Неточные совпадения
Теперь она
боялась, чтобы Вронский не ограничился одним ухаживаньем за ее
дочерью.
Когда она родила, уже разведясь с мужем, первого ребенка, ребенок этот тотчас же умер, и родные г-жи Шталь, зная ее чувствительность и
боясь, чтоб это известие не убило ее, подменили ей ребенка, взяв родившуюся в ту же ночь и в том же доме в Петербурге
дочь придворного повара.
Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее
дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто
боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Она
боялась, чтобы
дочь, имевшая, как ей казалось, одно время чувство к Левину, из излишней честности не отказала бы Вронскому и вообще чтобы приезд Левина не запутал, не задержал дела, столь близкого к окончанию.
— Нет, она все
боялась, что документ у ней, у Анны-то, и я тоже. Мы ее и сторожили. Дочери-то не хотелось старика потрясти, а немчурке, Бьорингу, правда, и денег жалко было.
Свое семейство у него было малое; он был вдовцом уже двадцать лет и имел лишь единственную
дочь, ту вдову-генеральшу, которую теперь ждали из Москвы ежедневно, молодую особу, характера которой он несомненно
боялся.
Уцелев одна из всей семьи, она стала
бояться за свою ненужную жизнь и безжалостно отталкивала все, что могло физически или морально расстроить равновесие, обеспокоить, огорчить.
Боясь прошедшего и воспоминаний, она удаляла все вещи, принадлежавшие
дочерям, даже их портреты. То же было после княжны — какаду и обезьяна были сосланы в людскую, потом высланы из дома. Обезьяна доживала свой век в кучерской у Сенатора, задыхаясь от нежинских корешков и потешая форейторов.
Матушка бледнеет, но перемогает себя. Того гляди, гости нагрянут — и она
боится, что дочка назло ей уйдет в свою комнату. Хотя она и сама не чужда «светских разговоров», но все-таки
дочь и по-французски умеет, и манерцы у нее настоящие — хоть перед кем угодно не ударит лицом в грязь.
Галактион поднялся бледный, страшный, что-то хотел ответить, но только махнул рукой и, не простившись, пошел к двери. Устенька стояла посреди комнаты. Она задыхалась от волнения и
боялась расплакаться. В этот момент в гостиную вошел Тарас Семеныч. Он посмотрел на сконфуженного гостя и на
дочь и не знал, что подумать.
Наступила неловкая пауза, и Стабровский со страхом посмотрел на
дочь. Вот когда началось то, чего он
боялся! До сих пор она принадлежала ему, а теперь…
Подхалюзин
боится хозяина, но уж покрикивает на Фоминишну и бьет Тишку; Аграфена Кондратьевна, простодушная и даже глуповатая женщина, как огня
боится мужа, но с Тишкой тоже расправляется довольно энергически, да и на
дочь прикрикивает, и если бы сила была, так непременно бы сжала ее в ежовых рукавицах.
Все зло происходит в семье оттого, что Русаков,
боясь дать
дочери свободу мнения и право распоряжаться своими поступками, стесняет ее мысль и чувство и делает из нее вечно несовершеннолетнюю, почти слабоумную девочку.
Одним словом, много было бы чего рассказать, но Лизавета Прокофьевна, ее
дочери и даже князь Щ. были до того уже поражены всем этим «террором», что даже
боялись и упоминать об иных вещах в разговоре с Евгением Павловичем, хотя и знали, что он и без них хорошо знает историю последних увлечений Аглаи Ивановны.
Но за Аделаиду она и прежде
боялась менее, чем за других
дочерей, хотя артистические ее наклонности и очень иногда смущали беспрерывно сомневающееся сердце Лизаветы Прокофьевны.
Визит этот был сделан в тех соображениях, что нехорошо быть знакомой с
дочерью и не знать семейства. За окончанием всего этого маркиза снова делалась дамой, чтущей законы света, и спешила обставить свои зады сообразно всем требованиям этих законов. Первого же шага она не
боялась, во-первых, по своей доброте и взбалмошности, а во-вторых, и потому, что считала себя достаточно высоко поставленною для того, чтобы не подвергнуться обвинениям в искательстве.
