Неточные совпадения
Как ни
были забиты обыватели, но и они восчувствовали. До сих пор разрушались только дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до дела извечного, нерукотворного. Многие разинули рты, чтоб возроптать, но он даже не заметил этого колебания, а только как бы
удивился, зачем люди мешкают.
Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама
удивлялась, слушая себя, своей способности лжи. Как просты, естественны
были ее слова и как похоже
было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
— Я бы не
удивилась, если бы вы и не хотели встретиться со мною. Я ко всему привыкла. Вы
были больны? Да, вы переменились, — сказала Анна.
— Николай Иваныч
был поражен, — сказала она про Свияжского, — как выросло новое строение с тех пор, как он
был здесь последний раз; но я сама каждый день бываю и каждый день
удивляюсь, как скоро идет.
Левин совершенно не понимал, в чем
было дело, и
удивлялся той страстности, с которою разбирался вопрос о том, баллотировать или не баллотировать мнение о Флерове.
Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею вместе, и что у них дети ангелы, и что Бог тут пред ними, — он ничему бы не
удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо
есть сын его.
Когда Левин разменял первую сторублевую бумажку на покупку ливрей лакею и швейцару, он невольно сообразил, что эти никому ненужные ливреи, но неизбежно необходимые, судя по тому, как
удивились княгиня и Кити при намеке, что без ливреи можно обойтись, — что эти ливреи
будут стоить двух летних работников, то
есть около трехсот рабочих дней от Святой до заговень, и каждый день тяжкой работы с раннего утра до позднего вечера, — и эта сторублевая бумажка еще шла коло̀м.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и
удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же
будет и с этим горем. Пройдет время, и я
буду к этому равнодушен».
Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать, что Кити
будет несчастна, если он не женится на ней, он бы очень
удивился и не поверил бы этому. Он не мог поверить тому, что то, что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло
быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить тому, что он должен жениться.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно
было на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном ребенке, и в этом расположении досады на нее не хотелось итти к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла
удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой, пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
— Что ж вы не приехали обедать? — сказала она ему. —
Удивляюсь этому ясновиденью влюбленных, — прибавила она с улыбкой, так, чтоб он один слышал: — она не
была. Но приезжайте после оперы.
Свияжский проводил его до передней, зевая и
удивляясь тому странному состоянию, в котором
был его приятель.
— Я сделаю, — сказала Долли и, встав, осторожно стала водить ложкой по пенящемуся сахару, изредка, чтоб отлепить от ложки приставшее к ней, постукивая ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми, с подтекающим кровяным сиропом, пенками. «Как они
будут это лизать с чаем!» думала она о своих детях, вспоминая, как она сама,
бывши ребенком,
удивлялась, что большие не
едят самого лучшего — пенок.
Степан Аркадьич
был на «ты» почти со всеми своими знакомыми: со стариками шестидесяти лет, с мальчиками двадцати лет, с актерами, с министрами, с купцами и с генерал-адъютантами, так что очень многие из бывших с ним на «ты» находились на двух крайних пунктах общественной лестницы и очень бы
удивились, узнав, что имеют через Облонского что-нибудь общее.
― Я уже давно оставил эту жизнь, ― сказал он,
удивляясь перемене выражения ее лица и стараясь проникнуть его значение. ― И признаюсь, ― сказал он, улыбкой выставляя свои плотные белые зубы, ― я в эту неделю как в зеркало смотрелся, глядя на эту жизнь, и мне неприятно
было.
Чичиков начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не
была так велика, и иностранцы справедливо
удивляются…
Тихо
будет плыть этот чудесный корабль, без криков и выстрелов; на берегу много соберется народу,
удивляясь и ахая; и ты
будешь стоять там.
Когда он ходил в университет, то обыкновенно, — чаще всего, возвращаясь домой, — случалось ему, может
быть, раз сто, останавливаться именно на этом же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти
удивляться одному неясному и неразрешимому своему впечатлению.
— А с ними-то что
будет? — слабо спросила Соня, страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не
удивившись его предложению. Раскольников странно посмотрел на нее.
Главное же, чему
удивлялся и смеялся студент,
было то, что Лизавета поминутно
была беременна…
Он очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они в это мгновение уже в квартире, что очень
удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас
была заперта, что они уже смотрят на тела и что пройдет не больше минуты, как они догадаются и совершенно сообразят, что тут только что
был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и о том, что он в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили.
Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно
было бы и
удивляться при встрече с иною фигурой.
Одно видение мелькнуло пред ним дорогой, но он не
удивился ему; он уже предчувствовал, что так и должно
было быть.
Но только что он отворил дверь в сени, как вдруг столкнулся с самим Порфирием. Тот входил к нему. Раскольников остолбенел на одну минуту. Странно, он не очень
удивился Порфирию и почти его не испугался. Он только вздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может
быть, развязка! Но как же это он подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слыхал? Неужели подслушивал?»
Может
быть, много раз и серьезно обдумывала она в отчаянии, как бы разом покончить, и до того серьезно, что теперь почти и не
удивилась предложению его.
Что ж, по-моему, это только гений притворства и находчивости, гений юридического отвода, — а стало
быть, нечему особенно
удивляться!
Наконец, пришло ему в голову, что не лучше ли
будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И
удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено
было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо
было спешить!
— А вы и на силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас, Родион Романыч, хоть я заранее знал, что это так
будет. Вы же толкуете мне о разврате и об эстетике! Вы — Шиллер, вы — идеалист! Все это, конечно, так и должно
быть, и надо бы
удивляться, если б оно
было иначе, но, однако ж, как-то все-таки странно в действительности… Ах, жаль, что времени мало, потому вы сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно люблю.
