Оказывалось, на нас шли не смешные толпы презренных «макаков», — на нас наступали стройные ряды грозных воинов, безумно храбрых, охваченных великим душевным подъемом. Их выдержка и организованность внушали изумление. В промежутках между извещениями о крупных успехах японцев телеграммы сообщали о лихих разведках сотника X. или поручика У., молодецки переколовших японскую заставу в десять человек. Но впечатление не уравновешивалось.
Доверие падало.
Неточные совпадения
— Пустите меня! Я задыхаюсь в ваших объятиях! — сказал он, — я изменяю самому святому чувству —
доверию друга… Стыд да
падет на вашу голову!..
Кетчер рассказал ему, в чем дело, офицер в ответ налил мне стакан красного вина и поблагодарил за
доверие, потом отправился со мной в свою спальню, украшенную седлами и чепраками, так что можно было думать, что он
спит верхом.
Жизнь нашего двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший брат был на два с половиной года старше меня, с младшим мы были погодки. От этого у нас с младшим братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба дома еще крепко
спали. Только в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их к колодцу. Иногда нам давали вести их в поводу, и это
доверие очень подымало нас в собственном мнении.
Захаревский на словах лицо политическое,
доверие начальства делал заметно насмешливое ударение. Я просил его сказать губернатору, чтобы тот дал мне какое-нибудь дело, и потом полюбопытствовал узнать, каким образом губернатор этот
попал в губернаторы. Захаревский сделал на это небольшую гримасу.
И муж, и жена относились ко мне с тем милым
доверием, которое так дорого врачу и так поднимает его дух; каждое мое назначение они исполняли с серьезною, почти благоговейною аккуратностью и тщательностью. Больная пять дней сильно страдала, с трудом могла раскрывать рот и глотать. После сделанных мною насечек опухоль
опала, больная стала быстро поправляться, но остались мускульные боли в обеих сторонах шеи. Я приступил к легкому массажу шеи.
Когда родственник его, теперешний предводитель, начал ему намекать на „тиски“, в какие может
попасть, Иван Захарыч сейчас же подумал: „уж не запустил ли лапу в сундук опеки?“ Может ли он отвечать за него? По совести — нет. Да и не за него одного… Ведь и директора банка — тоже дворяне, пользовались общим
доверием, как себя благородно держали… А теперь вон каких дел натворили!..
«Сколько можно сделать общего добра всему народу, влияя на человека, в руки которого
доверием государя вручена судьба этого народа, — продолжала мечтать она далее, — я буду мать сирот, защитница обиженных и угнетенных, мое имя будут благословлять во всей России, оно
попадет в историю, и не умрет в народных преданиях, окруженное ореолом любви и уважения».
Перед ним, как из земли, выросла стройная, высокая девушка; богатый сарафан стягивал ее роскошные формы, черная как смоль коса толстым жгутом
падала через левое плечо на высокую, колыхавшуюся от волнения грудь, большие темные глаза смотрели на него из-под длинных густых ресниц с мольбой,
доверием и каким-то необычайным, в душу проникающим блеском.
Это
доверие, эта близость, эта беззащитность и, в конце концов, именно эта легкость исполнения затрудняли дело, парализовали злую волю — рука, уже державшая заряженный пистолет, сама собою разжималась и бессильно
падала.
Иностранец и «даже немец» мог
попасть к столу Степана Ивановича, и один — именно немец — даже втерся к нему в дом и пользовался его
доверием, но все-таки, прежде чем допустить «недоверка» к сближению, религиозная совесть Вишневского искала для себя удовлетворения и примирения с собою.