Неточные совпадения
Дома он через минуту уже
решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.
В конце зимы в
доме Щербацких происходил консилиум, долженствовавший
решить, в каком положении находится здоровье Кити и что нужно предпринять для восстановления ее ослабевающих сил.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о
доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его провести лишний день и
решила, что завтра непременно уедет.
«Эта холодность — притворство чувства, — говорила она себе. — Им нужно только оскорбить меня и измучать ребенка, а я стану покоряться им! Ни за что! Она хуже меня. Я не лгу по крайней мере». И тут же она
решила, что завтра же, в самый день рожденья Сережи, она поедет прямо в
дом мужа, подкупит людей, будет обманывать, но во что бы ни стало увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.
«И с чего взял я, — думал он, сходя под ворота, — с чего взял я, что ее непременно в эту минуту не будет
дома? Почему, почему, почему я так наверно это
решил?» Он был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось смеяться над собою со злости… Тупая, зверская злоба закипела в нем.
Он не слышал, что где-то в
доме хлопают двери чаще или сильнее, чем всегда, и не чувствовал, что смерть Толстого его огорчила. В этот день утром он выступал в суде по делу о взыскании семи тысяч трехсот рублей, и ему показалось, что иск был признан правильным только потому, что его противник защищался слабо, а судьи слушали дело невнимательно,
решили торопливо.
«Уже
решила», — подумал Самгин. Ему не нравилось лицо
дома, не нравились слишком светлые комнаты, возмущала Марина. И уже совсем плохо почувствовал он себя, когда прибежал, наклоня голову, точно бык, большой человек в теплом пиджаке, подпоясанном широким ремнем, в валенках, облепленный с головы до ног перьями и сенной трухой. Он схватил руки Марины, сунул в ее ладони лохматую голову и, целуя ладони ее, замычал.
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время помер, Кумов прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из
дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел,
решив...
— Если успею, — сказал Самгин и,
решив не завтракать в «Московской», поехал прямо с вокзала к нотариусу знакомиться с завещанием Варвары. Там его ожидала неприятность:
дом был заложен в двадцать тысяч частному лицу по первой закладной. Тощий, плоский нотариус, с желтым лицом, острым клочком седых волос на остром подбородке и красненькими глазами окуня, сообщил, что залогодатель готов приобрести
дом в собственность, доплатив тысяч десять — двенадцать.
«Вероятно, шут своего квартала», —
решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум города стал гуще, а река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных
домов. На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу, на борту ее стоял человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то невидимый глухо говорил ему...
Но затем он
решил сказать, что получил телеграмму на улице, когда выходил из
дома. И пошел гулять, а за обедом объявил, что уезжает. Он видел, что Дмитрий поверил ему, а хозяйка, нахмурясь, заговорила о завещании.
— Ради ее именно я
решила жить здесь, — этим все сказано! — торжественно ответила Лидия. — Она и нашла мне этот
дом, — уютный, не правда ли? И всю обстановку, все такое солидное, спокойное. Я не выношу новых вещей, — они, по ночам, трещат. Я люблю тишину. Помнишь Диомидова? «Человек приближается к себе самому только в совершенной тишине». Ты ничего не знаешь о Диомидове?
Болезнь и лень, воспитанная ею, помешали Самгину своевременно хлопотать о переводе в московский университет, а затем он
решил отдохнуть, не учиться в этом году. Но
дома жить было слишком скучно, он все-таки переехал в Москву и в конце сентября, ветреным днем, шагал по переулкам, отыскивая квартиру Лидии.
Она долго не спала, долго утром ходила одна в волнении по аллее, от парка до
дома и обратно, все думала, думала, терялась в догадках, то хмурилась, то вдруг вспыхивала краской и улыбалась чему-то, и все не могла ничего
решить. «Ах, Сонечка! — думала она в досаде. — Какая счастливая! Сейчас бы
решила!»
И недели три Илюша гостит
дома, а там, смотришь, до Страстной недели уж недалеко, а там и праздник, а там кто-нибудь в семействе почему-то
решит, что на Фоминой неделе не учатся; до лета остается недели две — не стоит ездить, а летом и сам немец отдыхает, так уж лучше до осени отложить.
Тут Николай Семенович, столь мною уважаемый, очень огорчил меня: он сделал очень серьезную мину и
решил отослать девочку немедленно в воспитательный
дом.
Подходя к
дому, я
решил, что я к Васину никогда не пойду.