Тетушка, видно, сжалилась надо мной и вызвалась перейти в гостиную с своими
дочерьми, которые не
боятся покойников.
И мало спустя времечка побежала молода
дочь купецкая, красавица писаная, во сады зеленые, входила во беседку свою любимую, листьями, ветками, цветами заплетенную, и садилась на скамью парчовую, и говорит она задыхаючись, бьется сердечко у ней, как у пташки пойманной, говорит таковые слова: «Не
бойся ты, господин мой, добрый, ласковый, испугать меня своим голосом: опосля всех твоих милостей, не убоюся я и рева звериного; говори со мной, не опасаючись».
— Лучше бы пойти, Наташа; ведь ты же хотела давеча и шляпку вот принесла. Помолись, Наташенька, помолись, чтобы тебе бог здоровья послал, — уговаривала Анна Андреевна, робко смотря на
дочь, как будто
боялась ее.
Наконец, уж почти перед самым моим отъездом из города, Гришка пришел ко мне и как-то таинственно, словно
боялся, что его услышат, объявил, что он женится на хозяйской
дочери, Феклинье, той самой, о которой он упоминал не раз и в прежних собеседованиях со мною.
«Maman тоже поручила мне просить вас об этом, и нам очень грустно, что вы так давно нас совсем забыли», — прибавила она, по совету князя, в постскриптум. Получив такое деликатное письмо, Петр Михайлыч удивился и, главное, обрадовался за Калиновича. «О-о, как наш Яков Васильич пошел в гору!» — подумал он и,
боясь только одного, что Настенька не поедет к генеральше, робко вошел в гостиную и не совсем твердым голосом объявил
дочери о приглашении. Настенька в первые минуты вспыхнула.
— Во-первых, это меня нисколько не удивляет, — перебила Марья Николаевна, — предрассудков и у меня нет. Я сама
дочь мужика. А? что, взяли? Меня удивляет и радует то, что вот человек не
боится любить. Ведь вы ее любите?
— Я Бога
боюсь, Егор Ильич; а происходит все оттого, что вы эгоисты-с и родительницу не любите-с, — с достоинством отвечала девица Перепелицына. — Отчего вам было, спервоначалу, воли их не уважить-с? Они вам мать-с. А я вам неправды не стану говорить-с. Я сама подполковничья
дочь, а не какая-нибудь-с.
Арина Васильевна, — несмотря на то, что, приведенная в ужас страшным намерением сына, искренне молила и просила своего крутого супруга позволить жениться Алексею Степанычу, — была не столько обрадована, сколько испугана решением Степана Михайловича, или лучше сказать, она бы и обрадовалась, да не смела радоваться, потому что
боялась своих
дочерей; она уже знала, что думает о письме Лизавета Степановна, и угадывала, что скажет Александра Степановна.
«Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, — к одной красивой девушке, которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А она была
дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, она оттолкнула его, потому что
боялась отца. Она оттолкнула его да и пошла прочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал ногой на ее грудь, так, что из ее уст кровь брызнула к небу, девушка, вздохнув, извилась змеей и умерла.
Я уже не
боялся быть и казаться чувствительным и весь ушел в отеческое или, вернее, идолопоклонническое чувство, какое возбуждала во мне Соня,
дочь Зинаиды Федоровны.
Зато Марья Александровна готова говорить без умолку, хотя изредка тоже взглядывает на
дочь каким-то особенным, подозрительным взглядом, но, впрочем, делает это украдкой, как будто и она тоже
боится ее.
Марья Александровна была так озадачена неожиданным заключением Зины, что некоторое время стояла перед ней, немая и неподвижная от изумления, и глядела на нее во все глаза. Приготовившись воевать с упорным романтизмом своей
дочери, сурового благородства которой она постоянно
боялась, она вдруг слышит, что
дочь совершенно согласна с нею и готова на все, даже вопреки своим убеждениям! Следственно, дело принимало необыкновенную прочность, — и радость засверкала в глазах ее.
