Неточные совпадения
Промозглый сырой чулан с запахом сапогов и онуч гарнизонных солдат, некрашеный стол, два скверных стула, с железною решеткой окно, дряхлая
печь, сквозь щели которой шел
дым и не давало тепла, — вот обиталище, где помещен был наш <герой>, уже было начинавший вкушать сладость жизни и привлекать внимание соотечественников в тонком новом фраке наваринского пламени и
дыма.
Все это совершалось в синеватом сумраке, наполненном
дымом махорки, сумрак становился гуще, а вздохи, вой и свист ветра в трубе
печи — слышнее.
Над ними клубится облаком пар, от небольших, поставленных в разных углах лавки
печей, и, поклубившись по харчевне, вырывается на улицу, обдает неистовым, крепким запахом прохожего и исчезает — яко
дым.
Сейчас за плотиной громадными железными коробками стояли три доменных
печи, выметывавшие вместе с клубами
дыма широкие огненные языки; из-за них поднималось несколько дымившихся высоких железных труб. На заднем плане смешались в сплошную кучу корпуса разных фабрик, магазины и еще какие-то здания без окон и труб. Река Шатровка, повернув множество колес и шестерен, шла дальше широким, плавным разливом. По обоим ее берегам плотно рассажались дома заводских служащих и мастеровых.
Из-за тумана, а может быть и оттого, что
печь давно уже не топилась, в трубе не было тяги, и вся фанза наполнилась
дымом.
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились
печи. Беловатый
дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел у костра и о чем-то думал.
Когда меня разбудили, лошади уже были запряжены, и мы тотчас же выехали. Солнце еще не взошло, но в деревне царствовало суетливое движение, в котором преимущественно принимало участие женское население. Свежий, почти холодный воздух, насыщенный гарью и
дымом от топящихся
печей, насквозь прохватывал меня со сна. На деревенской улице стоял столб пыли от прогонявшегося стада.
Было приятно слушать добрые слова, глядя, как играет в
печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан, на улице взвизгивают полозья саней, голубой
дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
— Четыре стены, до половины покрытые, так, как и весь потолок, сажею; пол в щелях, на вершок, по крайней мере, поросший грязью;
печь без трубы, но лучшая защита от холода, и
дым, всякое утро зимою и летом наполняющий избу; окончины, в коих натянутый пузырь смеркающийся в полдень пропускал свет; горшка два или три (счастливая изба, коли в одном из них всякий день есть пустые шти!).
Фабрика была остановлена, и дымилась одна доменная
печь, да на медном руднике высокая зеленая железная труба водокачки пускала густые клубы черного
дыма. В общем движении не принимал никакого участия один Кержацкий конец, — там было совсем тихо, точно все вымерли. В Пеньковке уже слышались песни: оголтелые рудничные рабочие успели напиться по рудниковой поговорке: «кто празднику рад, тот до свету пьян».
Потом изумили меня огромная изба, закопченная
дымом и покрытая лоснящейся сажей с потолка до самых лавок, — широкие, устланные поперек досками лавки, называющиеся «на́рами»,
печь без трубы и, наконец, горящая лучина вместо свечи, ущемленная в так называемый светец, который есть не что иное, как железная полоска, разрубленная сверху натрое и воткнутая в деревянную палку с подножкой, так что она может стоять где угодно.
Погода стояла мокрая или холодная, останавливаться в поле было невозможно, а потому кормежки и ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили; у татар еще было лучше, потому что у них избы были белые, то есть с трубами, а в курных избах чуваш и мордвы кормежки были нестерпимы: мы так рано выезжали с ночевок, что останавливались кормить лошадей именно в то время, когда еще топились
печи; надо было лежать на лавках, чтоб не задохнуться от
дыму, несмотря на растворенную дверь.
На первом плане дымились три доменных
печи; из решетчатых железных коробок вечно тянулся черным хвостом густой
дым, прорезанный снопами ярких искр и косматыми языками вырывавшегося огня.
