Неточные совпадения
«Сын содержателя
дома терпимости —
сенатор».
Из канцелярии Сената Нехлюдов поехал в комиссию прошений к имевшему в ней влияние чиновнику барону Воробьеву, занимавшему великолепное помещение в казенном
доме. Швейцар и лакей объявили строго Нехлюдову, что видеть барона нельзя помимо приемных дней, что он нынче у государя императора, а завтра опять доклад. Нехлюдов передал письмо и поехал к
сенатору Вольфу.
Поехал и Григорий Иванович в Новоселье и привез весть, что леса нет, а есть только лесная декорация, так что ни из господского
дома, ни с большой дороги порубки не бросаются в глаза.
Сенатор после раздела, на худой конец, был пять раз в Новоселье, и все оставалось шито и крыто.
Отцу моему досталось Васильевское, большое подмосковное именье в Рузском уезде. На следующий год мы жили там целое лето; в продолжение этого времени
Сенатор купил себе
дом на Арбате; мы приехали одни на нашу большую квартиру, опустевшую и мертвую. Вскоре потом и отец мой купил тоже
дом в Старой Конюшенной.
После переезда
Сенатора все в
доме стало принимать более и более угрюмый вид.
Княгинин
дом вовсе не походил на
дом моего отца или
Сенатора.
Я его застал в 1839, а еще больше в 1842, слабым и уже действительно больным.
Сенатор умер, пустота около него была еще больше, даже и камердинер был другой, но он сам был тот же, одни физические силы изменили, тот же злой ум, та же память, он так же всех теснил мелочами, и неизменный Зонненберг имел свое прежнее кочевье в старом
доме и делал комиссии.
Первое следствие этих открытий было отдаление от моего отца — за сцены, о которых я говорил. Я их видел и прежде, но мне казалось, что это в совершенном порядке; я так привык, что всё в
доме, не исключая
Сенатора, боялось моего отца, что он всем делал замечания, что не находил этого странным. Теперь я стал иначе понимать дело, и мысль, что доля всего выносится за меня, заволакивала иной раз темным и тяжелым облаком светлую, детскую фантазию.
Небольшое село из каких-нибудь двадцати или двадцати пяти дворов стояло в некотором расстоянии от довольно большого господского
дома. С одной стороны был расчищенный и обнесенный решеткой полукруглый луг, с другой — вид на запруженную речку для предполагаемой лет за пятнадцать тому назад мельницы и на покосившуюся, ветхую деревянную церковь, которую ежегодно собирались поправить, тоже лет пятнадцать,
Сенатор и мой отец, владевшие этим имением сообща.
Изредка отпускал он меня с
Сенатором в французский театр, это было для меня высшее наслаждение; я страстно любил представления, но и это удовольствие приносило мне столько же горя, сколько радости.
Сенатор приезжал со мною в полпиесы и, вечно куда-нибудь званный, увозил меня прежде конца. Театр был у Арбатских ворот, в
доме Апраксина, мы жили в Старой Конюшенной, то есть очень близко, но отец мой строго запретил возвращаться без
Сенатора.
Телесные наказания были почти неизвестны в нашем
доме, и два-три случая, в которые
Сенатор и мой отец прибегали к гнусному средству «частного
дома», были до того необыкновенны, что об них вся дворня говорила целые месяцы; сверх того, они были вызываемы значительными проступками.
Тот же
дом, та же мебель, — вот комната, где, запершись с Огаревым, мы конспирировали в двух шагах от
Сенатора и моего отца, — да вот и он сам, мой отец, состаревшийся и сгорбившийся, но так же готовый меня журить за то, что поздно воротился домой.
Парламентская чернь отвечала на одну из его речей: «Речь — в „Монитер“, оратора — в сумасшедший
дом!» Я не думаю, чтоб в людской памяти было много подобных парламентских анекдотов, — с тех пор как александрийский архиерей возил с собой на вселенские соборы каких-то послушников, вооруженных во имя богородицы дубинами, и до вашингтонских
сенаторов, доказывающих друг другу палкой пользу рабства.
