Неточные совпадения
Сначала он из одного чувства сострадания занялся тою новорожденною слабенькою девочкой, которая не была его
дочь и которая была заброшена во время болезни
матери и, наверно, умерла бы, если б он о ней не позаботился, —
и сам не заметил, как он полюбил ее.
Увидав уходившую Кити
и мать, встречавшую ее на ступеньках, Левин, раскрасневшийся после быстрого движения, остановился
и задумался. Он снял коньки
и догнал у выхода сада
мать с
дочерью.
— Вы слышали,
и Мальтищева, — не
дочь, а
мать, — шьет себе костюм diable rose. [розового чорта.]
Она, счастливая, довольная после разговора с
дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению,
и хотя она не намерена была говорить ему о предложении Левина
и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется дело с Вронским совсем конченным, что оно решится, как только приедет его
мать.
И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил
и начал выкрикивать неприличные слова.
Матери не нравились в Левине
и его странные
и резкие суждения,
и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости,
и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной
и мужиками; не нравилось очень
и то, что он, влюбленный в ее
дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение,
и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
Как будто что-то веселое случилось после отъезда доктора.
Мать повеселела, вернувшись к
дочери,
и Кити притворилась, что она повеселела. Ей часто, почти всегда, приходилось теперь притворяться.
В других домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе никакой жены, но что он, как человек тонкий
и действующий наверняка, предпринял, с тем чтобы получить руку
дочери, начать дело с
матери и имел с нею сердечную тайную связь,
и что потом сделал декларацию насчет руки
дочери; но
мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии,
и чувствуя в душе угрызение совести, отказала наотрез,
и что вот потому Чичиков решился на похищение.
Она слышала от самой Амалии Ивановны, что
мать даже обиделась приглашением
и предложила вопрос: «Каким образом она могла бы посадить рядом с этой девицейсвою
дочь?» Соня предчувствовала, что Катерине Ивановне как-нибудь уже это известно, а обида ей, Соне, значила для Катерины Ивановны более, чем обида ей лично, ее детям, ее папеньке, одним словом, была обидой смертельною,
и Соня знала, что уж Катерина Ивановна теперь не успокоится, «пока не докажет этим шлепохвосткам, что они обе»
и т. д.
и т. д.
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет!
И как он говорил с тобою, Дуня! — сказала
мать, робко заглядывая в глаза
дочери, чтобы прочитать всю ее мысль
и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же
и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
Сюда! за мной! скорей! скорей!
Свечей побольше, фонарей!
Где домовые? Ба! знакомые всё лица!
Дочь, Софья Павловна! страмница!
Бесстыдница! где! с кем! Ни дать ни взять она,
Как
мать ее, покойница жена.
Бывало, я с дражайшей половиной
Чуть врознь — уж где-нибудь с мужчиной!
Побойся бога, как? чем он тебя прельстил?
Сама его безумным называла!
Нет! глупость на меня
и слепота напала!
Всё это заговор,
и в заговоре был
Он сам,
и гости все. За что я так наказан!..
Дочь оказалась на голову выше
матери и крупнее ее в плечах, пышная, с толстейшей косой, румянощекая, ее большие ласковые глаза напомнили Самгину горничную Сашу.
— Судостроитель, мокшаны строю, тихвинки
и вообще всякую мелкую посуду речную. Очень прошу прощения: жена поехала к родителям, как раз в Песочное, куда
и нам завтра ехать. Она у меня — вторая, только весной женился. С
матерью поехала с моей, со свекровью, значит. Один сын — на войну взят писарем, другой — тут помогает мне. Зять, учитель бывший, сидел в винопольке — его тоже на войну, ну
и дочь с ним, сестрой, в Кресте Красном. Закрыли винопольку. А говорят — от нее казна полтора миллиарда дохода имела?
Затем он вспомнил, что в кармане его лежит письмо
матери, полученное днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету
и пройти в городские головы. Лидия будет
дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше всего рассказать в комическом тоне.
