Неточные совпадения
Подите кто-нибудь!»
Замялись наши странники,
Желательно бы выручить
Несчастных вахлаков,
Да
барин глуп: судись потом,
Как влепит сотню
добруюПри всем честном миру!
«Вишь, тоже
добрый! сжалился», —
Заметил Пров, а Влас ему:
— Не зол… да есть пословица:
Хвали траву в стогу,
А
барина — в гробу!
Все лучше, кабы Бог его
Прибрал… Уж нет Агапушки…
Г-жа Простакова (к Милону). А, мой батюшка!
Господин офицер! Я вас теперь искала по всей деревне; мужа с ног сбила, чтоб принести вам, батюшка, нижайшее благодарение за
добрую команду.
Она полагала, что в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью своих
господ и имеющей на руках столько сундуков со всяким
добром, дружба с кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее в доме нет ни кумовьев, ни сватов и что за барское
добро она никому потачки не дает.
Какую службу ты несёшь?»
«На счастье грех роптать», Жужутка отвечает:
«Мой
господин во мне души не чает;
Живу в довольстве и
добре,
И ем, и пью на серебре...
Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в
господа бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь?»
— Ох, грустно, голубушка! — отвечает с тяжким вздохом гостья. — Прогневали мы
Господа Бога, окаянные. Не бывать
добру.
Ему весело, легко. В природе так ясно. Люди всё
добрые, все наслаждаются; у всех счастье на лице. Только Захар мрачен, все стороной смотрит на
барина; зато Анисья усмехается так добродушно. «Собаку заведу, — решил Обломов, — или кота… лучше кота: коты ласковы, мурлычат».
— Ну, что за беда, коли и скажет
барину? — сам с собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. —
Барин добрый, видно по всему, только обругает! Это еще что, коли обругает! А то, иной, глядит, глядит, да и за волосы…
— Приду; как не прийти взглянуть на Андрея Ильича? Чай, великонек стал! Господи! Радости какой привел дождаться
Господь! Приду, батюшка, дай Бог вам
доброго здоровья и несчетные годы… — ворчал Захар вслед уезжавшей коляске.
Утешься,
добрая мать: твой сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там
барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня
Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня
добром.
— Оттреплет этакий
барин! — говорил Захар. — Такая
добрая душа; да это золото — а не
барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в
добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— Как он смеет так говорить про моего
барина? — возразил горячо Захар, указывая на кучера. — Да знает ли он, кто мой барин-то? — с благоговением спросил он. — Да тебе, — говорил он, обращаясь к кучеру, — и во сне не увидать такого
барина:
добрый, умница, красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе армячишка, дыр-то не сосчитаешь!..
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед
Господом Богом! Только и света что в палате да по
добрым людям.
— Не напрасно,
господа, не напрасно! — вскипел опять Митя, хотя и, видимо облегчив душу выходкой внезапного гнева, начал уже опять
добреть с каждым словом. — Вы можете не верить преступнику или подсудимому, истязуемому вашими вопросами, но благороднейшему человеку,
господа, благороднейшим порывам души (смело это кричу!) — нет! этому вам нельзя не верить… права даже не имеете… но —
— Я гораздо
добрее, чем вы думаете,
господа, я вам сообщу почему, и дам этот намек, хотя вы того и не стоите. Потому,
господа, умалчиваю, что тут для меня позор. В ответе на вопрос: откуда взял эти деньги, заключен для меня такой позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и ограбление отца, если б я его убил и ограбил. Вот почему не могу говорить. От позора не могу. Что вы это,
господа, записывать хотите?
Пусть усмехнется про себя, это ничего, человек часто смеется над
добрым и хорошим; это лишь от легкомыслия; но уверяю вас,
господа, что как усмехнется, так тотчас же в сердце скажет: «Нет, это я дурно сделал, что усмехнулся, потому что над этим нельзя смеяться!»
