Неточные совпадения
— Кити играет, и у нас есть фортепьяно, нехорошее, правда, но вы нам доставите большое удовольствие, — сказала княгиня с своею притворною улыбкой, которая особенно неприятна была теперь Кити, потому что она заметила, что Вареньке не хотелось петь. Но Варенька однако пришла вечером и принесла с собой тетрадь нот. Княгиня пригласила
Марью Евгеньевну с
дочерью и полковника.
— Отчего же он не остановился у Бахаревых? — соображала Заплатина, заключая свои кости в корсет. — Видно, себе на уме… Все-таки сейчас поеду к Бахаревым. Нужно предупредить
Марью Степановну… Вот и партия Nadine. Точно с неба жених свалился! Этакое счастье этим богачам: своих денег не знают куда девать, а тут, как снег на голову, зять миллионер… Воображаю: у Ляховского
дочь, у Половодова сестра, у Веревкиных
дочь, у Бахаревых целых две… Вот извольте тут разделить между ними одного жениха!..
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей
дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит
Марью Алексевну теперь же дать
дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с
дочерью, не огорчаясь.
Все они бесчеловечно дрались, а
Марью Андреевну (
дочь московского немца-сапожника) даже строгая наша мать называла фурией.
Иохим полюбил эту девушку, и она полюбила его, но когда моя мать по просьбе Иохима пошла к Коляновской просить отдать ему
Марью, то властная барыня очень рассердилась, чуть ли не заплакала сама, так как и она и ее две
дочери «очень любили
Марью», взяли ее из деревни, осыпали всякими благодеяниями и теперь считали, что она неблагодарная…
Мари была ее
дочь, лет двадцати, слабая и худенькая; у ней давно начиналась чахотка, но она все ходила по домам в тяжелую работу наниматься поденно, — полы мыла, белье, дворы обметала, скот убирала.
— Он… малый… умный, — говорил Еспер Иваныч, несколько успокоившись и показывая
Мари на Павла, — а она тоже девица у нас умная и ученая, — прибавил он, показав Павлу на
дочь, который, в свою очередь, с восторгом взглянул на девушку.
Он знал
Марью Михайловну, очень хвалил ее и сказал, что завтра пошлет звать ее с зятем и
дочерью откушать хлеба и соли у молодых, для чего и назначил следующее воскресенье, до которого оставалось четыре дня.
Бросились толпами в гостиницу, где лежало мертвое тело, еще не убранное, судили, рядили, кивали головами и кончили тем, что резко осудили «убийц несчастного князя», подразумевая под этим, конечно,
Марью Александровну с
дочерью.
Войдя в купальню, Надежда Федоровна застала там пожилую даму,
Марью Константиновну Битюгову, жену чиновника, и ее пятнадцатилетнюю
дочь Катю, гимназистку; обе они сидели на лавочке и раздевались.
Страстная мать уже окончательно не в состоянии была бороться с желанием
дочери, тем более что
Мари все еще ничего не ела и лежала в постели.
Мари первоначально испугалась этого решения матери и начала ее упрашивать не переезжать от них; но Катерина Архиповна растолковала
дочери, что если ее мерзавец-муженек в самом деле переедет на другую квартиру, то это будет весьма неприлично и уже ни на что не будет походить.
Мари целые дни начала проводить у матери, которая, с своей стороны, стараясь предостеречь
дочь от влияния мужа, беспрестанно толковала ей, какой тот мот, какой он пустой и бесчувственный человек и как он мало любит ее.
Сергей Петрович еще несколько времени беседовал с своею супругою и, по преимуществу, старался растолковать ей, что если она его любит, то не должна слушаться матери, потому что маменьки, как они ни любят своих
дочерей, только вредят в семейном отношении, — и вместе с тем решительно объявил, что он с сегодняшнего дня намерен прекратить всякие сношения с Катериной Архиповной и даже не будет с ней говорить.