Зато с первого раза, видя их вместе, можно было решить, что они — тетка
и племянница, а не
мать и дочь.
Спасая искренно
и горячо от сетей «благодетеля», открывая глаза
и матери и дочери на значение благодеяний — он влюбился сам в Наташу. Наташа влюбилась в него —
и оба нашли счастье друг в друге, оба у смертного одра
матери получили на него благословение.
Между тем
мать медленно умирала той же болезнью, от которой угасала теперь немногими годами пережившая ее
дочь. Райский понял все
и решился спасти дитя.
Он узнал Наташу в опасную минуту, когда ее неведению
и невинности готовились сети.
Матери, под видом участия
и старой дружбы, выхлопотал поседевший мнимый друг пенсион, присылал доктора
и каждый день приезжал, по вечерам, узнавать о здоровье, отечески горячо целовал
дочь…
— Вы у нас, — продолжал неумолимый Нил Андреич, — образец
матерям и дочерям: в церкви стоите, с образа глаз не отводите, по сторонам не взглянете, молодых мужчин не замечаете…
Всего обиднее
и грустнее для Татьяны Марковны была таинственность; «тайком от нее девушка переписывается, может быть, переглядывается с каким-нибудь вертопрахом из окна —
и кто же? внучка,
дочь ее, ее милое дитя, вверенное ей
матерью: ужас, ужас! Даже руки
и ноги холодеют…» — шептала она, не подозревая, что это от нерв, в которые она не верила.
Сами они блистали некогда в свете,
и по каким-то, кроме их, всеми забытым причинам остались девами. Они уединились в родовом доме
и там, в семействе женатого брата, доживали старость, окружив строгим вниманием, попечениями
и заботами единственную
дочь Пахотина, Софью. Замужество последней расстроило было их жизнь, но она овдовела, лишилась
матери и снова, как в монастырь, поступила под авторитет
и опеку теток.
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть
мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого
и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять
и за бред, если бы он
и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне
и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух
и настоятельно, указывая на
дочь: «Взрасти
и возьми за себя».
Слушайте, вы! — повернулась она вдруг к
матери, которая вся побледнела, — я не хочу вас оскорблять, вы имеете честный вид
и, может быть, это даже ваша
дочь.
Я убедил ее (
и вменяю себе это в честь), что
мать оставить нельзя так, одну с трупом
дочери,
и что хоть до завтра пусть бы она ее перевела в свою комнату.
О вероятном прибытии
дочери мой князь еще не знал ничего
и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей
матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть
и шептались
и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась
мать. Версилова дома не было.
— Знает, да не хочет знать, это — так, это на него похоже! Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он говорит о пистолетах, но
мать,
мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая мысль мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата, а какова
мать — такова
и дочь!»
Их всего было человек семь испанцев да три дамы, две испанки,
мать с
дочерью,
и одна англичанка.
В дверях гостиной встретили нас три новые явления: хозяйка в белом чепце, с узенькой оборкой, в коричневом платье;
дочь, хорошенькая девочка лет тринадцати, глядела на нас так молодо, свежо, с детским застенчивым любопытством, в таком же костюме, как
мать,
и еще какая-то женщина, гостья или родственница.
История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была
дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый год,
и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили,
и потом
мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного
и мешавшего работе ребенка,
и он скоро умирал от голода.
Но ужаснее всего показался ему этот стареющийся
и слабый здоровьем
и добрый смотритель, который должен разлучать
мать с сыном, отца с
дочерью — точно таких же людей, как он сам
и его дети.
Между
матерью и дочерью не было сказано ни одного слова на эту тему, но это не мешало последней чувствовать, что больной отец был предоставлен на ее исключительное попечение.
— Это еще хуже, папа: сын бросит своего ребенка в чужую семью
и этим подвергает его
и его
мать всей тяжести ответственности…
Дочь, по крайней мере, уже своим позором выкупает часть собственной виды; а сколько она должна перенести чисто физических страданий, сколько забот
и трудов, пока ребенок подрастет!.. Почему родители выгонят родную
дочь из своего дома, а сына простят?
