Неточные совпадения
Одно — вне ее присутствия, с
доктором, курившим одну толстую папироску за другою и тушившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь об обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту совершенно забывал, что происходило, и
чувствовал себя точно проснувшимся, и другое настроение — в ее присутствии, у ее изголовья, где сердце хотело разорваться и всё не разрывалось от сострадания, и он не переставая молился Богу.
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти дела, Кити должна была родить; а она всё еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И
доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити
чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
— Да, — сказал он, — нынче
доктор был у меня и отнял час времени. Я
чувствую, что кто-нибудь из друзей моих прислал его: так драгоценно мое здоровье…
Но когда он вернулся от
доктора и увидал опять ее страдания, он чаще и чаще стал повторять: «Господи, прости, помоги», вздыхать и поднимать голову кверху: и
почувствовал страх, что не выдержит этого, расплачется или убежит.
Народ,
доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он
чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он
чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
— И знаете, Павел Иванович! — сказал Манилов, явя в лице своем выражение не только сладкое, но даже приторное, подобное той микстуре, которую ловкий светский
доктор засластил немилосердно, воображая ею обрадовать пациента. — Тогда
чувствуешь какое-то, в некотором роде, духовное наслаждение… Вот как, например, теперь, когда случай мне доставил счастие, можно сказать образцовое, говорить с вами и наслаждаться приятным вашим разговором…
Красавина. Как не любить! Только чтобы не торопясь, с прохладой. Ну, таким-то родом, сударыня ты моя, от этакой-то жизни стала она толстеть и тоску
чувствовать. И даже так, я тебе скажу, тяжесть такая на нее напала, вроде как болезнь. Ну сейчас с
докторами советоваться. Я была при одном
докторе. Вот
доктор ей и говорит: «Вам, говорит, лекарства никакого не нужно; только чтоб, говорит, развлечение и беспременно чтоб замуж шли».
Доктор ушел, оставив Обломова в самом жалком положении. Он закрыл глаза, положил обе руки на голову, сжался на стуле в комок и так сидел, никуда не глядя, ничего не
чувствуя.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные,
доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее,
чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Лоскутов по-прежнему
чувствовал себя нехорошо, хотя определенной болезни
доктора не находили в нем.
Надежда Васильевна с ужасом слушала этот сумасшедший бред и сама начинала
чувствовать, что недалека от сумасшествия. Галлюцинации мужа передавались ей: это был первый шаг к сумасшествию. Она не знала, что ей делать и как отнестись к этим галлюцинациям мужа, которые стали повторяться. Когда она рассказала все
доктору, он внимательно ее выслушал и задумчиво проговорил...
Разобраться в этом странном наборе фраз было крайне трудно, и Привалов
чувствовал себя очень тяжело, если бы
доктор не облегчал эту трудную задачу своим участием. Какой это был замечательно хороший человек! С каким ангельским терпением выслушивал он влюбленный бред Привалова. Это был настоящий друг, который являлся лучшим посредником во всех недоразумениях и маленьких размолвках.
Я не
доктор, а между тем
чувствую, что пришла минута, когда мне решительно необходимо объяснить хоть что-нибудь в свойстве болезни Ивана Федоровича читателю.
«Не пугайтесь, говорю, сударыня: я
доктор, пришел посмотреть, как вы себя
чувствуете».
В бубновском доме Галактион часто встречал
доктора Кочетова, который, кажется,
чувствовал себя здесь своим человеком. Он проводил свои визиты больше с Прасковьей Ивановной, причем обязательно подавалась бутылка мадеры. Раз, встретив выходившего из кабинета Галактиона, он с улыбкой заметил...
«За кого они меня принимают, черт их всех побери?» — с ожесточением думал про себя
доктор,
чувствуя, что всех ненавидит.
Были два дня, когда уверенность
доктора пошатнулась, но кризис миновал благополучно, и девушка начала быстро поправляться. Отец радовался, как ребенок, и со слезами на глазах целовал
доктора. Устенька тоже смотрела на него благодарными глазами. Одним словом, Кочетов
чувствовал себя в классной больше дома, чем в собственном кабинете, и его охватывала какая-то еще не испытанная теплота. Теперь Устенька казалась почти родной, и он смотрел на нее с чувством собственности, как на отвоеванную у болезни жертву.
Рядом с Харитиной на первой скамье сидел
доктор Кочетов. Она была не рада такому соседству и старалась не дышать, чтобы не слышать перегорелого запаха водки. А
доктор старался быть с ней особенно любезным, как бывают любезными на похоронах с дамами в трауре: ведь она до некоторой степени являлась тоже героиней настоящего судного дня. После подсудимого публика уделяла ей самое большое внимание и следила за каждым ее движением. Харитина это
чувствовала и инстинктивно приняла бесстрастный вид.
Доктор шутил, пил мадеру и
чувствовал, что его охватывает еще неиспытанное волнение, а матримониальные разговоры создавали сближающую обстановку.