И никто-то их не укорял более, никто-то
доброго гласа не подымал, что было даже и чудно, ибо преданных усопшему старцу было в монастыре все же большинство; но уж, видно, сам
Господь допустил, чтобы на сей раз меньшинство временно одержало верх.
Дикий-Барин посмеивался каким-то
добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый мужичок то и дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну, вот будь я собачий сын, хорошо!», а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась.
— Разумею грамоте. Помог
Господь да
добрые люди.
— Зачем я тебя зову? — сказал с укоризной человек во фризовой шинели. — Экой ты, Моргач, чудной, братец: тебя зовут в кабак, а ты еще спрашиваешь: зачем? А ждут тебя все люди
добрые: Турок-Яшка, да Дикий-Барин, да рядчик с Жиздры. Яшка-то с рядчиком об заклад побились: осьмуху пива поставили — кто кого одолеет, лучше споет, то есть… понимаешь?
—
Барин был как следует
барин, — продолжал старик, закинув опять удочку, — и душа была тоже
добрая.
Барин ему попался, спасибо,
добрый — не принуждал.
А после обеда Маше дается 80 кол. сер. на извозчика, потому что она отправляется в целых четыре места, везде показать записку от Лопухова, что, дескать, свободен я,
господа, и рад вас видеть; и через несколько времени является ужасный Рахметов, а за ним постепенно набирается целая ватага молодежи, и начинается ожесточенная ученая беседа с непомерными изобличениями каждого чуть не всеми остальными во всех возможных неконсеквентностях, а некоторые изменники возвышенному прению помогают Вере Павловне кое-как убить вечер, и в половине вечера она догадывается, куда пропадала Маша, какой он
добрый!
—
Барин, сказывают, прекрасный: такой
добрый, такой веселый. Одно не хорошо: за девушками слишком любит гоняться. Да, по мне, это еще не беда: со временем остепенится.
— Ты, кажется, меня
господином не признаешь,
добро, — отвечал он. — А что ты делал в моем саду?
— Ma foi, mon officier [Право,
господин офицер… (фр.).]… я слыхал о нем мало
доброго. Сказывают, что он
барин гордый и своенравный, жестокий в обращении со своими домашними, что никто не может с ним ужиться, что все трепещут при его имени, что с учителями (avec les outchitels) он не церемонится и уже двух засек до смерти.
Он был камердинером Сенатора и моего отца во время их службы в гвардии,
добрый, честный и трезвый человек, глядевший в глаза молодым
господам и угадывавший, по их собственным словам, их волю, что, думаю, было не легко.
— Видишь, — сказал Парфений, вставая и потягиваясь, — прыткий какой, тебе все еще мало Перми-то, не укатали крутые горы. Что, я разве говорю, что запрещаю? Венчайся себе, пожалуй, противузаконного ничего нет; но лучше бы было семейно да кротко. Пришлите-ка ко мне вашего попа, уломаю его как-нибудь; ну, только одно помните: без документов со стороны невесты и не пробуйте. Так «ни тюрьма, ни ссылка» — ишь какие нынче, подумаешь, люди стали! Ну,
господь с вами, в
добрый час, а с княгиней-то вы меня поссорите.
— Я не мучэ, а
добру учу, — возражала Аннушка, — я говорю: ежели
господин слово бранное скажет — не ропщи; ежели рану причинит — прими с благодарностью!
— Ну, ну… не пугайся! небось, не приеду! Куда мне, оглашенной, к большим
барам ездить… проживу и одна! — шутила тетенька, видя матушкино смущение, — живем мы здесь с Фомушкой в уголку, тихохонько, смирнехонько, никого нам не надобно! Гостей не зовем и сами в гости не ездим… некуда! А коли ненароком вспомнят
добрые люди, милости просим! Вот только жеманниц смерть не люблю, прошу извинить.
— В монастырь так в монастырь, — решила она, —
доброму желанию
господа не помеха. Выздоравливай, а летом, как дорога просохнет, выдадим тебе увольнение — и с богом! Ты в какой монастырь надумал?
