Неточные совпадения
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой
человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно было. У Константина больно
сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих
людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался
к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Изредка являлся Томилин, он проходил по двору медленно, торжественным шагом, не глядя в окна Самгиных; войдя
к писателю, молча
жал руки
людей и садился в угол у печки, наклонив голову, прислушиваясь
к спорам, песням.
Именно об этом
человеке не хотелось думать, потому что думать о нем — унизительно. Опухоль заболела, вызывая ощущение, похожее на позыв
к тошноте. Клим Самгин, облокотясь на стол,
сжал виски руками.
Он так целиком и хотел внести эту картину-сцену в свой проект и ею закончить роман, набросав на свои отношения с Верой таинственный полупокров: он уезжает непонятый, не оцененный ею, с презрением
к любви и ко всему тому, что нагромоздили на это простое и несложное дело
люди, а она останется с
жалом — не любви, а предчувствия ее в будущем, и с сожалением об утрате, с туманными тревогами сердца, со слезами, и потом вечной, тихой тоской до замужества — с советником палаты!
Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу; не могу выразить, как
сжалось у меня сердце: бедный старик был похож на жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели
к чужим
людям. Но обняться нам не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с хозяином, а с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился
к двери.
Смотритель с Нехлюдовым подошли
к острогу. Калитка мгновенно отворилась при приближении смотрителя. Надзиратели, взяв под козырек, провожали его глазами. Четыре
человека с бритыми полуголовами и неся кадки с чем-то, встретились им в прихожей и все
сжались, увидав смотрителя. Один особенно пригнулся и мрачно насупился, блестя черными глазами.
Но собака не унималась и
жалась к нему так, что мешала идти. Оказалось, что поблизости был тигр. Увидев
человека, он спрятался за дерево. По совершенной случайности вышло так, что Дерсу направился именно
к тому же дереву.
Прочие дворяне сидели на диванах, кучками
жались к дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик, стоял в уголку, вздрагивал, краснел и с замешательством вертел у себя на желудке печаткою своих часов, хотя никто не обращал на него внимания; иные господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками; молодой
человек, лет двадцати, подслеповатый и белокурый, с ног до головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…
Люди и лошади
жались к дыму и сторонились чистого воздуха.
Появление в Гарном Луге капитана и независимое отношение нового владельца
к опасному ябеднику грозили пошатнуть прочно установившийся авторитет. Поэтому Банькевич, наружно сохраняя наилучшие отношения
к «уважаемому соседу и благодетелю», высматривал удобный случай для нападения… И вот на второй, кажется, год пребывания капитана в Гарном Луге Банькевич отправился на его ниву со своими
людьми и
сжал его хлеб.
Стертые вьюгами долгих зим, омытые бесконечными дождями осени, слинявшие дома нашей улицы напудрены пылью; они
жмутся друг
к другу, как нищие на паперти, и тоже, вместе со мною, ждут кого-то, подозрительно вытаращив окна.
Людей немного, двигаются они не спеша, подобно задумчивым тараканам на шестке печи. Душная теплота поднимается ко мне; густо слышны нелюбимые мною запахи пирогов с зеленым луком, с морковью; эти запахи всегда вызывают у меня уныние.
Человек, потерпевший от собственного злостного банкротства, не находит в этом обстоятельстве другого нравственного урока, кроме сентенции, что «не нужно гнаться за большим, чтобы своего не потерять!» И через минуту
к этой сентенции он прибавляет сожаление, что не умел ловко обделать дельце, приводит пословицу: «Сама себя раба бьет, коль не чисто
жнет».
— Иной раз говорит, говорит
человек, а ты его не понимаешь, покуда не удастся ему сказать тебе какое-то простое слово, и одно оно вдруг все осветит! — вдумчиво рассказывала мать. — Так и этот больной. Я слышала и сама знаю, как
жмут рабочих на фабриках и везде. Но
к этому сызмала привыкаешь, и не очень это задевает сердце. А он вдруг сказал такое обидное, такое дрянное. Господи! Неужели для того всю жизнь работе
люди отдают, чтобы хозяева насмешки позволяли себе? Это — без оправдания!
Один раз, когда,
сжав руками голову, он присел на скамейку и зарыдал, я не вытерпел и выбежал из кустов на дорожку, повинуясь неопределенному побуждению, толкавшему меня
к этому
человеку.
