Неточные совпадения
Нет более оживленных сходок за воротами
домов, умолкло щелканье подсолнухов, нет игры в
бабки!
Повивальная
бабка Эрнестина, наслышавшись о строгости нового губернатора, в ужаснейшем беспокойстве ездила по городу и всех умоляла сказать ей, что должна ли она представляться или нет, потому что тоже служащая, хоть и
дома.
— Лучше оставайся. Ты один теперь в
доме. Береги и мать и
бабку, — сказал Хаджи-Мурат.
— Так-то, так! Я и сам об этом думаю: родня немалая; когда у моей
бабки кокошник горел, его дедушка пришел да руки погрел… Эх ты, сердечная! — прибавил, смеясь, рыбак. — Сватьев не оберешься, свояков не огребешься — мало ли на свете всякой шушеры! Всех их в
дом пущать — жирно будет!
— Разве вот что сделать! — произнес он. — Погодите, я сейчас вам все бумаги мои привезу!.. — проговорил он радостно и затем, схватив шапку, выбежал из нумера; но через какие-нибудь полчаса снова вернулся и действительно привез показать Елене, во-первых, купчую крепость и планы на два огромные каменные
дома, собственно ему принадлежащие, и потом духовное завещание от родной
бабки на очень большое имение.
Хозяева его не беспокоили: повивальная
бабка почти никогда не бывала
дома, а честный немец предавался по целым дням невинному и любимому его занятию: он все переписывал прописи, питая честолюбивые замыслы попасть со временем в учителя каллиграфии.
Вы
дома, небось, только в
бабки играли да голубей гоняли по крышам?
— Ишь, пострел какой, прости господи, только и норовит, как бы ему из
дому прочь; погоди, Аксюшка, дай ему вернуться, вот мы ему с тобой шею-то накостыляем… Слышь,
бабка, озорник-ат мой от
дому все отбивается.
Уже с Рождества не было своего хлеба, и муку покупали. Кирьяк, живший теперь
дома, шумел по вечерам, наводя ужас на всех, а по утрам мучился от головной боли и стыда, и на него было жалко смотреть. В хлеву день и ночь раздавалось мычанье голодной коровы, надрывавшее душу у
бабки и Марьи. И, как нарочно, морозы все время стояли трескучие, навалило высокие сугробы; и зима затянулась: на Благовещение задувала настоящая зимняя вьюга, а на Святой шел снег.
Дома я его осмотрел, обмыл его раны — да и думаю: повезу я его завтра чуть свет к
бабке в Ефремовский уезд.
Другой из рассказов Ефимки о том, будто «внучки живую
бабку съели», имел в основе своей иное, трогательное происшествие: в вольном селе Мотылях доживала век одинокая старушка, которая много лет провела в господских и купеческих
домах, в нянюшках, и «нажила капитал» — целую тысячу рублей (ассигнациями, то есть на нынешние деньги около 280 руб.).
Беды повисли над нами тучей: энергическая старуха
бабка не вынесла своего горя — и когда ее стали выводить из ее родового баронского
дома, она умерла на пороге.
В
доме пошло что-то вроде игры в репку:
бабка за репку, дедка за
бабку, а дочка за кочку.
В
доме находилась повивальная
бабка, выписанная из Смоленска.
В
доме все завыли и заохали. В числе сочувствующих несчастию был и Степан Сидорыч, только что вернувшийся со свидания с повивальной
бабкой, соглашавшейся помочь его сиятельству за тысячу рублей, только чтобы «без риску» и «под ответ не попасть».
Тения разделяла свое время так, что утром она мыла и чинила носильную ветошь, какая осталась на ее детях после изгнания из
дома, и услуживала
бабке их, старой и изнеженной Пуплии; потом шла на рынок и покупала горсть сухой чечевицы и щетинистого угря, или другую дешевую рыбу, варила ее с луком у варильщика при общем очаге и к полудню несла эту похлебку в темницу мужу.