В полуверсте чернел поселок, над которым уже носился
дым от затапливаемых
печей, но я знал, что Аверьяныч не имел на селе родных, у которых мог бы приютиться.
Было очень грустно слушать этот шепот, заглушаемый визгом жестяного вертуна форточки. Я оглядываюсь на закопченное чело
печи, на шкаф с посудой, засиженный мухами, — кухня невероятно грязна, обильна клопами, горько пропахла жареным маслом, керосином,
дымом. На
печи, в лучине, шуршат тараканы, уныние вливается в душу, почти до слез жалко солдата, его сестру. Разве можно, разве хорошо жить так?
Над столом висит лампа, за углом
печи — другая. Они дают мало света, в углах мастерской сошлись густые тени, откуда смотрят недописанные, обезглавленные фигуры. В плоских серых пятнах, на месте рук и голов, чудится жуткое, — больше, чем всегда, кажется, что тела святых таинственно исчезли из раскрашенных одежд, из этого подвала. Стеклянные шары подняты к самому потолку, висят там на крючках, в облачке
дыма, и синевато поблескивают.
Выгоревший на солнце и омытый дождями, он туго набит облаками серовато-зелёной и серебристой пеньки; в сухую погоду его широкий зев открыт, и амбар кажется огромною
печью, где застыл серый густой
дым, пропитанный тяжким запахом конопляного масла и смолы.
Вздохнув, она рассказала, что, когда на чердаке затопили
печь, — весь
дым повалил в горницу, так что постоялка с сыном на пол легли, чтобы не задохнуться.
Хозяйка была в своей избушке, из трубы которой поднимался черный густой
дым растапливавшейся
печи; девка в клети доила буйволицу.
— Только вот эта твоя
печь — нож мне вострый, — говорила Татьяна Власьевна, протирая глаза от
дыма.
Далеко впереди белели колокольни и избы какой-то деревни; по случаю воскресного дня хохлы сидели дома,
пекли и варили — это видно было по
дыму, который шел изо всех труб и сизой, прозрачной пеленой висел над деревней.
Она помещалась в курной избушке [Курная избушка — изба, которая отапливалась по-черному, без трубы:
дым из устья
печи расходился по всей избе и выходил наружу через дверь или особое оконце.], на заднем дворе давным-давно сгоревшей и не отстроенной фабрики.
Григорий встал, закинул в печку новую охапку прошлогодней костры, передал отцу ожег, исправлявший должность кочерги, и вышел. Прокудин почесал бороду, лег на костру перед печкою и стал смотреть, как густой, черный
дым проникал сквозь закинутую в
печь охапку белой костры, пока вся эта костра вдруг вспыхнула и осветила всю масляницу ярким поломем.
К вечеру вся Балаклава нестерпимо воняет рыбой. В каждом доме жарится или маринуется скумбрия. Широкие устья
печей в булочных заставлены глиняной черепицей, на которой рыба жарится в собственном соку. Это называется: макрель на шкаре — самое изысканное кушанье местных гастрономов. И все кофейные и трактиры наполнены
дымом и запахом жареной рыбы.
На полу кухни дымились поленья дров, горела лучина, лежали кирпичи, в черном жерле
печи было пусто, как выметено. Нащупав в
дыму ведро воды, я залил огонь на полу и стал швырять поленья обратно в
печь.
Однажды утром, в праздник, когда кухарка подожгла дрова в
печи и вышла на двор, а я был в лавке, — в кухне раздался сильный вздох, лавка вздрогнула, с полок повалились жестянки карамели, зазвенели выбитые стекла, забарабанило по полу. Я бросился в кухню, из двери ее в комнату лезли черные облака
дыма, за ним что-то шипело и трещало, — Хохол схватил меня за плечо...
Кисловатый
дым разошелся, стало видно, что на полке перебита посуда, из рамы окна выдавлены все стекла, а в устье
печи — вырваны кирпичи.
