Неточные совпадения
Скоро, однако ж, и
в надзвездном мире
сделалось душно; тогда он удалился
в уединенную
комнату и, усевшись среди зелени померанцев и миртов, впал
в забытье.
Иногда, сидя одна
в комнате, на своем кресле, она вдруг начинала смеяться, потом рыдать без слез, с ней
делались конвульсии, и она кричала неистовым голосом бессмысленные или ужасные слова.
«Для кого же после этого
делались все приготовления?» Даже детей, чтобы выгадать место, посадили не за стол, и без того занявший всю
комнату, а накрыли им
в заднем углу на сундуке, причем обоих маленьких усадили на скамейку, а Полечка, как большая, должна была за ними присматривать, кормить их и утирать им, «как благородным детям», носики.
Хорошо. А отчего, когда Обломов
сделался болен, она никого не впускала к нему
в комнату, устлала ее войлоками и коврами, завесила окна и приходила
в ярость — она, такая добрая и кроткая, если Ваня или Маша чуть вскрикнут или громко засмеются?
Но после свадьбы доступ
в барские покои ей
сделался свободнее. Она помогала Захару, и
в комнатах стало чище, и вообще некоторые обязанности мужа она взяла на себя, частью добровольно, частью потому, что Захар деспотически возложил их на нее.
Он позвонил Егора и едва с его помощью кое-как оделся, надевая сюртук прежде жилета, забывая галстук. Он спросил, что
делается дома, и, узнав, что все уехали к обедне, кроме Веры, которая больна, оцепенел, изменился
в лице и бросился вон из
комнаты к старому дому.
Я сквозь щели досок на полу видел, что
делается на дворе; каждое слово, сказанное внизу, слышно
в комнате, и обратно.
Ах, если бы всё это остановилось на том чувстве, которое было
в эту ночь! «Да, всё это ужасное дело
сделалось уже после этой ночи Светло-Христова Воскресения!» думал он теперь, сидя у окна
в комнате присяжных.
Тот, мужик, убил
в минуту раздражения, и он разлучен с женою, с семьей, с родными, закован
в кандалы и с бритой головой идет
в каторгу, а этот сидит
в прекрасной
комнате на гауптвахте, ест хороший обед, пьет хорошее вино, читает книги и нынче-завтра будет выпущен и будет жить попрежнему, только
сделавшись особенно интересным.
Зося
сделалась необыкновенно внимательна
в последнее время к Надежде Васильевне и часто заезжала навестить ее, поболтать или увезти вместе с собой кататься. Такое внимание к подруге было тоже новостью, и доктор не мог не заметить, что во многом Зося старается копировать Надежду Васильевну, особенно
в обстановке своей
комнаты, которую теперь загромоздила книгами, гравюрами серьезного содержания и совершенно новой мебелью, очень скромной и тоже «серьезной».
— Вот уж сорочины скоро, как Катю мою застрелили, — заговорила Павла Ивановна, появляясь опять
в комнате. — Панихиды по ней служу, да вот собираюсь как-нибудь летом съездить к ней на могилку поплакать… Как жива-то была, сердилась я на нее, а теперь вот жаль! Вспомнишь, и горько
сделается, поплачешь. А все-таки я благодарю бога, что он не забыл ее: прибрал от сраму да от позору.
Иногда Привалову
делалось настолько тяжелым присутствие Лоскутова, что он или уходил на завод, или запирался на несколько часов
в своей
комнате.
На другое утро хозяйка Рахметова
в страшном испуге прибежала к Кирсанову: «батюшка — лекарь, не знаю, что с моим жильцом
сделалось: не выходит долго из своей
комнаты, дверь запер, я заглянула
в щель; он лежит весь
в крови; я как закричу, а он мне говорит сквозь дверь: «ничего, Аграфена Антоновна».
