Неточные совпадения
— Не совсем обошла, некоторые — касаются, — сказала
Марина, выговорив слово «касаются» с явной иронией, а Самгин
подумал, что все, что она говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих людей она такая же гостья, как и он. Когда писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась
о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.
Он
думал о ней с удовольствием и, представляя ее раздетой, воображал похожей на
Марину, какой видел ее после «радения».
Самгин отошел от окна, лег на диван и стал
думать о женщинах,
о Тосе,
Марине. А вечером, в купе вагона, он отдыхал от себя, слушая непрерывную, возбужденную речь Ивана Матвеевича Дронова. Дронов сидел против него, держа в руке стакан белого вина, бутылка была зажата у него между колен, ладонью правой руки он растирал небритый подбородок, щеки, и Самгину казалось, что даже сквозь железный шум под ногами он слышит треск жестких волос.
Клим Самгин чувствовал себя так, точно сбросил с плеч привычное бремя и теперь требовалось, чтоб он изменил все движения своего тела. Покручивая бородку, он
думал о вреде торопливых объяснений. Определенно хотелось, чтоб представление
о Марине возникло снова в тех ярких красках, с тою интригующей силой, каким оно было в России.
С этим чувством, скрывая его, Самгин спросил
Марину: что
думает она
о рассказе «Мысль»?
— А сам ты как
думаешь? — спросил Клим; он не хотел говорить
о политике и старался догадаться, почему
Марина, перечисляя знакомых, не упомянула
о Лидии?
«Поблек, —
думал Самгин, выходя из гостиницы в голубоватый холод площади. — Типичный русский бездельник.
О попах — нарочно, для меня выдумал. Маскирует чудачеством свою внутреннюю пустоту.
Марина сказала бы: человек бесплодного ума».
— Еще лучше! — вскричала
Марина, разведя руками, и, захохотав, раскачиваясь, спросила сквозь смех: — Да — что ты говоришь,
подумай! Я буду говорить с ним — таким —
о тебе! Как же ты сам себя ставишь? Это все мизантропия твоя. Ну — удивил! А знаешь, это — плохо!
«И вся эта история с
Мариной вовсе не так значительна, как я приучил себя
думать о ней».
«Черт меня дернул говорить с нею! Она вовсе не для бесед. Очень пошлая бабенка», — сердито
думал он, раздеваясь, и лег в постель с твердым намерением завтра переговорить с
Мариной по делу
о деньгах и завтра же уехать в Крым.
«
Марине, вероятно, понравится философия Томилина», —
подумал он и вечером, сидя в комнате за магазином, спросил: читала она отчет
о лекции?
«
Марина?» — спросил он себя. И через несколько минут убедился, что теперь, когда ее — нет, необходимость
думать о ней потеряла свою остроту.
«Приходится
думать не
о ней, а — по поводу ее.
Марина… — Вспомнил ее необычное настроение в Париже. — В конце концов — ее смерть не так уж загадочна, что-нибудь… подобное должно было случиться. “По Сеньке — шапка”, как говорят. Она жила близко к чему-то, что предусмотрено “Положением
о наказаниях уголовных”».
И, успокоив себя, он
подумал, что следовало задержать Бердникова, расспросить его
о Марине.
Затем он неожиданно
подумал, что каждый из людей в вагоне, в поезде, в мире замкнут в клетку хозяйственных, в сущности — животных интересов; каждому из них сквозь прутья клетки мир виден правильно разлинованным, и, когда какая-нибудь сила извне погнет линии прутьев, — мир воспринимается искаженным. И отсюда драма. Но это была чужая мысль: «Чижи в клетках», — вспомнились слова
Марины, стало неприятно, что
о клетках выдумал не сам он.
Самгин курил, слушал и, как всегда, взвешивал свое отношение к женщине, которая возбуждала в нем противоречивые чувства недоверия и уважения к ней, неясные ему подозрения и смутные надежды открыть, понять что-то, какую-то неведомую мудрость.
Думая о мудрости, он скептически усмехался, но все-таки
думал. И все более остро чувствовал зависть к самоуверенности
Марины.
Ушел в спальню, разделся, лег, забыв погасить лампу, и, полулежа, как больной, пристально глядя на золотое лезвие огня,
подумал, что
Марина — права, когда она говорит
о разнузданности разума.
