти в Москву и
поселить там.
После старосты пришла
девушка с
села и возвестила, что посадские девки просят позволения хороводы перед домом играть и новую помещицу повеличать (весть о приезде Фаинушки для покупки Проплеванной с быстротою молнии проникла во все дворы).
Когда кончился обряд и Елена, поддерживаемая
девушками, удалилась в светлицу, гости, по приглашению Морозова, опять
сели за стол.
Матвей ждал Дыму, но Дыма с ирландцем долго не шел. Матвей
сел у окна, глядя, как по улице снует народ, ползут огромные, как дома, фургоны, летят поезда. На небе, поднявшись над крышами, показалась звезда. Роза,
девушка, дочь Борка, покрыла стол в соседней комнате белою скатертью и поставила на нем свечи в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла белыми полотенцами.
И в это время на корабле умер человек. Говорили, что он уже
сел больной; на третий день ему сделалось совсем плохо, и его поместили в отдельную каюту. Туда к нему ходила дочь, молодая
девушка, которую Матвей видел несколько раз с заплаканными глазами, и каждый раз в его широкой груди поворачивалось сердце. А наконец, в то время, когда корабль тихо шел в густом тумане, среди пассажиров пронесся слух, что этот больной человек умер.
А в
селе такие же
девушки и молодицы, как вот эта Анна, только одеты чище и лица у них не такие запуганные, как у Анны, и глаза смеются, а не плачут.
Волнуясь, он торопливо перелистывал тетрадь, ему хотелось в чём-то разубедить её, предостеречь и хотелось ещё чего-то — для себя.
Девушка пошевелилась на стуле,
села твёрже, удобнее — её движение несколько успокоило и ещё более одушевило старика: он видел в её глазах новое чувство. Так она ещё не смотрела на него.
— Ну, теперь ты оставь нас одних, — проговорила Татьяна Власьевна Нюше, когда
девушки вошли в ее комнату. — Феня, голубка моя,
садись вот сюда… ближе… Плохо слышу… ох, смерть моя…
Почти в то же самое время Милославский и его супруга выехали из
села Кудинова; впереди ехал провожатый их, татарин Темрюк, а позади Алексей и сенная
девушка.
В продолжение этого разговора они подошли к приказчиковой избе; слуга, сдав Киршу с рук на руки хозяину, отправился назад. Веселое общество пирующих встретило его с громкими восклицаниями. Все уже знали, каким счастливым успехом увенчалась ворожба запорожца; старая сенная
девушка, бывшая свидетельницею этого чудного излечения, бегала из двора во двор как полоумная, и радостная весть со всеми подробностями и прикрасами, подобно быстрому потоку, распространилась по всему
селу.
— Возражайте! — спокойно сказала
девушка,
садясь на табурет, и, перебросив свою длинную косу на колени себе, она стала играть ею.
Он под корень подорвал разгульной жизнью крепкое, тридцатилетним трудом сколоченное хозяйство отца, и уже никто в родном
селе не хотел выдать ему
девушку в жёны.
— Постой тут, Гаврик, — сказала
девушка и, оставив брата у двери, прошла в комнату. Лунёв толкнул к ней табурет. Она
села. Павел ушёл в магазин, Маша пугливо жалась в углу около печи, а Лунёв неподвижно стоял в двух шагах пред
девушкой и всё не мог начать разговора.