— Кандидатов слишком довольно. На каждое место десять — двадцать
человек, друг у дружки так и рвут. И чем больше нужды, тем труднее: нынче и
к месту-то пристроиться легче тому, у кого особенной нужды нет. Доверия больше, коли
человек не
жмется, вольной ногой в квартиру
к нанимателю входит. Одёжа нужна хорошая, вид откровенный. А коли этого нет, так хошь сто лет грани мостовую — ничего не получишь. Нет, ежели у кого родители есть — самое святое дело под крылышком у них смирно сидеть.
17 Среди этой нравственной неурядицы, где позабыто было всякое чувство стыда и боязни, где грабитель во всеуслышание именовал себя патриотом,
человеку, сколько-нибудь брезгливому, ничего другого не оставалось, как
жаться к стороне и направлять все усилия
к тому, чтоб заглушить в себе даже робкие порывы самосознательности.
В первые минуты на забрызганном грязью лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное
человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы
сжимаются, голова с усилием поднимается выше, и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит
к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается
к своему орудию.
В затруднительных случаях слабые
люди инстинктивно
жмутся к этим граням и находят в них для себя оправдание.
Так же
жмутся и тянутся назад
к своему безумному строю жизни, своим фабрикам, судам, тюрьмам, казням, войнам
люди, которых зовет христианство на волю, на свободную, разумную жизнь будущего, наступающего века.
Но чем дальше они подвигались по улице, где происходило свободное движение здоровых
людей, тем более робели и всё ближе и ближе
жались к доктору, задерживая его ход.
Короткая летняя ночь, доживая свой последний час, пряталась в деревья и углы, в развалины бубновской усадьбы, ложилась в траву, словно тьма её, бесшумно разрываясь, свёртывалась в клубки, принимала формы амбара, дерева, крыши, очищая воздух розоватому свету, и просачивалась в грудь
к человеку, холодно и тесно
сжимая сердце.
Сражение завязалось. Артиллерия Пугачева была превосходнее числом вывезенной из города. Оренбургские казаки с непривычки робели ядер и
жались к городу, под прикрытие пушек, расставленных по валу. Отряд Наумова был окружен со всех сторон многочисленными толпами. Он выстроился в карре и начал отступать, отстреливаясь от неприятеля. Сражение продолжалось четыре часа. Наумов убитыми, ранеными и бежавшими потерял сто семнадцать
человек.
Как вечер, так
люди из страха друг перед другом
жмутся к жильям, и только зверь и птица, не боясь
человека, свободно рыщут по этой пустыне.
Досужев. Ну, прощай! Вперед будем знакомы! Захмелел, брат! (
Жмет Жадову руку.) Василий, манто! (Надевает шинель.) Ты меня строго не суди! Я
человек потерянный. Постарайся быть лучше меня, коли можешь. (Идет
к двери и возвращается.) Да! вот тебе еще мой совет. Может быть, с моей легкой руки, запьешь, так вина не пей, а пей водку. Вино нам не по карману, а водка, брат, лучше всего: и горе забудешь, и дешево! Adieu! [Прощай! (франц.) — Ред.] (Уходит.)
Никто не понимал события, никто не мог объяснить его, оно встало перед
людьми огромной загадкой и пугало их. Шпионы с утра до вечера торчали на местах своих свиданий, читали газеты, толклись в канцелярии охраны, спорили и тесно
жались друг
к другу, пили водку и нетерпеливо ждали чего-то.
Дядя заставил Евсея проститься с хозяевами и повёл его в город. Евсей смотрел на всё совиными глазами и
жался к дяде. Хлопали двери магазинов, визжали блоки; треск пролёток и тяжёлый грохот телег, крики торговцев, шарканье и топот ног — все эти звуки сцепились вместе, спутались в душное, пыльное облако.
Люди шли быстро, точно боялись опоздать куда-то, перебегали через улицу под мордами лошадей. Неугомонная суета утомляла глаза, мальчик порою закрывал их, спотыкался и говорил дяде...
Посмотрите: все
люди ходят опасно и
жмутся к стороне, а дедушка Матвей Иваныч один во всякое время мчится вихрем по улицам, разбивает наголову полицию и бьет в трактирах посуду!
Когда раздались слова режиссера: «Пожалуйте со сцены!» — Писарев, слушавший живые речи артистов как будто с равнодушием, но тронутый до глубины души, что выражалось особенною бледностью его лица, крепко
сжал мою руку, увел меня за дальнюю декорацию и сказал голосом, прерывающимся от внутреннего волнения: «Вот с какими
людьми я хочу жить и умереть, — с артистами, проникнутыми любовью
к искусству и любящими меня, как
человека с талантом!