С наступлением весны он опять исчез. На этот раз хотя уж не удивлялись, но без тревоги не обошлось. Родилось опасение, как бы его в качестве беспаспортного в Сибирь не угнали; чего
доброго, таким родом он и совсем для «
господ» пропадет.
— А вам, тетенька, хочется, видно, поговорить, как от
господ плюхи с благодарностью следует принимать? — огрызался Ванька-Каин, — так, по-моему, этим
добром и без того все здесь по горло сыты! Девушки-красавицы! — обращался он к слушательницам, — расскажу я вам лучше, как я однова ездил на Моховую, слушать музыку духовую… — И рассказывал. И, к великому огорчению Аннушки, рассказ его не только не мутил девушек, но доставлял им видимое наслаждение.
— Вот сейчас
добрею, не велик
барин! — раздавалось в ответ.
В доме —
господа,
добрые и ласковые.
Наконец появился пан Бродский. Он сразу произвел на всех очень хорошее впечатление. Одет он был просто, но с каким-то особенным вкусом, дававшим впечатление порядочности. Лет ему было под тридцать. У него было открытое польское лицо, голубые, очень
добрые глаза и широкая русая борода, слегка кудрявившаяся. Одним словом, он совсем не был похож на «частного письмоводителя», и мы, дети, сначала робели, боясь приступиться к такому солидному
господину, с бородой, похожей на бороду гетмана Чарнецкого.
— За одно благодарю бога, именно, что у нас нет детей… да. Ты только подумай, Харитина, что бы их ждало впереди? Страшно подумать.
Добрые люди показывали бы пальцами… Благодарю
господа за его великую милость!
— Наказал меня
господь дочкой, — жаловалась Анфуса Гавриловна зятю. — Полуштофова жена модница, а эта всех превзошла. Ох, плохо дело, Галактион!.. Не кончит она
добром.
Вот, видишь, как: русский был, и даже
барин, а
добрый: чужой народ пожалел…
А молитва старца за нас, грешников,
И по сей
добрый час течет ко
господу,
Яко светлая река в окиян-море!
— А
господь с ними! — беззаботно ответила бабушка. — А пускай смеются, на
доброе им здоровье!
Встали на колени люди
добрые,
Господу богу помолилися:
— Слава тебе, господи, за правду твою!
Господу богу — всё ведомо,
Злое и
доброе — в его руке!
После тюрем, арестантского вагона и пароходного трюма в первое время чистые и светлые чиновницкие комнаты кажутся женщине волшебным замком, а сам
барин —
добрым или злым гением, имеющим над нею неограниченную власть; скоро, впрочем, она свыкается со своим новым положением, но долго еще потом слышатся в ее речи тюрьма и пароходный трюм: «не могу знать», «кушайте, ваше высокоблагородие», «точно так».
А
доброе приятно
господу; за ним никогда ничего не пропадает.
— Услышал
господь молитву мою, — вещал он. — Достигли слезы несчастного до утешителя всех. Теперь буду хотя знать, что жребий мой зависеть может от
доброго или худого моего поведения. Доселе зависел он от своенравия женского. Одна мысль утешает, что без суда батожьем наказан не буду!
Он во всем был
господин добрый и человеколюбивый, но муж не был безопасен в своей жене, отец в дочери.
И ну-ну-ну, ну-ну-ну: по всем по трем, вплоть до Питера, к Корзинкину прямо на двор. —
Добро пожаловать. Куды какой его высокопревосходительство затейник, из-за тысячи верст шлет за какою дрянью. Только
барин доброй. Рад ему служить. Вот устерсы теперь лишь с биржи. Скажи, не меньше ста пятидесяти бочка, уступить нельзя, самим пришли дороги. Да мы с его милостию сочтемся. — Бочку взвалили в кибитку; поворотя оглобли, курьер уже опять скачет; успел лишь зайти в кабак и выпить два крючка сивухи.