Самгину подумалось, что настал момент, когда можно бы заговорить с Бердниковым
о Марине, но мешал Попов, — в его настроении было что-то напряженное, подстерегающее, можно было
думать, что он намерен затеять какой-то деловой разговор, а Бердников не хочет этого, потому и говорит так много, почти непрерывно. Вот Попов угрюмо пробормотал что-то
о безответственности, — толстый человек погладил ладонями бескостное лицо свое и заговорил более звонко, даже как бы ехидно...
«Не хочет он говорить
о Марине, —
подумал Самгин, — напился. Кажется, и я хмелею. Надо идти…»
Подумав, он нашел, что мысль
о возможности связи
Марины с политической полицией не вызвала в нем ничего, кроме удивления.
Думать об этом под смех и музыку было неприятно, досадно, но погасить эти думы он не мог. К тому же он выпил больше, чем привык, чувствовал, что опьянение настраивает его лирически, а лирика и
Марина — несоединимы.
Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но все,
о чем кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог
думать ни
о чем, кроме себя и
Марины.
«Я мог бы рассказать ему
о Марине, —
подумал Самгин, не слушая Дронова. — А ведь возможно, что
Марина тоже оказалась бы большевичкой. Как много людей, которые не вросли в жизнь, не имеют в ней строго определенного места».
«Тебе и сейчас не больше», —
подумал Самгин, приготовясь спросить его
о Марине. Но Захарий сам спросил...
Клим шагал безвольно, в состоянии самозабвения, ни
о чем не
думая, и слышал густой альт
Марины...
«Надоели мне ее таинственные дела и странные знакомства», — ложась спать,
подумал он
о Марине сердито, как
о жене. Сердился он и на себя; вчерашние думы казались ему наивными, бесплодными, обычного настроения его они не изменили, хотя явились какие-то бескостные мысли, приятные своей отвлеченностью.
В другой раз она долго и туманно говорила об Изиде, Сете, Озирисе. Самгин
подумал, что ее, кажется, особенно интересуют сексуальные моменты в религии и что это, вероятно, физиологическое желание здоровой женщины поболтать на острую тему. В общем он находил, что размышления
Марины о религии не украшают ее, а нарушают цельность ее образа.
«Не может быть, чтоб она считала меня причастным к террору. Это — или проявление заботы обо мне, или — опасение скомпрометировать себя, — опасение, вызванное тем, что я сказал
о Судакове. Но как спокойно приняла она убийство!» — с удивлением
подумал он, чувствуя, что спокойствие
Марины передалось и ему.
Тетушка, остановясь, позвала его, он быстро побежал вперед, а Самгин, чувствуя себя лишним, свернул на боковую дорожку аллеи, — дорожка тянулась между молодых сосен куда-то вверх. Шел Самгин медленно, смотрел под ноги себе и
думал о том, какие странные люди окружают
Марину: этот кучер, Захарий, Безбедов…
«Это — люди для комедии, —
подумал Самгин. —
Марина будет смеяться, когда я расскажу
о них».
«Идол. Златоглазый идол», — с чувством восхищения
подумал он, но это чувство тотчас исчезло, и Самгин пожалел —
о себе или
о ней? Это было не ясно ему. По мере того как она удалялась, им овладевала смутная тревога. Он редко вспоминал
о том, что
Марина — член какой-то секты. Сейчас вспомнить и
думать об этом было почему-то особенно неприятно.
«Все — было, все — сказано». И всегда будет жить на земле человек, которому тяжело и скучно среди бесконечных повторений одного и того же. Мысль
о трагической позиции этого человека заключала в себе столько же печали, сколько гордости, и Самгин
подумал, что, вероятно,
Марине эта гордость знакома. Было уже около полудня, зной становился тяжелее, пыль — горячей, на востоке клубились темные тучи, напоминая горящий стог сена.
Марина не
думала меняться и
о супружестве имела темное понятие. Не прошло двух недель, как Савелий застал у себя в гостях гарнизонного унтер-офицера, который быстро ускользнул из дверей и перелез через забор.
Теперь он ясно видел, что
о нем
Марина думает очень мало, а что все мысли ее, как компасная стрелка к полюсу, тянутся к тому, кто медленно рос и созревал внутри ее тела. Это было как-то особенно обидно.