Сделалось смятение. Люди бросились
в комнату старого барина. Он лежал
в креслах, на которые перенес его Владимир; правая рука его висела до полу, голова опущена была на грудь, не было уж и признака жизни
в сем теле, еще не охладелом, но уже обезображенном кончиною. Егоровна взвыла, слуги окружили труп, оставленный на их попечение, вымыли его, одели
в мундир, сшитый еще
в 1797 году, и положили на тот самый стол, за которым столько лет они служили своему господину.
Но рядом с его светлой, веселой
комнатой, обитой красными обоями с золотыми полосками,
в которой не проходил дым сигар, запах жженки и других… я хотел сказать — яств и питий, но остановился, потому что из съестных припасов, кроме сыру, редко что было, — итак, рядом с ультрастуденческим приютом Огарева, где мы спорили целые ночи напролет, а иногда целые ночи кутили,
делался у нас больше и больше любимым другой дом,
в котором мы чуть ли не впервые научились уважать семейную жизнь.
Но положение поистине
делалось страшным, когда у матери начинался пьяный запой. Дом наполнялся бессмысленным гвалтом, проникавшим во все углы; обезумевшая мать врывалась
в комнату больной дочери и бросала
в упор один и тот же страшный вопрос...
Наступила ростепель. Весна была ранняя, а Святая — поздняя,
в половине апреля. Солнце грело по-весеннему; на дорогах появились лужи; вершины пригорков стали обнажаться; наконец прилетели скворцы и населили на конном дворе все скворешницы. И
в доме
сделалось светлее и веселее, словно и
в законопаченные кругом
комнаты заглянула весна. Так бы, кажется, и улетел далеко-далеко на волю!
Черт
в одну минуту похудел и
сделался таким маленьким, что без труда влез к нему
в карман. А Вакула не успел оглянуться, как очутился перед большим домом, вошел, сам не зная как, на лестницу, отворил дверь и подался немного назад от блеска, увидевши убранную
комнату; но немного ободрился, узнавши тех самых запорожцев, которые проезжали через Диканьку, сидевших на шелковых диванах, поджав под себя намазанные дегтем сапоги, и куривших самый крепкий табак, называемый обыкновенно корешками.
Одна из особенностей «умной
комнаты» состояла
в том, что посетители ее знали, когда хотели знать, все, что
делалось на свете, как бы тайно оно ни происходило.
Волостное правление помещалось всего
в двух
комнатах, и от набившегося народа
сделалось душно.
Нюрочке
делалось совестно за свое любопытство, и она скрывалась, хотя ее так и тянуло
в кухню, к живым людям. Петр Елисеич половину дня проводил на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала
в это время, потому что оставалась
в доме одна, с глазу на глаз все с тою же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился
в сарайную, а его
комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала ее
в слезах.
Нюрочка хотела что-то ответить, но Голиковский быстро поцеловал у нее руку и вышел. Ей вдруг
сделалось его жаль, и она со слезами на глазах убежала к себе
в комнату.
— Экипаж на житный двор, а лошадей
в конюшню! Тройку рабочих пусть выведут пока из стойл и поставят под сараем, к решетке. Они смирны, им ничего не
сделается. А мы пойдемте
в комнаты, — обратилась она к ожидавшим ее девушкам и, взяв за руки Лизу и Женни, повела их на крыльцо. — Ах, и забыла совсем! — сказала игуменья, остановясь на верхней ступеньке. — Никитушка! винца ведь не пьешь, кажется?
В коридоре
сделался шум. Отворилось еще несколько дверей. Лакей помогал подниматься человеку, упавшему к Лизиной
комнате.
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз
в день
сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он
сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не
в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери.
Хотя
в обществе знакомых Володи я играл роль, оскорблявшую мое самолюбие, я любил сидеть
в его
комнате, когда у него бывали гости, и молча наблюдать все, что там
делалось.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась с хозяйкой; дала поцеловать свою руку Ардальону Васильичу и старшему его сыну и — пошла. Захаревские, с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа, и когда возвратились
в комнаты, то весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость и она тяжело опустилась на тот диван, на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто
сделался гневен до ярости.