К князю я
решил пойти вечером, чтобы обо всем переговорить на полной свободе, а до вечера оставался
дома. Но в сумерки получил по городской почте опять записку от Стебелькова, в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить его завтра утром часов в одиннадцать для «самоважнейших дел, и сами увидите, что за делом». Обдумав, я
решил поступить судя по обстоятельствам, так как до завтра было еще далеко.
Я
решил наконец, что войду, позвоню, отворит кухарка, и я спрошу: «
Дома Татьяна Павловна?» Коли нет
дома, значит «свидание».
Я знал, что Андроников уже переведен в Петербург, и
решил, что я отыщу
дом Фанариотовой на Арбате; «ночь где-нибудь прохожу или просижу, а утром расспрошу кого-нибудь на дворе
дома: где теперь Андрей Петрович и если не в Москве, то в каком городе или государстве?
Всё это так неприятно своим очевидным безумием, которого он когда-то был участником, показалось Нехлюдову после впечатлений деревенской нужды, что он
решил переехать на другой же день в гостиницу, предоставив Аграфене Петровне убирать вещи, как она это считала нужным, до приезда сестры, которая распорядится окончательно всем тем, что было в
доме.
Но слишком частые свидания в половодовском
доме сделались наконец неудобны. Тогда Антонида Ивановна
решила бывать в Общественном клубе, членом которого Привалов числился уже несколько месяцев, хотя ни разу не был в нем.
По дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо
дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был свет. Он вдруг остановился и
решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть, выходил уже от Катерины Ивановны.
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не знаю, как
решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить, в их собственном
доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
Даже до самого этого последнего дня сам Смуров не знал, что Коля
решил отправиться к Илюше в это утро, и только накануне вечером, прощаясь со Смуровым, Коля вдруг резко объявил ему, чтоб он ждал его завтра утром
дома, потому что пойдет вместе с ним к Снегиревым, но чтобы не смел, однако же, никого уведомлять о его прибытии, так как он хочет прийти нечаянно.
Митя
решил пожертвовать на это час: «в час все порешу, все узнаю и тогда, тогда, во-первых, в
дом к Самсонову, справлюсь, там ли Грушенька, и мигом обратно сюда, и до одиннадцати часов здесь, а потом опять за ней к Самсонову, чтобы проводить ее обратно домой».
Однако как я в силах наблюдать за собой, — подумал он в ту же минуту еще с большим наслаждением, — а они-то
решили там, что я с ума схожу!» Дойдя до своего
дома, он вдруг остановился под внезапным вопросом: «А не надо ль сейчас, теперь же пойти к прокурору и все объявить?» Вопрос он
решил, поворотив опять к
дому: «Завтра все вместе!» — прошептал он про себя, и, странно, почти вся радость, все довольство его собою прошли в один миг.
«Что ж? —
решил он наконец, — коли не смилостивится жид, не захочет еще подождать — отдам я ему
дом и землю, а сам на коня, куда глаза глядят!
Откормив Леночку в меру пышной русской красавицы, она берегла ее
дома до осьмнадцати лет и тогда только
решила выдать замуж за поручика Красавина, человека смирного и тоже достаточного.
Громадное владение досталось молодому Хомякову. Он тотчас же разломал флигель и
решил на его месте выстроить роскошный каменный
дом, но городская дума не утвердила его плана: она потребовала расширения переулка. Уперся Хомяков: «Ведь земля моя». Город предлагал купить этот клок земли — Хомяков наотрез отказался продать: «Не желаю». И, огородив эту землю железной решеткой, начал строить
дом. Одновременно с началом постройки он вскопал за решеткой землю и посадил тополя, ветлу и осину.
В 1905 году он был занят революционерами, обстреливавшими отсюда сперва полицию и жандармов, а потом войска. Долго не могли взять его. Наконец, поздно ночью подошел большой отряд с пушкой. Предполагалось громить
дом гранатами. В трактире ярко горели огни. Войска окружили
дом, приготовились стрелять, но парадная дверь оказалась незаперта. Разбив из винтовки несколько стекол,
решили штурмовать. Нашелся один смельчак, который вошел и через минуту вернулся.
Вахрушку выпроводили с мельницы в три шеи. Очутившись опять на дороге в Суслон, старик долго чесал затылок, ругался в пространство и, наконец,
решил, что так как во всем виноват Галактион благодаря его проклятой дешевке, то он и должен выручать. Вахрушка заявился в писарский
дом весь окровавленный и заявил...