— Подойди, не
бойся, — проговорила воеводша. — Хочу поглядеть на тебя, какая ты есть отецкая
дочь. Ну, иди же… не упирайся!.. Не из страшливых ты, коли воеводы не испугалась… Ну, што молчишь-то?
Да и было чего
бояться: у нее с ума не шел казак Белоус, который пригрозил ей у судной избы: «А ты, отецкая
дочь, попомни Белоуса!» Даже во сне грезился Охоне этот лихой человек, как его вывели тогда из тюрьмы: весь в лохмотьях, через которые видно было покрытое багровыми рубцами и незажившими свежими ранами тело, а лицо такое молодое да сердитое.
— Да вздор все это! совсем никто ничего и не
боится; а это все Идища эта сочиняет. Этакой, черт возьми, крендель выборгский, — проговорил он с раздражением, садясь к столу, и тут же написал madame Норк записку, что он искренно сожалеет, что, по совершенному недосугу, должен отказаться от уроков ее
дочери. Написав это, он позвал своего человека и велел ему отнести записку тотчас же к Норкам.
Старик медленно вышел из кибитки,
дочь выпрыгнула вслед за ним, уцепилась обеими руками за его платье, — «не
бойся! — шепнул он ей, обняв одной рукою, — не
бойся… если бог не захочет, они ничего не могут нам сделать, если же»… он отвернулся… о, как изобразить выражение лица бедной девушки!.. сколько прелестей, сколько отчаяния!..
Теперь она
боялась Мирона, доктора Яковлева,
дочери своей Татьяны и, дико растолстев, целые дни ела. Из-за неё едва не удивился брат. Дети не уважали её. Когда она уговаривала Якова жениться, сын советовал ей насмешливо...
—
Боюсь; с первого раза, когда он посватал
дочь, — испугалась. Вдруг, как будто из тучи упал никому неведомый и в родню полез. Разве эдак-то бывает? Помню, говорит он, а я гляжу в наглые глазищи его и на все слова дакаю, со всем соглашаюсь, словно он меня за горло взял.
—
Дочь генерала Кронштейна, — отвечала та. — Очень добрая девушка, как любит мою Верочку, дай ей бог здоровья. Они обе ведь смолянки. Эта-то аристократка, богатая, — прибавила старуха. И слова эти еще более подняли Кронштейн в глазах Эльчанинова. Он целое утро проговорил со старухой и не подходил к девушкам,
боясь, чтобы Анна Павловна не заметила его отношений с Верочкой, которых он начинал уже стыдиться. Но не так думала Вера.
Бессеменов(оборачиваясь к ней, смотрит на нее сначала сердито и потом, улыбаясь в бороду, говорит). Ну, тащи ватрушки… тащи… Эхе-хе! (Акулина Ивановна бросается к шкафу, а Бессеменов говорит
дочери.) Видишь, мать-то, как утка от собаки птенцов своих, вас от меня защищает… Всё дрожит, всё
боится, как бы я словом-то не ушиб вас… Ба, птичник! Явился, пропащий!
Были слухи, будто бы Марья Ивановна говорила иногда и от себя, высказывала иногда и личные свои мнения, так, например, жаловалась на Владимира Андреича, говорила, что он решительно ни в чем не дает ей воли, а все потому, что взял ее без состояния, что он человек хитрый и хорош только при людях; на
дочерей своих она тоже жаловалась, особенно на старшую, которая, по ее словам, только и
боялась отца.
— Представьте себе, что был один господин А, положим, — сказал он, — старый и отживший, и одна госпожа Б, молодая, счастливая, но видавшая еще ни людей, ни жизни. По разным семейным отношениям, он полюбил ее, как
дочь, и не
боялся полюбить иначе.
Я
боялась за каждое свое слово; мне так хотелось самой заслужить его любовь, которая уж была приобретена мною только за то, что я была
дочь моего отца.
