Неточные совпадения
С этими словами он развязно подходит к столу, берет персик и кладет в карман.
Дедушка недоумело смотрит на него, но
молчит.
Но
дедушка был утомлен; он грузно вылез из экипажа, наскоро поздоровался с отцом, на ходу подал матушке и внучатам руку для целования и
молча прошел в отведенную ему комнату, откуда и не выходил до утра следующего дня.
Проходит еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так как матушка решилась
молчать, то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она едет проститься с
дедушкой и с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
Дедушка играет
молча, медленно выбрасывая на стол карты, и после каждой игры тщательно записывает выигрыш.
Но проходит пять — десять минут, а Настасьи нет. Пахом тоже задержался у ворот. Всем скучно с
дедушкой, всем кажется, что он что-то старое-старое говорит. Наконец Настасья выплывает в столовую и
молча заваривает чай.
Дедушка некоторое время сидит
молча и зевает. Наконец обращается к нам...
— Уйди, — приказала мне бабушка; я ушел в кухню, подавленный, залез на печь и долго слушал, как за переборкой то — говорили все сразу, перебивая друг друга, то —
молчали, словно вдруг уснув. Речь шла о ребенке, рожденном матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что сердится
дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему ребенка?
Сын тоже
молчал и только перед смертью объявил все внуку и тоже положил зарок, как
дедушка.
За обедом нас всегда сажали на другом конце стола, прямо против
дедушки, всегда на высоких подушках; иногда он бывал весел и говорил с нами, особенно с сестрицей, которую называл козулькой; а иногда он был такой сердитый, что ни с кем не говорил; бабушка и тетушка также
молчали, и мы с сестрицей, соскучившись, начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который всегда стоял за моим стулом, сейчас останавливал меня, шепнув мне на ухо, чтобы я
молчал; то же делала нянька Агафья с моей сестрицей.
Двоюродные наши сестрицы, которые прежде были в большой милости, сидели теперь у печки на стульях, а мы у
дедушки на кровати; видя, что он не обращает на них никакого вниманья, а занимается нами, генеральские дочки (как их называли), соскучась
молчать и не принимая участия в наших разговорах, уходили потихоньку из комнаты в девичью, где было им гораздо веселее.
В доме тревога большая.
Счастливы, светлы лицом,
Заново дом убирая,
Шепчутся мама с отцом.
Как весела их беседа!
Сын подмечает,
молчит.
— Скоро увидишь ты деда! —
Саше отец говорит…
Дедушкой только и бредит
Саша, — не может уснуть:
«Что же он долго не едет?..»
— Друг мой! Далек ему путь! —
Саша тоскливо вздыхает,
Думает: «Что за ответ!»
Вот наконец приезжает
Этот таинственный дед.
Она вошла, медленно переступив через порог, как и вчера, и недоверчиво озираясь кругом. Она внимательно осмотрела комнату, в которой жил ее
дедушка, как будто отмечая, насколько изменилась комната от другого жильца. «Ну, каков
дедушка, такова и внучка, — подумал я. — Уж не сумасшедшая ли она?» Она все еще
молчала; я ждал.
Дедушка рассердился и выгнал меня за дверь; я немножко постояла за дверью, а он вдруг опять отворил и позвал меня назад, и все сердился и
молчал.
Голос у
дедушки оборвался и захлебнулся. Слезы опять потекли по глубоким, коричневым от загара морщинам. Сергей, который слушал ослабевшего старика
молча, с плотно сжатыми бровями, бледный от волнения, вдруг взял его под мышки и стал подымать.
Люди смотрели на него
молча; лица у всех были строгие, и, хотя на дворе было шумно и суетно, здесь, около кузницы, — тихо. Вот из толпы вылез
дедушка Еремей, растрёпанный, потный; он дрожащей рукой протянул кузнецу ковш воды...
— Мой сыночек весь день мучился, — сказала Липа. — Глядит своими глазочками и
молчит, и хочет сказать и не может. Господи батюшка, царица небесная! Я с горя так всё и падала на пол. Стою и упаду возле кровати. И скажи мне,
дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов? Зачем?
Дедушка слабо махнул рукой и отвернулся от Тихона. И до глубокой ночи он лежал
молча, еле заметно двигая пальцами по одеялу и пристально, со строгой важностью глядя то в противоположную стену, то в широкое венецианское окно, за которым тихо и ярко горела вечерняя заря.
Стал в путь собираться, домашние спрашивают: «Куда,
дедушка?..»
Молчит, никому не сказывает, вот как сейчас было читано, чтоб, значит, никому не поведать…
Дедушка Мешедзе
молча разглядывал меня проницательным, острым взглядом из-под нависших бровей. Лицо его оставалось непроницаемым и невозмутимым, как у бронзовой статуи. Он внимательно рассматривал, казалось, каждую черточку моего лица. Это длилось с минуту, показавшуюся мне, однако, целой вечностью. Я не вынесла напряжения и заговорила первая, нарушая обычай страны, где младшие никогда не начинают разговора в присутствии старших.
Три часа ожидания прошли незаметно. Мне казалось, не успел я наглядеться на Машу, как Карпо съездил к реке, выкупал лошадь и уж стал запрягать. Мокрая лошадь фыркала от удовольствия и стучала копытами по оглоблям. Карпо кричал на нее «наза-ад!» Проснулся
дедушка. Машя со скрипом отворила нам ворота, мы сели на дроги и выехали со двора. Ехали мы
молча, точно сердились друг на друга.
Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и себя, и
дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство, как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж больше никогда не найдем.
Дедушка тоже сгрустнул. Он уж не говорил о толоке и об овцах, а
молчал и задумчиво поглядывал на Машу.
Вообще он держался во всем не как гость, а как глава дома, которому везде принадлежит решающее слово. Помню, как однажды он, в присутствии отца моего, жестоко и сердито распекал меня за что-то. Не могу припомнить, за что. Папа
молча расхаживал по комнате, прикусив губу и не глядя на меня. И у меня в душе было убеждение, что, по папиному мнению, распекать меня было не за что, но что он не считал возможным противоречить
дедушке.
—
Молчите,
дедушка,
молчите, — вы лучше всего, когда
молчите, — настойчиво повторял он, вызывая невольную улыбку перед своим увлечением профессионала.