Когда я объявил орочам, что маршрут по рекам Акуру и Хунгари должен выполнить во что бы то ни стало, они
решили обсудить этот вопрос на общем сходе в тот день вечером в
доме Антона Сагды. Я хорошо понимал причину их беспокойства и
решил не настаивать на том, чтобы они провожали меня за водораздел, о чем я и сказал им еще утром, и только просил, чтобы они подробно рассказали мне, как попасть на Сихотэ-Алинь. Спутниками моими по этому маршруту вызвались быть стрелки Илья Рожков и Павел Ноздрин.
Всё это было подозрительно и нечисто. Дворник, очень могло быть, успел в этот промежуток получить новые инструкции: давеча даже был болтлив, а теперь просто отворачивается. Но князь
решил еще раз зайти часа через два и даже постеречь у
дома, если надо будет, а теперь оставалась еще надежда у немки, и он поскакал в Семеновский полк.
Туляцкому и Хохлацкому концам было не до этих разговоров, потому что все жили в настоящем. Наезд исправника
решил все дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя
дома, он взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и «руки розняла» сама Рачителиха.
Как начались выборы, мать
решила, что мне невозможно оставаться
дома, что я непременно должна выезжать.
Они хотели как можно шире использовать свой довольно тяжелый заработок и потому
решили сделать ревизию положительно во всех
домах Ямы, только к Треппелю не решились зайти, так как там было слишком для них шикарно.
Была ли это действительно его история или произведение фантазии, родившееся во время его одинокой жизни в нашем
доме, которому он и сам начал верить от частого повторения, или он только украсил фантастическими фактами действительные события своей жизни — не
решил еще я до сих пор.
Анна Андреевна, узнав от меня, что Александра Семеновна еще не успела сделаться его законнойсупругой,
решила про себя, что и принимать ее и говорить об ней в
доме нельзя.
«Хоть бы в сумасшедший
дом поступить, что ли, —
решил я наконец, — чтоб перевернулся как-нибудь весь мозг в голове и расположился по-новому, а потом опять вылечиться».
— А! А я писаря моего искал, Астафьева; на тот
дом указали… да ошибся… Ну, так вот я тебе про дело-то говорил: в сенате
решили… — и т. д., и т. д.
Любопытство мое было возбуждено в последней степени. Я хоть и
решил не входить за ней, но непременно хотел узнать тот
дом, в который она войдет, на всякий случай. Я был под влиянием тяжелого и странного впечатления, похожего на то, которое произвел во мне в кондитерской ее дедушка, когда умер Азорка…
Ее взгляд испугал его, но всё-таки он
решил забраться в ее
дом и взять те деньги, которые она получила.
— Черт с вами! —
решил он и откровенно объявил жене, что ежели эти порядки будут продолжаться, то он совсем из
дома убежит.
«Служить надобно!» —
решил он мысленно и прошел в театр, чтоб не быть только
дома, где угрожала ему Амальхен.
— Никогда, ничем вы меня не можете погубить, и сами это знаете лучше всех, — быстро и с твердостью проговорила Дарья Павловна. — Если не к вам, то я пойду в сестры милосердия, в сиделки, ходить за больными, или в книгоноши, Евангелие продавать. Я так
решила. Я не могу быть ничьею женой; я не могу жить и в таких
домах, как этот. Я не того хочу… Вы всё знаете.
Я долго, чуть не со слезами, смотрел на эти непоправимые чудеса, пытаясь понять, как они совершились. И, не поняв,
решил исправить дело помощью фантазии: нарисовал по фасаду
дома на всех карнизах и на гребне крыши ворон, голубей, воробьев, а на земле перед окном — кривоногих людей, под зонтиками, не совсем прикрывшими их уродства. Затем исчертил все это наискось полосками и отнес работу учителю.
— Ну, с тобой после этого говорить не стоит, —
решил Захария и с неудовольствием вышел, а Ахилла тотчас же встал, умылся и потек к исправнику с просьбой помочь ему продать как можно скорее его
дом и пару его аргамаков.
— Не думайте об этом, дядюшка. Завтрашний день все
решит. Успокойтесь сегодня. Чем больше думать, тем хуже. А если Фома заговорит — немедленно его выгнать из
дому и стереть его в порошок.
— «Прости»! Но к чему вам мое прощение? Ну, хорошо, положим, что я вас и прощу: я христианин, я не могу не простить; я и теперь уже почти вас простил. Но
решите же сами: сообразно ли будет хоть сколько-нибудь с здравым смыслом и благородством души, если я хоть на одну минуту останусь теперь в вашем
доме? Ведь вы выгоняли меня!