Мари начала было просить его не делать этого, но Хозаров остался тверд в своем решении.
Этого Катерина Архиповна уже не в состоянии была переносить равнодушно; она обыкновенно заступалась за
дочь и пропекала зятя, как говорится, на обе корки, но в этом случае Хозаров уже не обращал внимания и только смеялся, отчего еще более плакала
Мари и выходила из себя Катерина Архиповна.
— На вас-то?.. Что вы?.. Что вы? — подхватила Фленушка, махая на
Марью Гавриловну обеими руками. — Полноте!.. Как это возможно?.. Да он будет рад-радехонек, сам привезет
дочерей да вам еще кланяться станет. Очень уважает вас. Посмотрели бы вы на него, как кручинился, что на именинах-то вас не было… Он вас маленько побаивается…
Оборачиваюсь. Стоит об руку с
дочерью горийского судьи, зеленоглазой
Мари Воронковой, адъютант папы, Сергей Владимирович Доуров, армянин по происхождению и самый несносный человек в мире, какого я когда-либо встречала. Упитанное, самодовольное лицо расплылось в фальшивой улыбке. Глаза неприятно щурятся за золотым пенсне.
В досаде на
Марью Ивановну и даже на Дуню, в досаде на Дарью Сергевну, даже на самого себя, пошел Марко Данилыч хозяйство осматривать. А у самого сердце так и кипит… Ох, узнать бы обо всем повернее! И ежели есть правда в речах Дарьи Сергевны да попадись ему в руки Марья Ивановна, не посмотрел бы, что она знатного роду, генеральская
дочь — такую бы ческу задал, что своих не узнала бы… И теперь уж руки чешутся.
Через Уваровых и старшую
дочь князя,
Марью Михайловну, я сделался вхож в их дом и сошелся со всем женским персоналом этой фамилии, начиная с самой княгини и двух старших
дочерей.
Евлампий Григорьевич не отстал от привычки называть его «дяденькой» и у себя на больших обедах, что коробило
Марью Орестовну. Он не рассчитывал на завещание дяди, хотя у того наследниками состояли только
дочери и фирме грозил переход в руки «Бог его знает какого» зятя. Но без дяди он не мог вести своей политики. От старика Взломцева исходили идеи и толкали племянника в известном направлении.
— Благослови тебя, Господь,
дочь моя… — вдруг, как бы устыдившись своей минутной слабости, выпрямилась мать Досифея и даже почти грубо отстранила от себя
Марью Осиповну. — Иди,
дочь моя, каждый день и каждый час мы должны ожидать присылки за тобой придворного экипажа… Надо ехать будет тотчас же… Потому-то я теперь и простилась с тобой… Попрощайся и ты заранее с сестрами. Иди себе, иди…
— Водятся у старика деньжонки, водятся, имений несколько в разных губерниях…
Дочерей обеих выдал замуж, славные девушки. Анну Васильевну за князя Горчакова, а
Марью Васильевну за Олешева, по семнадцати тысяч приданого дал, и партии сделали обе хорошие… Так-то…
Занятая делом определения сына и другими домашними и хозяйственными заботами, Ольга Николаевна поручила вывозить в московский «свет» свою
дочь,
Марью Валерьяновну — восемнадцатилетнюю красавицу-блондинку, с нежными цветом и чертами лица и с добрыми, доверчивыми голубыми глазами — жившей в доме Хвостовой своей троюродной сестре, Агнии Павловне Хрущевой.
Он беспрестанно больно оскорблял княжну
Марью, но
дочь даже не делала усилий над собой, чтобы прощать его.
— Ah, ma bonne, ma bonne, [Ах, милая, милая,] — сказал он, вставая и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: — Le sort de mon fils est en vos mains. Décidez, ma bonne, ma chère, ma douce Marie, qui j’ai toujours aimée, comme ma fille. [Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя дорогая, моя нежная
Мари, которую я всегда любил, как
дочь.]