Неточные совпадения
— Нет. Он в своей каморочке
Шесть дней лежал безвыходно,
Потом ушел в леса,
Так
пел, так плакал дедушка,
Что лес
стонал! А осенью
Ушел на покаяние
В Песочный монастырь.
Такая рожь богатая
В тот год у нас родилася,
Мы землю не ленясь
Удобрили, ухолили, —
Трудненько
было пахарю,
Да весело жнее!
Снопами нагружала я
Телегу со стропилами
И
пела, молодцы.
(Телега нагружается
Всегда с веселой песнею,
А сани с горькой думою:
Телега хлеб домой везет,
А сани — на базар!)
Вдруг
стоны я услышала:
Ползком ползет Савелий-дед,
Бледнешенек как смерть:
«Прости, прости, Матренушка! —
И повалился в ноженьки. —
Мой грех — недоглядел...
Барин в овраге всю ночь пролежал,
Стонами птиц и волков отгоняя,
Утром охотник его увидал.
Барин вернулся домой, причитая:
— Грешен я, грешен! Казните меня! —
Будешь ты, барин, холопа примерного,
Якова верного,
Помнить до судного дня!
При первом столкновении с этой действительностью человек не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он
стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство,
быть может, пройдет мимо.
Стонала вся слобода. Это
был неясный, но сплошной гул, в котором нельзя
было различить ни одного отдельного звука, но который всей своей массой представлял едва сдерживаемую боль сердца.
После обеда однако Кити встала и пошла, как всегда, с работой к больному. Он строго посмотрел на нее, когда она вошла, и презрительно улыбнулся, когда она сказала, что
была больна. В этот день он беспрестанно сморкался и жалобно
стонал.
Ни крика, ни
стону не
было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, — ничто, похожее на
стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его.
Стоны и шумы, завывающая пальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая струя ветра, полосующего окрестность, — так силен
был его ровный пробег, — давали измученной душе Лонгрена ту притупленность, оглушенность, которая, низводя горе к смутной печали, равна действием глубокому сну.
Вдруг послышалось, что в комнате, где
была старуха, ходят. Он остановился и притих, как мертвый. Но все
было тихо, стало
быть померещилось. Вдруг явственно послышался легкий крик или как будто кто-то тихо и отрывисто
простонал и замолчал. Затем опять мертвая тишина, с минуту или с две. Он сидел на корточках у сундука и ждал, едва переводя дух, но вдруг вскочил, схватил топор и выбежал из спальни.
Тихим, ослабевшим шагом, с дрожащими коленами и как бы ужасно озябший, воротился Раскольников назад и поднялся в свою каморку. Он снял и положил фуражку на стол и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем в бессилии лег на диван и болезненно, с слабым
стоном, протянулся на нем; глаза его
были закрыты. Так пролежал он с полчаса.
— Ну, Петр Андреич, чуть
было не стряслась беда, да, слава богу, все прошло благополучно: злодей только что уселся обедать, как она, моя бедняжка, очнется да
застонет!..
Если б Варвара
была дома — хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она вздрагивает, когда целуешь груди ее. И —
стонет, как ребенок во сне. А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз веры» — неплохо! Варвара, вероятно, пошла к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
Не поняв состояния его ума, я
было начал говорить с ним серьезно, но он упал, — представьте! — на колени предо мной и продолжал увещания со
стоном и воплями, со слезами — да!
— «Чей
стон», — не очень стройно подхватывал хор. Взрослые
пели торжественно, покаянно, резкий тенорок писателя звучал едко, в медленной песне
было нечто церковное, панихидное. Почти всегда после пения шумно танцевали кадриль, и больше всех шумел писатель, одновременно изображая и оркестр и дирижера. Притопывая коротенькими, толстыми ногами, он искусно играл на небольшой, дешевой гармонии и ухарски командовал...
— То
есть — как это отходят? Куда отходят? — очень удивился собеседник. — Разве наукой вооружаются не для политики? Я знаю, что некоторая часть студенчества
стонет: не мешайте учиться! Но это — недоразумение. Университет, в лице его цивильных кафедр, — военная школа, где преподается наука командования пехотными массами. И, разумеется, всякая другая военная мудрость.
Печальным гимном той поры
были гневные
стоны самого чуткого поэта эпохи, и особенно подчеркнуто тревожно звучал вопрос, обращенный поэтом к народу...