— Положим, в богатом семействе есть сын
и дочь, — продолжала она дрогнувшим голосом. — Оба совершеннолетние… Сын встречается с такой девушкой, которая нравится ему
и не нравится родителям;
дочь встречается с таким человеком, который нравится ей
и которого ненавидят ее родители. У него является ребенок… Как посмотрят на это отец
и мать?
Их было две:
мать и дочь.
Михаил Макарович хотя
и вдовствовал, но жил семейно, имея при себе свою давно уже овдовевшую
дочь, в свою очередь
мать двух девиц, внучек Михаилу Макаровичу.
И мать и дочь его очень уважали
и смотрели на него как на высшего пред ними человека.
— Как низости? В какой низости? Это то, что она подслушивает за
дочерью, так это ее право, а не низость, — вспыхнула Lise. — Будьте уверены, Алексей Федорович, что когда я сама буду
матерью и у меня будет такая же
дочь, как я, то я непременно буду за нею подслушивать.
— Ах, милый, милый Алексей Федорович, тут-то, может быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise,
и это ничего, что она вас тайком от
матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить
дочь мою с такою легкостью, хотя
и продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг
и был у Lise, а я этого ничего
и не знала.
Обе соседки,
мать и дочь, тогда уже започивали, но на усиленный
и неистовый стук в ставни
и крики Марфы Игнатьевны проснулись
и подскочили к окну.
— Дурак! вот брякнул, — при Верочке-то! Не рада, что
и расшевелила! правду пословица говорит: не тронь дерма, не воняет! Эко бухнул! Ты не рассуждай, а скажи: должна
дочь слушаться
матери?
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить,
и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах
и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить
и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая
мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая
мать, может
и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей
дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины
и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием,
и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать
дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда
и состояло единственное желание Марьи Алексевны,
и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с
дочерью, не огорчаясь.
Такой
матери нужна
дочь — кукла, потому что она сама кукла,
и все играет с куклами в куклы.
А все-таки
дочь;
и теперь, когда уже не представлялось никакого случая, чтобы какой-нибудь вред Веры Павловны мог служить для выгоды Марье Алексевне,
мать искренно желала
дочери добра.
— Нейдут из тебя слова-то. Хорошо им жить? — спрашиваю; хороши они? — спрашиваю; такой хотела бы быть, как они? — Молчишь! рыло-то воротишь! — Слушай же ты, Верка, что я скажу. Ты ученая — на мои воровские деньги учена. Ты об добром думаешь, а как бы я не злая была, так бы ты
и не знала, что такое добром называется. Понимаешь? Все от меня, моя ты
дочь, понимаешь? Я тебе
мать.
Итак, немедленно по получении сведения о визите отправлен был отец объявить
дочери, что
мать простила ее
и зовет к себе.
— Нельзя, наблюдаю, Михаил Иваныч; такая уж обязанность
матери, чтобы
дочь в чистоте сохранить,
и могу вам поручиться насчет Верочки. Только вот что я думаю, Михаил Иваныч: король-то французский какой был веры?
Когда Марья Алексевна, услышав, что
дочь отправляется по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою комнату
и взяла письмо: ей показалось, что лучше, честнее будет, если она сама в лицо скажет
матери — ведь драться на улице
мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика
и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться,
и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела
и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая
мать, должна узнать мнение
дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
Извольте смотреть, Вера Павловна, ваше желание исполняется: я, злая, исчезаю; смотрите на добрую
мать и ее
дочь.
Платья не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему
и, разумеется, больше говорил с
дочерью, чем с управляющим
и управляющихой, которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну,
и мать делала наставления
дочери, все как следует, — этого нечего
и описывать, дело известное.
Однако ж ее слова были столь несообразны ни с чем, что
мать, не отходившая от ее постели, могла понять из них только то, что
дочь ее была смертельно влюблена во Владимира Николаевича
и что, вероятно, любовь была причиною ее болезни.