Услышав вопль жены, безумный старик остановился
в ужасе от того, что
сделалось. Вдруг он схватил с полу медальон и бросился вон из
комнаты, но, сделав два шага, упал на колена, уперся руками на стоявший перед ним диван и
в изнеможении склонил свою голову.
Но наконец с Нелли
сделалось дурно, и ее отнесли назад. Старик очень испугался и досадовал, что ей дали так много говорить. С ней был какой-то припадок, вроде обмирания. Этот припадок повторялся с ней уже несколько раз. Когда он кончился, Нелли настоятельно потребовала меня видеть. Ей надо было что-то сказать мне одному. Она так упрашивала об этом, что
в этот раз доктор сам настоял, чтоб исполнили ее желание, и все вышли из
комнаты.
Прочитав это письмо, генерал окончательно поник головой. Он даже по
комнатам бродить перестал, а сидел, не вставаючи,
в большом кресле и дремал. Антошка очень хорошо понял, что письмо Петеньки произвело аффект, и
сделался еще мягче, раболепнее. Евпраксея, с своей стороны, прекратила неприступность. Все люди начали ходить на цыпочках, смотрели
в глаза, старались угадать желания.
Прекратительных орудий словно как не бывало; дело о небытии погружается
в один карман, двугривенный —
в другой;
в комнате делается светло и радостно; на столе появляется закуска и водка…
Луша слышит эту болтовню, и ей
делается страшно
в своей
комнате, где она напрасно старается углубиться
в чтение романа, который ей принес на днях Яшка Кормилицын.
Ему вдруг пришло
в голову заставить Шурочку, чтобы она услышала и поняла его на расстоянии, сквозь стены
комнаты. Тогда, сжав кулаки так сильно, что под ногтями
сделалось больно, сцепив судорожно челюсти, с ощущением холодных мурашек по всему телу, он стал твердить
в уме, страстно напрягая всю свою волю...
Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко, но как светло оно сияло, как тепло оно грело! На улицах было сухо; недаром же говорят старожилы, что какая ни будь дурная погода на шестой неделе поста, страстная все дело исправит, и к светлому празднику будет сухо и тепло. Мне
сделалось скучно
в комнате одному, и я вышел на улицу, чтоб на народ поглядеть.
Одни из них занимаются тем, что ходят
в халате по
комнате и от нечего делать посвистывают; другие проникаются желчью и
делаются губернскими Мефистофелями; третьи барышничают лошадьми или передергивают
в карты; четвертые выпивают огромное количество водки; пятые переваривают на досуге свое прошедшее и с горя протестуют против настоящего…
По уходе его Анне Львовне
сделалось необыкновенно грустно: ничтожество и неотесанность Техоцкого так ярко выступили наружу, что ей стало страшно за свои чувства.
В это время вошел
в ее
комнату папаша; она бросилась к нему, прижалась лицом к его груди и заплакала.
Вечером ей стало невыносимо скучно
в ожидании завтрашнего дня. Она одиноко сидела
в той самой аллее, где произошло признание, и вдруг ей пришло на мысль пойти к Семигорову. Она дошла до самой его усадьбы, но войти не решилась, а только заглянула
в окно. Он некоторое время ходил
в волнении по
комнате, но потом сел к письменному столу и начал писать. Ей
сделалось совестно своей нескромности, и она убежала.
Целое после-обеда после этого она была как
в чаду, не знала, что с нею
делается. И жутко и сладко ей было
в одно и то же время, но ничего ясного. Хаос переполнял все ее существо; она беспокойно ходила по
комнате, перебирала платья, вещи, не знала, что делать. Наконец, когда уже смерклось, от него пришел посланный и сказал, что Андрей Степаныч просит ее на чашку чая.
Сделавшись мужем и женой, они не оставили ни прежних привычек, ни бездомовой жизни; обедали
в определенный час
в кухмистерской, продолжали жить
в меблированных нумерах, где занимали две
комнаты, и, кроме того, обязаны были иметь карманные деньги на извозчика, на завтрак, на подачки сторожам и нумерной прислуге и на прочую мелочь.