Он знал каждое движение ее тела, каждый вздох и
стон, знал всю, не очень богатую, игру ее лица и
был убежден, что хорошо знает суетливый ход ее фраз, которые она не очень осторожно черпала из модной литературы и часто беспомощно путалась в них, впадая в смешные противоречия.
«Сегодня мы еще раз услышим идеальное исполнение народных песен Е. В. Стрешневой. Снова она
будет щедро бросать в зал купеческого клуба радужные цветы звуков, снова взволнует нас лирическими
стонами и удалыми выкриками, которые чутко подслушала у неисчерпаемого источника подлинно народного творчества».
В воскресенье и в праздничные дни тоже не унимались эти трудолюбивые муравьи: тогда стук ножей на кухне раздавался чаще и сильнее; баба совершала несколько раз путешествие из амбара в кухню с двойным количеством муки и яиц; на птичьем дворе
было более
стонов и кровопролитий.
Еще на год отодвинулось счастье! Обломов
застонал болезненно и повалился
было на постель, но вдруг опомнился и встал. А что говорила Ольга? Как взывала к нему, как к мужчине, доверилась его силам? Она ждет, как он пойдет вперед и дойдет до той высоты, где протянет ей руку и поведет за собой, покажет ее путь! Да, да! Но с чего начать?
Вообще там денег тратить не любили, и, как ни необходима
была вещь, но деньги за нее выдавались всегда с великим соболезнованием, и то если издержка
была незначительна. Значительная же трата сопровождалась
стонами, воплями и бранью.
Никто не видал последних его минут, не слыхал предсмертного
стона. Апоплексический удар повторился еще раз, спустя год, и опять миновал благополучно: только Илья Ильич стал бледен, слаб, мало
ел, мало стал выходить в садик и становился все молчаливее и задумчивее, иногда даже плакал. Он предчувствовал близкую смерть и боялся ее.
Он чувствовал, что и его здоровый организм не устоит, если продлятся еще месяцы этого напряжения ума, воли, нерв. Он понял, — что
было чуждо ему доселе, — как тратятся силы в этих скрытых от глаз борьбах души со страстью, как ложатся на сердце неизлечимые раны без крови, но порождают
стоны, как уходит и жизнь.
Войдя в избу, напрасно станешь кликать громко: мертвое молчание
будет ответом: в редкой избе отзовется болезненным
стоном или глухим кашлем старуха, доживающая свой век на печи, или появится из-за перегородки босой длинноволосый трехлетний ребенок, в одной рубашонке, молча, пристально поглядит на вошедшего и робко спрячется опять.
Вдруг… слабый крик… невнятный
стонКак бы из замка слышит он.
То
был ли сон воображенья,
Иль плач совы, иль зверя вой,
Иль пытки
стон, иль звук иной —
Но только своего волненья
Преодолеть не мог старик
И на протяжный слабый крик
Другим ответствовал — тем криком,
Которым он в веселье диком
Поля сраженья оглашал,
Когда с Забелой, с Гамалеем,
И — с ним… и с этим Кочубеем
Он в бранном пламени скакал.
— Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я
была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня
были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о
стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова
была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном
стоне.
Он исхлестал ее вожжой. Она металась из угла в угол, отпираясь, божась, что ему померещилось, что это
был «дьявол в ее образе» и т. п. Но когда он бросил вожжу и взял полено, она
застонала и после первого удара повалилась ему в ноги, крича «виновата», и просила помилования.
На ночь он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в эти нежные глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье в груди, так захватило ему дыханье, что он в забытьи, с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным
стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где
было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
— Вы поэт, артист, cousin, вам, может
быть, необходимы драмы, раны,
стоны, и я не знаю, что еще! Вы не понимаете покойной, счастливой жизни, я не понимаю вашей…
Другая же, пожилая женщина, хотела
было удержать ее, но не смогла, и только
простонала ей вслед...
Все обожженные
стонали, охали и морщились. И смешно, и жалко
было смотреть. Фаддеев
был совсем изуродован и тоже охал. Я побранил его хорошенько.
Мы съели по штуке красной — кисло таково; хотели
было зеленое попробовать, да тут ребят-то и схватило,
застонали — смех!
Потом поравнялся первый женский вагон, в окне которого видны
были головы простоволосых и в косынках женщин; потом второй вагон, в котором слышался всё тот же
стон женщины, потом вагон, в котором
была Маслова.
