Неточные совпадения
Два-три
десятка детей ее возраста, живших в Каперне, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет матери и отца, переимчивые, как все дети в
мире, вычеркнули раз-навсегда маленькую Ассоль из сферы своего покровительства и внимания.
Странно было видеть, что судьбы
мира решают два
десятка русских интеллигентов, живущих в захолустном городке среди семидесяти тысяч обывателей, для которых
мир был ограничен пределами их мелких интересов.
Мысли этого порядка развивались с приятной легкостью, как бы самосильно. Память услужливо подсказывала
десятки афоризмов: «Истинная свобода — это свобода отбора впечатлений». «В
мире, где все непрерывно изменяется, стремление к выводам — глупо». «Многие стремятся к познанию истины, но — кто достиг ее, не искажая действительности?»
Только по итогам сделаешь вывод, что Лондон — первая столица в
мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается в день или год, какой страшный совершается прилив и отлив иностранцев в этом океане народонаселения, как здесь сходятся покрывающие всю Англию железные дороги, как по улицам из конца в конец города снуют
десятки тысяч экипажей.
Старостиха Анисья тончайшим голосом завела песню, ее подхватили
десятки голосов, и она полилась нестройной, колыхавшейся волной, вырвалась на улицу и донеслась вплоть до деревни, где оставались только самые древние старушки, которые охали и крестились, прислушиваясь, как
мир гуляет.
Традиционные идеи,
десятки лет у нас господствующие, совершенно не пригодны для размеров разыгравшихся в
мире событий.
Одного жаль: в нынешнее время на одного нынешнего человека все еще приходится целый
десяток, коли не больше, допотопных людей. Оно, впрочем, натурально — допотопному
миру иметь допотопное население.
За
десятки лет все его огромные средства были потрачены на этот музей, закрытый для публики и составлявший в полном смысле этого слова жизнь для своего старика владельца, забывавшего весь
мир ради какой-нибудь «новенькой старинной штучки» и никогда не отступившего, чтобы не приобрести ее.
В них входят стадионы — эти московские колизеи, где
десятки и сотни тысяч здоровой молодежи развивают свои силы, подготовляют себя к геройским подвигам и во льдах Арктики, и в мертвой пустыне Кара-Кумов, и на «Крыше
мира», и в ледниках Кавказа.
Но самое большое впечатление произвело на него обозрение Пулковской обсерватории. Он купил и себе ручной телескоп, но это совсем не то. В Пулковскую трубу на луне «как на ладони видно: горы, пропасти, овраги… Одним словом — целый
мир, как наша земля. Так и ждешь, что вот — вот поедет мужик с телегой… А кажется маленькой потому, что, понимаешь, тысячи,
десятки тысяч… Нет, что я говорю: миллионы миллионов миль отделяют от луны нашу землю».
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса,
десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего
мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Отречемся от старого
мира… — раздался звонкий голос Феди Мазина, и
десятки голосов подхватили мягкой, сильной волной...
Я видел восход солнца в этом месте
десятки раз, и всегда предо мною рождался новый
мир, по-новому красивый…
0,99 зла
мира от инквизиции до динамитных бомб и казней и страданий
десятков тысяч так называемых политических преступников основано на этом рассуждении.
— У нас по уезду воды много — с
десяток речек текёт, а земли маловато и — неродимая, так народ наш по
миру разбегается весь почти.
Между Большими Балканами с севера и Малыми с юга, защищенная от ветров, на
десятки километров вдоль и километров на семь в поперечнике тянется знаменитая болгарская Долина роз, сплошь покрытая розовыми полями. В них вкраплены фруктовые сады, и весной эта единственная в
мире долина удивляет глаз непрерывной розовой пеленой под самым горным хребтом Больших Балкан.
Систему воспитания он имел свою, и довольно правильную: он полагал, что всякий человек до десяти лет должен быть на руках матери и воспитываться материально, то есть спать часов по двадцати в сутки, поедать неимоверное количество картофеля и для укрепления тела поиграть полчаса в сутки мячиком или в кегли, на одиннадцатом году поступить к родителю или наставнику, под ферулой которого обязан выучить полупудовые грамматики и лексиконы древнего
мира и
десятка три всякого рода учебников; после этого, лет в восемнадцать, с появлением страстей, поступить в какой-нибудь германский университет, для того чтобы приобресть факультетское воспитание и насладиться жизнию.