Доктор волновался молча и глухо и как-то всем телом
чувствовал, что не имеет никакого авторитета в глазах жены, а когда она была не в духе или капризничала, он начинал обвинять себя в чем-то ужасном, впадал тоже в мрачное настроение и готов был на все, чтобы Прасковья Ивановна не дулась.
— Вы меня гоните, Болеслав Брониславич, — ответила Устенька. — То есть я не так выразилась. Одним словом, я не желаю сама уходить из дома, где
чувствую себя своей. По-моему, я именно сейчас могу быть полезной для Диди, как никто. Она только со мной одной не раздражается, а это самое главное, как говорит
доктор. Я хочу хоть чем-нибудь отплатить вам за ваше постоянное внимание ко мне. Ведь я всем обязана вам.
Раз
доктор засиделся у больной особенно долго и
чувствовал себя как-то особенно легко.
Особым выдающимся торжеством явилось открытие первой газеты в Заполье. Главными представителями этого органа явились Харченко и
доктор Кочетов. Последний даже не был пьян и поэтому
чувствовал себя в грустном настроении. Говорили речи, предлагали тосты и составляли планы похода против плутократов. Харченко расчувствовался и даже прослезился. На торжестве присутствовал Харитон Артемьич и мог только удивляться, чему люди обрадовались.
Устеньке делалось жутко, когда она
чувствовала на себе пристальный взгляд
доктора. В этих воспаленных глазах было что-то страшное. Девушка в такие минуты старалась его избегать.
…До вас, верно, дошла весть, что в сентябре месяце я
почувствовал облегчение, которого уже почти не смел надеяться, так долго гнездилась во мне болезнь в разных проявлениях… Теперь я и дышу и двигаюсь… Очень помог мне здешний уездный
доктор Казанский… До октября месяца я безвыездно жил здесь…
Доктор, с которым Полинька и Лиза шли под руку,
почувствовал, что Калистратова от этой встречи так и затрепетала, как подстреленная голубка. В эту же минуту голиаф, оставив товарищей и нагнувшись к Полинькиному ребенку, который шел впереди матери, схватил и понес его.
Неловко было старым взяточникам и обиралам в такое время открыто говорить
доктору, что ты подлец да то, что ты не с нами, и мы тебе дадим
почувствовать.
Ежеминутная опасность потерять страстно любимое дитя и усилия сохранить его напрягали ее нервы и придавали ей неестественные силы и как бы искусственную бодрость; но когда опасность миновалась — общая энергия упала, и мать начала
чувствовать ослабление: у нее заболела грудь, бок, и, наконец, появилось лихорадочное состояние; те же самые
доктора, которые так безуспешно лечили меня и которых она бросила, принялись лечить ее.
Когда я проснулся, было уже очень поздно, одна свечка горела около моей кровати, и в комнате сидели наш домашний
доктор, Мими и Любочка. По лицам их заметно было, что боялись за мое здоровье. Я же
чувствовал себя так хорошо и легко после двенадцатичасового сна, что сейчас бы вскочил с постели, ежели бы мне не неприятно было расстроить их уверенность в том, что я очень болен.
— Мне решительно не нужно
доктора, решительно! — возражала Фатеева. — У меня ничего нет, кроме как лихорадки от этого сырого воздуха — маленький озноб и жар я
чувствую, и больше ничего — это на свежем воздухе сейчас пройдет.
— Прежде мы солдатчины почти не
чувствовали, а теперь даже болезнью от нее не отмолишься. У меня был сын; даже
доктор ему свидетельство дал, что слаб здоровьем, — не поверили, взяли в полк. И что ж! шесть месяцев его там мучили, увидели, что малый действительно плох, и прислали обратно. А он через месяц умер! — вторит другой немец.
— Да что же я
чувствую? — сказал я, а сам в душе сознавал, что
доктор прав.
Козельцов через подбородок смотрел на то, что делает
доктор с его раной, и на лицо
доктора, но боли никакой не
чувствовал.
— Но потом и телесно она, вероятно, порасстроилась… — объяснял
доктор. — Людям, непривычным прожить около двух лет в столице безвыездно, нельзя без дурных последствий. Я месяц какой-нибудь пробыл там, так начал
чувствовать каждый вечер лихорадку.
Родившись и воспитавшись в чистоплотной немецкой семье и сама затем в высшей степени чистоплотно жившая в обоих замужествах, gnadige Frau
чувствовала невыносимое отвращение и страх к тараканам, которых, к ужасу своему, увидала в избе Ивана Дорофеева многое множество, а потому нетерпеливо желала поскорее уехать; но
доктор, в силу изречения, что блажен человек, иже и скоты милует, не торопился, жалея лошадей, и стал беседовать с Иваном Дорофеевым, от которого непременно потребовал, чтобы тот сел.