Наперед тебе предсказываю, что ты будешь смеяться до истерики: старуха-мать меня приревновала к зятю и от имени
дочери своей объявила мне, что та
боится моего знакомства.
— Мне, персонально, ничего не нужно, — перервал он, — но я отец; мне дорого счастье моей
дочери. Она, я вижу, страдает; я
боюсь… и должен вам открыть… — Тут он нюхал табак и не находил, что сказать.
Отец был бунчуковый товарищ, Гаврило Омельянович Перекрута; имел"знатные маетности и домашнего добра до пропасти" — так значило в записке и добавлено:"и едино-чадная
дочь Гликерия Гавриловна, лет взрослых, собою на взгляд опрятненькая, хотя смотрит сурово, но это от притворства, чтоб все
боялись ее и повиновались".
— Только будьте осторожнее, — с беспокойством заметила на все это Клавдия Петровна, — и как вы восторженны, я, право,
боюсь за вас! Конечно, Лиза теперь и моя
дочь, но тут так много, так много еще неразрешенного! А главное, будьте теперь осмотрительнее; вам непременно надо быть осмотрительнее, когда вы в счастье или в таком восторге; вы слишком великодушны, когда вы в счастье, — прибавила она с улыбкою.
Она, например, как огня
боялась всего, что может действовать на воображенье; а потому ее
дочь до семнадцатилетнего возраста не прочла ни одной повести, ни одного стихотворения, а в географии, истории и даже в естественной истории частенько ставила в тупик меня, кандидата, и кандидата не из последних, как ты, может быть, помнишь.
Кстати! Ельцова, перед свадьбой своей
дочери, рассказала ей всю свою жизнь, смерть своей матери и т. д., вероятно, с поучительною целью. На Веру особенно подействовало то, что она услыхала о деде, об этом таинственном Ладанове. Не от этого ли она верит в привидения? Странно! сама она такая чистая и светлая, а
боится всего мрачного, подземного и верит в него…
Я говорю вам всем: неправда то!
Всех, кто дерзнет подумать, что царевна
Убийцы
дочь, на бой я вызываю!
Прижмись ко мне — не
бойся, Ксенья, этих
Зеленых волн! — Я слушать вас устал —
Я знаю сам. — Прибавьте парусов!
Какое дело нам, что на Руси
Убийца царь! — Вот берег, берег! Ксенья,
Мы спасены!
Я тверд! не
бойся продолжать;
Какая мне нужда до этой
дочери,
И мало ль
дочерей на свете…
Слушай:
Хочу я замуж выдать
дочь свою;
Боюсь, чтоб не ушла она с Фернандо;
Жених готов: богат он и умен…
Ксения. Ошиблась я, Мокей, давно знаю — ошиблась. Вышла замуж за приказчика, да не за того. Кабы за тебя вышла — как спокойно жили бы! А он… Господи! Какой озорник! Чего я от него ни терпела.
Дочь прижил на стороне да посадил на мою шею. Зятя выбрал… из плохих — похуже.
Боюсь я, Мокей Петрович, обойдут, облапошат меня зять с Варварой, пустят по миру…
—
Боится. Ну чего ты, глупая? — сказал Степан, точно извиняясь за
дочь. Он неловко и добродушно улыбнулся, отчего все его лицо ушло в бороду и стало похоже на свернувшегося клубком ежа. — Варей ее звать. Да ты не
бойся, дурочка, барин добрый, — успокаивал он девочку.
Они, Астаховы, впятером жизнь тянут: Кузьма со старухой, Марья и сын с женой. Сын Мокей глух и от этого поглупел, человек невидимый и бессловесный. Марья,
дочь, вдова, женщина дебелая, в соку, тайно добрая и очень слаба к молодым парням — все астаховские работники с нею живут, это уж в обычае. Надо всеми, как петух на коньке крыши, сам ядовитый старичок Кузьма Ильич — его
боится и семья и деревня.