Вне учения занятия мои состояли:
в уединенных бессвязных мечтах и размышлениях,
в деланиях гимнастики, с тем чтобы
сделаться первым силачом
в мире,
в шлянии без всякой определенной цели и мысли по всем
комнатам и особенно коридору девичьей и
в разглядывании себя
в зеркало, от которого, впрочем, я всегда отходил с тяжелым чувством уныния и даже отвращения.
— Конечно, дурной человек не будет откровенен, — заметила Сусанна Николаевна и пошла к себе
в комнату пораспустить корсет, парадное бархатное платье заменить домашним, и пока она все это совершала,
в ее воображении рисовался, как живой, шустренький Углаков с своими проницательными и насмешливыми глазками, так что Сусанне Николаевне
сделалось досадно на себя. Возвратясь к мужу и стараясь думать о чем-нибудь другом, она спросила Егора Егорыча, знает ли он, что
в их губернии, как и во многих, начинается голод?
Несмотря на все эти утешения и доказательства, Сусанна продолжала плакать, так что ее хорошенькие глазки воспалились от слез, а ротик совершенно пересох; она вовсе не страшилась брака с Егором Егорычем, напротив, сильно желала этого, но ее мучила мысль перестать быть девушкой и
сделаться дамой. Как бы ни было, однако gnadige Frau, отпустив Сусанну наверх
в ее
комнату, прошла к Егору Егорычу.
В комнате и без того натоплено; из открытого душника жар так и валит, а от пуховиков атмосфера
делается просто нестерпимою.
Но стоны повторяются чаще и чаще и
делаются, наконец, беспокойными. Работа становится настолько неудобною, что Иудушка оставляет письменный стол. Сначала он ходит по
комнате, стараясь не слышать; но любопытство мало-помалу берет верх над пустоутробием. Потихоньку приотворяет он дверь кабинета, просовывает голову
в тьму соседней
комнаты и
в выжидательной позе прислушивается.
— Пойдем! — сказал он, задыхаясь, и, крепко схватив меня за руку, потащил за собою. Но всю дорогу до флигеля он не сказал ни слова, не давал и мне говорить. Я ожидал чего-нибудь сверхъестественного и почти не обманулся. Когда мы вошли
в комнату, с ним
сделалось дурно; он был бледен, как мертвый. Я немедленно спрыснул его водою. «Вероятно, случилось что-нибудь очень ужасное, — думал я, — когда с таким человеком
делается обморок».
«Дикие» толпились
в бильярдной; «скворцы» порхали во всех
комнатах понемножку, но всего более
в «уборной», ибо не только чувствовали естественное влечение к «маркизам», но даже наверное знали, что сами со временем ими
сделаются.
«И как много обязан я тебе, истинный, добрый друг наш, — сказал он ему, —
в том, что я
сделался человеком, — тебе и моей матери я обязан всем, всем; ты больше для меня, нежели родной отец!» Женевец закрыл рукою глаза, потом посмотрел на мать, на сына, хотел что-то сказать, — ничего не сказал, встал и вышел вон из
комнаты.
«Неужели это правда?» — спрашивал он себя, испуганный; у него
в голове
сделался такой сумбур,
в ушах стук, что он поскорее сел на кровать; посидевши минут пять,
в которые он ничего не думал, а чувствовал какое-то нелепо тяжелое состояние, он вышел
в комнату; они разговаривали так дружески, так симпатично, ему показалось, что им вовсе его не нужно.
Не знаю, долго ли я спала, но вдруг мне
сделалось как-то тяжело, я раскрыла глаза — передо мною стоял Бельтов, и никого не было
в комнате…
Неизменным завсегдатаем погребка
сделался и Корпелкин. С утра он сидел
в задней темной
комнате, известной под именем «клоповника», вместе с десятком оборванцев, голодных, опухших от пьянства, грязных…