Он
чувствовал себя здоровым, но
доктор запретил вставать.
Возражений он не мог терпеть, да и не приходилось никогда их слышать ни от кого, кроме
доктора Крупова; остальным в голову не приходило спорить с ним, хотя многие и не соглашались; сам губернатор,
чувствуя внутри себя все превосходство умственных способностей председателя, отзывался о нем как о человеке необыкновенно умном и говорил: «Помилуйте, ему не председателем быть уголовной палаты, повыше бы мог подняться.
«А ведь он взял отпуск и поехал со мной из дружбы, из великодушия, — думал
доктор с досадой. — Хуже нет ничего, как эта дружеская опека. Ведь вот, кажется, и добр, и великодушен, и весельчак, а скучен. Нестерпимо скучен. Так же вот бывают люди, которые всегда говорят одни только умные и хорошие слова, но
чувствуешь, что они тупые люди».
— Вот он — Молох, требующий теплой человеческой крови! — кричал Бобров, простирая в окно свою тонкую руку. — О, конечно, здесь прогресс, машинный труд, успехи культуры… Но подумайте же, ради бога, — двадцать лет! Двадцать лет человеческой жизни в сутки!.. Клянусь вам,бывают минуты, когда я
чувствую себя убийцей!.. «Господи! Да ведь он — сумасшедший», — подумал
доктор, у которого по спине забегали мурашки, и он принялся успокаивать Боброва.
Он сидел теперь в гостиной, и эта комната производила странное впечатление своею бедною, мещанскою обстановкой, своими плохими картинами, и хотя в ней были и кресла, и громадная лампа с абажуром, она все же походила на нежилое помещение, на просторный сарай, и было очевидно, что в этой комнате мог
чувствовать себя дома только такой человек, как
доктор; другая комната, почти вдвое больше, называлась залой, и тут стояли одни только стулья, как в танцклассе.
Вы ужасно переменились. Вы дурно себя
чувствуете? Я послала за
доктором.
Каким бы неуклюжим зверем ни казался мужик, идя за своею сохой, и как бы он ни дурманил себя водкой, все же, приглядываясь к нему поближе,
чувствуешь, что в нем есть то нужное и очень важное, чего нет, например, в Маше и в
докторе, а именно, он верит, что главное на земле — правда и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость.
Уланбекова. Больше всего меня оскорбляет неблагодарность! Кажется, он должен бы
чувствовать, что я для него делаю. Я больна совсем. Пошли за
доктором!
Можно представить: как мы при таком учении выходили учены… А впереди стояла целая жизнь. Добрый и просвещенный человек, каким, несомненно, был наш
доктор Зеленский, не мог не
чувствовать, как это ужасно, и не мог не позаботиться если не пополнить ужасающий пробел в наших сведениях (потому что это было невозможно), то по крайней мере хоть возбудить в нас какую-нибудь любознательность, дать хоть какое-нибудь направление нашим мыслям.
Доктор тоже молчал и только у самого почти ее дома спросил ее: «Вы, кажется, нехорошо себя
чувствуете?» — «Немножко!» — отвечала она, и, когда карета, наконец, подъехала к крыльцу, Перехватов еще раз спросил Домну Осиповну: «Вы не позволите к вам зайти?» — «Нет! — проговорила она.
— Моя жизнь очень тяжела, — продолжала Мерова, — я по наружности только смеюсь и болтаю, а спросили бы меня, что я
чувствую…
Доктора вон говорят, что у меня чахотка; а я все не могу умереть!
Будь
доктор более тонкий психический наблюдатель, он
почувствовал бы, что в голосе ее было что-то вынужденное и недосказанное.
Несмотря на то, что
доктор нашел мой пульс также расстроенным, он отпустил меня без всяких медицинских пособий, уверяя, что дело поправятся и что натура преодолеет болезненное начало; но на другой день оказалось, что дело не поправилось, а только изменилось; часу в девятом утра, сидя в арифметическом классе, вдруг я
почувствовал, совершенно неожиданно, сильное стеснение в груди, через несколько минут зарыдал, упал и впал в беспамятство.
Ему нужна пустыня, лунная ночь; кругом в палатках и под открытым небом спят его голодные и больные, замученные тяжелыми переходами казаки, проводники, носильщики,
доктор, священник, и не спит только один он и, как Стенли, сидит на складном стуле и
чувствует себя царем пустыни и хозяином этих людей.
Доктор кивнул головой и опять зашагал, и видно было, что ему вовсе не нужны были деньги, а спрашивал он их просто из ненависти. Все
чувствовали, что пора уже начинать или кончать то, что уже начато, но не начинали и не кончали, а ходили, стояли и курили. Молодые офицеры, которые первый раз в жизни присутствовали на дуэли и теперь плохо верили в эту штатскую, по их мнению, ненужную дуэль, внимательно осматривали свои кителя и поглаживали рукава. Шешковский подошел к ним и сказал тихо...