Несколько доменных
печей, которые стояли у самой плотины, время от времени выбрасывали длинные языки красного пламени и целые снопы ярких искр, рассыпавшихся кругом золотым дождем; несколько черных высоких труб выпускали густые клубы черного
дыма, тихо подымавшегося кверху, точно это курились какие-то гигантские сигары.
Двора у Спирькиной избы не было, а отдельно стоял завалившийся сеновал. Даже сеней и крыльца не полагалось, а просто с улицы бревно с зарубинами было приставлено ко входной двери — и вся недолга. Изба было высокая, как все старинные постройки, с подклетью, где у Спирьки металась на цепи голодная собака. Мы по бревну кое-как поднялись в избу, которая даже не имела трубы, а
дым из
печи шел прямо в широкую дыру в потолке. Стены и потолок были покрыты настоящим ковром из сажи.
Рука у него просто как молонья летает, и
дым от поярка уже столбом валит, а Севастьян знай
печет: одной рукой поярочек помалу поворачивает, а другою — утюгом действует, и все раз от разу неспешнее да сильнее налегает, и вдруг отбросил и утюг и поярок и поднял к свету икону, а печати как не бывало: крепкая строгановская олифа выдержала, и сургуч весь свелся, только чуть как будто красноогненная роса осталась на лике, но зато светлобожественный лик весь виден…
Те же стоны и кряхтенье стариков, не слезающих с остылых
печей; тот же
дым и вонь, а часто и снег, пролезающий по углам с наружной стороны изб во внутреннюю; те же слабые писки голых и еле живых ребят со вспухшими животами и красными от
дыма глазами; но зимняя картина в орловской деревне никогда и не была другою…
В Апраксином переулке становится так жарко, что начинают загораться дома, противоположные рынку. Заливать их уже невозможно от жару. Народ, валя друг друга, бежит из этого переулка, — торопится не задохнуться и не сгореть заживо в
пекле огня и
дыма.
Помню: сидим мы все в тесной избе; папиросы мои давно вышли, курим мы махорку из трубок, волнами ходит синий, едкий
дым, керосинка на столе коптит и чадит. Мы еще и еще выпиваем и поем песни. По соломенной крыше шуршит дождь, за лесом вспыхивают синие молнии, в оконце тянет влажностью. На
печи сидит лесникова старуха и усталыми глазами смотрит Мимо нас.
В харчевнях
печи большею частью устраивают без труб, а
дым выходил из окна.
Был шестой час вечера. Зной стоял жестокий, солнечный свет резал глаза; ветерок дул со степи, как из жерла раскаленной
печи, и вместе с ним от шахт доносился острый, противный запах каменноугольного
дыма… Мухи назойливо липли к потному лицу; в голове мутилось от жары; на душе накипало глухое, беспричинное раздражение.
Не только почерневшие от
дыма, но и обугленные стены, вероятно построенные из бревен, оставшихся после пожара, покачнувшаяся
печь, наклонившиеся скамьи, закопченные и облупленные тараканами, недостаток домашней утвари, — все это бросилось нам в глаза.
Очухалась штабс-капитанская душа в алкогольном отделении, в самом
пекле, притулилась в угол, во все бестелесные глаза смотрит. В пару да в
дыму ее не видать, народу прорва, словно блох в цыганской кибитке…
Что касается до порядков в доме, то смотритель майор Колиньи объявил, что
печи, как в этом, так и в прочих зданиях, 26-го января были истоплены в пять часов утра и во второй раз в эти сутки топлены не были. В этом здании и по всему этому женскому отделению дома умалишенных нет ни кухонь, ни прачечной, ни других каких-либо служебных построек, откуда бы могли заходить
дым, чад или какие-нибудь зловонные и миазматические испарения.
Пока побросали снопы с телеги, пока прискакали в село, уже темнело и пожар кончился: догорали, как свечи, черные обугленные столбы, смутно белела кафлями обнаженная
печь, и низко стлался белый
дым, похожий на пар.
Глухая, бестолковая кухарка
печи топила плохо, в комнатах всегда пахло
дымом, и часто болела голова от угара, сизым облаком ползавшего по грязному, исслеженному полу.