«Хорошо дома!» — думал Назаров в тишине и
мире вечера, окидывая широким взглядом землю, на
десятки вёрст вокруг знакомую ему. Она вставала в памяти его круглая, как блюдо, полно и богато отягощённая лесами, деревнями, сёлами, омытая
десятками речек и ручьёв, — приятная, ласковая земля. В самом пупе её стоит его, Фаддея Назарова, мельница, старая, но лучшая в округе, мирно, в почёте проходит налаженная им крепкая, хозяйственная жизнь. И есть кому передать накопленное добро — умные руки примут его…
Бургмейер. Зачем? Затем, что на землю сниспослан новый дьявол-соблазнитель! У человека тысячи, а он хочет сотни тысяч. У него сотни тысяч, а ему давай миллионы,
десятки миллионов! Они тут, кажется, недалеко… перед глазами у него. Стоит только руку протянуть за ними, и нас в
мире много таких прокаженных, в которых сидит этот дьявол и заставляет нас губить себя, семьи наши и миллионы других слепцов, вверивших нам свое состояние.
Приговорены были к наказанию и к ссылке в Сибирь несколько
десятков народу, вместе с зачинщиками, в числе которых были два старика, подносившие хлеб-соль, молодой парень, вытащенный вчера становым в качестве зачинщика, и тот
десяток мужиков, которые добровольно вышли вперед переговорщиками от
мира.
Если до него дойдет это приглашение (он иногда почитывает «Стрекозу»), то он, наверно, не рассердится, ибо он, будучи человеком понимающим, согласится со мною вполне, да, пожалуй, еще пришлет мне осенью от щедрот своих
десяток антоновских яблочков за то, что я его длинной фамилии по
миру не пустил, а ограничился на этот раз одними только именем и отечеством.
Двое судей в верблюжьих кафтанах. Оба — пьянчуги, из самых отчаянных горлопанов, на отца его науськивали
мир;
десятки раз дело доходило до драки; один — черный, высокий, худой; другой — с брюшком, в «гречюшнике»: так называют по-ихнему высокую крестьянскую шляпу. Фамилии их и имена всегда ему памятны; разбуди его ночью и спроси: как звали судей, когда его привели наказывать? — он выговорит духом: Павел Рассукин и Поликарп Стежкин.
И, поняв это, человек невольно делает то соображение, что если это так, — а он знает, что это несомненно так, — то не одно и не
десяток существ, а все бесчисленные существа
мира, для достижения каждое своей цели, всякую минуту готовы уничтожить его самого, — того, для которого одного и существует жизнь.
— А ведь она по
миру ходила! — вспоминает он. — Сам я посылал ее хлеба у людей просить, комиссия! Ей бы, дуре, еще лет
десяток прожить, а то, небось, думает, что я и взаправду такой. Мать пресвятая, да куда же к лешему я это еду? Теперь не лечить надо, а хоронить. Поворачивай!
Тридцать миллионов погибло за учение
мира на войнах; тысячи миллионов погибло в мучительной жизни из-за учения
мира, но не только миллионов, даже тысяч, даже
десятков, даже ни одного человека я не знаю, который бы погиб смертью или мучительной жизнью с голода или холода из-за учения Христа.
И все они, не говоря уже о тех
десятках тысяч несчастных людей, потерявших всё и перебивающихся требухой и водкой в ночлежных домах, — все, начиная от фабричного, извозчика, швеи, проститутки до богача-купца и министра и их жен, все несут самую тяжелую, неестественную жизнь и не приобрели того, что считается для них нужным по учению
мира.
У каждого страдания и горя было столько, что хватило бы на
десяток человеческих жизней, и попу, оглушенному, потерявшемуся, казалось, что весь живой
мир принес ему свои слезы и муки и ждет от него помощи, — ждет кротко, ждет повелительно.
Следовательно, и я мог уйти вместо того, чтобы тратить
десятки лет на титаническую борьбу, вместо того, чтобы в отчаянных потугах, изнемогая от ужаса перед лицом неразгаданных тайн, стремиться к подчинению
мира моей мысли и моей воле, я мог бы взлезть на стол, и — одно мгновение неслышной боли — я уже на свободе, я уже торжествую над замком и стенами, над правдой и ложью, над радостью и страданиями.