Перебирая воспоминания мои не только о дворовых нашего
дома и
Сенатора, но о слугах двух-трех близких нам
домов в продолжение двадцати пяти лет, я не помню ничего особенно порочного в их поведении.
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу в
доме моего отца, что у него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно.
Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
Дома я застал все в волнении. Уже отец мой был сердит на меня за взятие Огарева, уже
Сенатор был налицо, рылся в моих книгах, отбирал, по его мнению, опасные и был недоволен.
Уцелев одна из всей семьи, она стала бояться за свою ненужную жизнь и безжалостно отталкивала все, что могло физически или морально расстроить равновесие, обеспокоить, огорчить. Боясь прошедшего и воспоминаний, она удаляла все вещи, принадлежавшие дочерям, даже их портреты. То же было после княжны — какаду и обезьяна были сосланы в людскую, потом высланы из
дома. Обезьяна доживала свой век в кучерской у
Сенатора, задыхаясь от нежинских корешков и потешая форейторов.
С
Сенатором удалялся, во-первых, Кало, а во-вторых, все живое начало нашего
дома. Он один мешал ипохондрическому нраву моего отца взять верх, теперь ему была воля вольная. Новый
дом был печален, он напоминал тюрьму или больницу; нижний этаж был со сводами, толстые стены придавали окнам вид крепостных амбразур; кругом
дома со всех сторон был ненужной величины двор.
Сенатора не было
дома; Толочанов взошел при мне к моему отцу и сказал ему, что он пришел с ним проститься и просит его сказать
Сенатору, что деньги, которых недостает, истратил он.
Дом, построенный
Сенатором, был очень хорош, высокие комнаты, большие окна и с обеих сторон сени вроде террас.
Однажды настороженный, я в несколько недель узнал все подробности о встрече моего отца с моей матерью, о том, как она решилась оставить родительский
дом, как была спрятана в русском посольстве в Касселе, у
Сенатора, и в мужском платье переехала границу; все это я узнал, ни разу не сделав никому ни одного вопроса.
Спасибо за облатки: я ими поделился с Бобрищевым-Пушкиным и Евгением. [Облатки — для заклейки конвертов вместо сургучной печати.] Следовало бы, по старой памяти, послать долю и Наталье Дмитриевне, но она теперь сама в облаточном мире живет. Как бы хотелось ее обнять. Хоть бы Бобрищева-Пушкина ты выхлопотал туда. Еще причина, почему ты должен быть
сенатором. Поговаривают, что есть охотник купить
дом Бронникова. Значит, мне нужно будет стаскиваться с мели, на которой сижу 12 лет. Кажется, все это логически.
Сенатор сел с ней рядом, и лошади понесли их по гладким улицам губернского города. Когда они проезжали невдалеке от губернаторского
дома, то Клавская, все время закрывавшая себе муфтой лицо от холода, проговорила негромко...
Дом, благодаря тому что старший Пухов был женат на дочери петербургского
сенатора, был поставлен по-барски, и попасть на вечер к Пуховым — а они давались раза два в год для не выданных замуж дочек — было нелегко.
Зная это, два
сенатора, в
домах которых Бенни был принят, старались открыть ему юридическую карьеру.
Радзивил назначил для свидания со мной
дом одного
сенатора.
После"третьеотделенческого"Турунова заведующим Главным управлением был назначен
сенатор Цеэ, с которым я встречался в одном знакомом
доме.
— Хороший старик, умный, обстоятельный, послужил тоже на своем веку, был членом военной коллегии,
сенатором, генерал-аншеф теперь, как и я… Сама матушка-государыня, как мне доподлинно известно, хвалила его за службу, называла «честным человеком», «праведным судьей», а матушка наша даром никого не похвалила, так-то… Всего лет пять как вышел в отставку и поселился здесь поблизости, свой
дом — полная чаша…
— Бедров. Забыл? Юрист!.. Одного выпуска с нами. Да ты, никак, с ним на ты был… Он сын барина здешнего… чуть не
сенатора… У них и
дом был где-то на Собачьей площадке.