— Отчего я так и думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде случается! — проговорил вдруг Раскольников и в ту же минуту
удивился, что это сказал. Он
был в сильном волнении.
Да, он
был рад, он
был очень рад, что никого не
было, что они
были наедине с матерью. Как бы за все это ужасное время разом размягчилось его сердце. Он упал перед нею, он ноги ей целовал, и оба, обнявшись, плакали. И она не
удивлялась и не расспрашивала на этот раз. Она уже давно понимала, что с сыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-то страшная для него минута.
Кнуров. Я все
удивляюсь, неужели у Ларисы Дмитриевны, кроме Карандышева, совсем женихов не
было?
Карандышев. Что за странная фантазия
пить чай в это время?
Удивляюсь.
Робинзон. Какой народ!
Удивляюсь. Везде
поспеют; где только можно взять, все уж взято, непочатых мест нет. Ну, не надо, не нуждаюсь я в нем. Ты ему не говори ничего, а то он подумает, что и я хочу обмануть; а я горд.
Помилуйте, не вам, чему же
удивляться?
Что нового покажет мне Москва?
Вчера
был бал, а завтра
будет два.
Тот сватался — успел, а тот дал промах.
Всё тот же толк, и те ж стихи в альбомах.
— Кто такой Аркадий Николаич? — проговорил Базаров как бы в раздумье. — Ах да! птенец этот! Нет, ты его не трогай: он теперь в галки попал. Не
удивляйся, это еще не бред. А ты пошли нарочного к Одинцовой, Анне Сергеевне, тут
есть такая помещица… Знаешь? (Василий Иванович кивнул головой.) Евгений, мол, Базаров кланяться велел и велел сказать, что умирает. Ты это исполнишь?
Она приветствовала их с обыкновенною своей любезностью, но
удивилась их скорому возвращению и, сколько можно
было судить по медлительности ее движений и речей, не слишком ему обрадовалась.
— Ну — а что же? Восьмой час… Кучер говорит: на Страстной телеграфные столбы
спилили, проволока везде, нельзя ездить будто. — Он тряхнул головой. — Горох в башке! — Прокашлялся и продолжал более чистым голосом. — А впрочем, — хи-хи! Это Дуняша научила меня — «хи-хи»; научила, а сама уж не говорит. — Взял со стола цепочку с образком, взвесил ее на ладони и сказал, не
удивляясь: — А я думал — она с филологом спала. Ну, одевайся! Там — кофе.
Но, хотя речи
были неинтересны, люди все сильнее раздражали любопытство. Чего они хотят? Присматриваясь к Стратонову, Клим видел в нем что-то воинствующее и, пожалуй, не
удивился бы, если б Стратонов крикнул на суетливого, нервозного рыженького...
Клим Иванович Самгин чувствовал себя встревоженным, но эта тревога становилась все более приятной.
Была минута, когда он обиженно
удивился...
— Купаться? —
удивился Клим. — Вы так много
выпили молока…
Теперь, когда ее поучения всплывали пред ним, он
удивлялся их обилию, однообразию и готов
был думать, что Рита говорила с ним, может
быть, по требованию ее совести, для того, чтоб намеками предупредить его о своем обмане.
— Ничтожный человек, министры толкали и тащили его куда им
было нужно, как подростка, — сказал он и несколько
удивился силе мстительного, личного чувства, которое вложил в эти слова.
Она вообще охотно поучала Клима, и это забавляло его. Он видел, что девушка относится к нему матерински заботливо, это тоже
было забавно, но и трогало немножко. Клим
удивлялся бескорыстию Маргариты, у него незаметно сложилось мнение, что все девицы этого ремесла — жадные. Но когда он приносил сласти и подарки Рите, она, принимая их, упрекала его...
Вспомнить об этом человеке
было естественно, но Самгин
удивился: как далеко в прошлое отодвинулся Бердников, и как спокойно пренебрежительно вспомнилось о нем. Самгин усмехнулся и отступил еще дальше от прошлого, подумав...
Клим
удивлялся. Он не подозревал, что эта женщина умеет говорить так просто и шутливо. Именно простоты он не ожидал от нее; в Петербурге Спивак казалась замкнутой, связанной трудными думами.
Было приятно, что она говорит, как со старым и близким знакомым. Между прочим она спросила: с дровами сдается флигель или без дров, потом поставила еще несколько очень житейских вопросов, все это легко, мимоходом.
Я свидетелем в деле его
был: сильно
удивлялся!
— То
есть — как это отходят? Куда отходят? — очень
удивился собеседник. — Разве наукой вооружаются не для политики? Я знаю, что некоторая часть студенчества стонет: не мешайте учиться! Но это — недоразумение. Университет, в лице его цивильных кафедр, — военная школа, где преподается наука командования пехотными массами. И, разумеется, всякая другая военная мудрость.
— Кажется, ей жалко
было меня, а мне — ее. Худые башмаки… У нее замечательно красивая ступня, пальчики эдакие аккуратные… каждый по-своему — молодец. И вся она — красивая, эх как!
Будь кокоткой — нажила бы сотни тысяч, — неожиданно заключил он и даже сам, должно
быть,
удивился, — как это он сказал такую дрянь? Он посмотрел на Самгина, открыв рот, но Клим Иванович, нахмурясь, спросил...
— Вообразить не могла, что среди вашего брата
есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила я. Он так
удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит, какой же я муж, семьянин?» И я сразу поняла: верно, какой он муж? А он — еще: «Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно, думаю. Ну, конечно, поплакала.
Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!
Самгин слушал эту пьяную болтовню почти равнодушно. Он
был уверен, что возмущение Ивана жуликами имеет целью подготовить его к примирению с жульничеством самого Дронова. Он очень
удивился, когда Иван пришел красный, потный, встал пред ним и торжественно объявил...