«Несколькими часами раньше получить бы эту телеграмму, — и тогда этого ничего бы не
было…» —
стонал Половодов, хватаясь за голову.
— О, дурак, дурак… дурак!.. —
стонал Половодов, бродя, как волк, под окнами приваловского дома. — Если бы двумя часами раньше получить телеграмму, тогда можно
было расстроить эту дурацкую свадьбу, которую я сам создавал своими собственными руками. О, дурак, дурак, дурак!..
В комнате больного попеременно дежурили Привалов, Нагибин или сам доктор. Что касается Надежды Васильевны, то доктор непременно настаивал, чтобы она переселилась в деревню, где не
будет слышать
стонов и воплей несчастного больного.
Старик
было поднялся со своего кресла, но опять опустился в него с подавленным
стоном. Больная нога давала себя чувствовать.
Половодов вернулся домой в десять часов вечера, и, когда раздевался в передней, Семен подал ему полученную без него телеграмму. Пробежав несколько строк, Половодов глухо
застонал и бросился в ближайшее кресло: полученное известие поразило его, как удар грома и он несколько минут сидел в своем кресле с закрытыми глазами, как ошеломленная птица. Телеграмма
была от Оскара Филипыча, который извещал, что их дело выиграно и что Веревкин остался с носом.
Александр Привалов, потерявший голову в этой бесконечной оргии, совсем изменился и, как говорили о нем, — задурил. Вконец притупившиеся нервы и расслабленные развратом чувства не могли уже возбуждаться вином и удовольствиями: нужны
были человеческие страдания,
стоны, вопли, человеческая кровь.
— Хорошо. Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и
стонет, а я сяду против него и
буду ананасный компот
есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы любите?
И сказал тогда аду Господь: «Не
стони, аде, ибо приидут к тебе отселева всякие вельможи, управители, главные судьи и богачи, и
будешь восполнен так же точно, как
был во веки веков, до того времени, пока снова приду».
Она поднялась
было с места, но вдруг громко вскрикнула и отшатнулась назад. В комнату внезапно, хотя и совсем тихо, вошла Грушенька. Никто ее не ожидал. Катя стремительно шагнула к дверям, но, поравнявшись с Грушенькой, вдруг остановилась, вся побелела как мел и тихо, почти шепотом,
простонала ей...
Алеша вдруг вскочил
было со своего стула и
простонал: ах!
— Положили меня на эту койку-с, я так и знал, что за перегородку-с, потому Марфа Игнатьевна во все разы, как я болен, всегда меня на ночь за эту самую перегородку у себя в помещении клали-с. Нежные они всегда ко мне
были с самого моего рождения-с. Ночью стонал-с, только тихо. Все ожидал Дмитрия Федоровича.
А между тем дело
было гораздо проще и произошло крайне естественно: у супруги Ипполита Кирилловича другой день как болели зубы, и ему надо же
было куда-нибудь убежать от ее
стонов; врач же уже по существу своему не мог
быть вечером нигде иначе как за картами.
— Не мудрено, Lise, не мудрено… от твоих же капризов и со мной истерика
будет, а впрочем, она так больна, Алексей Федорович, она всю ночь
была так больна, в жару,
стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Он говорит, что ничего не может понять и что надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и говорит, что ничего не может понять. Как только вы подошли к дому, она вскрикнула и с ней случился припадок, и приказала себя сюда в свою прежнюю комнату перевезть…
— Еще бы, — злобно
простонал Иван, — все, что ни
есть глупого в природе моей, давно уже пережитого, перемолотого в уме моем, отброшенного, как падаль, — ты мне же подносишь как какую-то новость!
Жена Григория, Марфа Игнатьевна, на спрос Ивана Федоровича, прямо заявила ему, что Смердяков всю ночь лежал у них за перегородкой, «трех шагов от нашей постели не
было», и что хоть и спала она сама крепко, но много раз пробуждалась, слыша, как он тут
стонет: «Все время
стонал, беспрерывно
стонал».
Там, лежа за перегородкой, он, вероятнее всего, чтоб вернее изобразиться больным, начнет, конечно,
стонать, то
есть будить их всю ночь (как и
было, по показанию Григория и жены его), — и все это, все это для того, чтоб тем удобнее вдруг встать и потом убить барина!