Молитва кончена. Двадцать
человек летят сломя голову
к дверям, едва не сбивая с ног преподавателя, который с снисходительной, но несколько боязливой улыбкой
жмется к стене Из всех четырех отделений одновременно вырываются эти живые, неудержимые потоки, сливаются, перемешиваются, и сотня мальчишек мчится, как стадо молодых здоровых животных, выпущенных из тесных клеток на волю.
Одним словом, жизнь его уже коснулась тех лет, когда всё, дышащее порывом,
сжимается в
человеке, когда могущественный смычок слабее доходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца, когда прикосновенье красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя, но все отгоревшие чувства становятся доступнее
к звуку золота, вслушиваются внимательней в его заманчивую музыку и мало-помалу нечувствительно позволяют ей совершенно усыпить себя.
— Началась, — говорит, — эта дрянная и недостойная разума человеческого жизнь с того дня, как первая человеческая личность оторвалась от чудотворной силы народа, от массы, матери своей, и
сжалась со страха перед одиночеством и бессилием своим в ничтожный и злой комок мелких желаний, комок, который наречён был — «я». Вот это самое «я» и есть злейший враг
человека! На дело самозащиты своей и утверждения своего среди земли оно бесполезно убило все силы духа, все великие способности
к созданию духовных благ.
Ее глаза то тускнели, то блистали, губы то улыбались, то
сжимались; щеки краснели и бледнели попеременно: но какая причина этому беспокойству?.. может быть, домашняя сцена, до него случившаяся, потому что князь явно был не в духе, может быть, радость и смущение воскресающей, или только вновь пробуждающейся любви
к нему, может быть, неприятное чувство при встрече с
человеком, который знал некоторые тайны ее жизни и сердца, который имел право и, может быть, готов был ее упрекнуть…
Только она одна почему-то обязана, как старуха, сидеть за этими письмами, делать на них пометки, писать ответы, потом весь вечер до полуночи ничего не делать и ждать, когда захочется спать, а завтра весь день будут ее поздравлять и просить у ней, а послезавтра на заводе непременно случится какой-нибудь скандал, — побьют кого, или кто-нибудь умрет от водки, и ее почему-то будет мучить совесть; а после праздников Назарыч уволит за прогул
человек двадцать, и все эти двадцать будут без шапок
жаться около ее крыльца, и ей будет совестно выйти
к ним, и их прогонят, как собак.
Невероятно длинны были секунды угрюмого молчании, наступившего после того, как замер этот звук.
Человек всё лежал вверх лицом, неподвижный, раздавленный своим позором, и, полный инстинктивного стремления спрятаться от стыди,
жался к земле. Открывая глаза, он увидел голубое небо, бесконечно глубокое, и ему казалось, что оно быстро уходит от него выше, выше…
Через четверть часа г-н Перекатов, с свойственной ему любезностью, провожал Лучкова до передней, с чувством
жал ему руку и просил «не забывать»; потом, отпустив гостя, с важностью заметил
человеку, что не худо бы ему остричься, — и, не дождавшись ответа, с озабоченным видом вернулся
к себе в комнату, с тем же озабоченным видом присел на диван и тотчас же невинно заснул.
— Что? — крикнул Турбин, вдруг нахмурившись. — Что? Мальчишка! — крикнул он, схватив его за руки и
сжав так, что у молодого
человека кровь в голову бросилась, не столько от досады, сколько от страха: — что, вы стреляться хотите? Так я
к вашим услугам.
Едва Турбин выпустил руки, которые он
сжал так крепко, как уже двое дворян подхватили под руки молодого
человека и потащили
к задней двери.
Встречая
человека так называемого прогрессивного направления, теперь никто из порядочных
людей уже не предается удивлению и восторгу, никто не смотрит ему в глаза с немым благоговением, не
жмет ему таинственно руки и не приглашает шепотом
к себе, в кружок избранных
людей, — поговорить о том, что неправосудие и рабство гибельны для государства.
не
сжимается ли у вас сердце, не угадываете ли вы, сквозь это видимое спокойствие, разбитое существование
человека, уже привыкшего
к страданию?
То же случилось и в эту холодную ночь. Чепурников
жался к краю повозки, я кое-как сидел в середине, стараясь не задавить Пушных, который все совал под меня голову с беспечностью сонного
человека. Я всматривался в темноту: какие-то фантастические чудовища неясно проползали в вышине, навевая невеселые думы.
— Ну, что ж? Ну, что ж, что я забываюсь? — проговорил молодой
человек, стиснув зубы и в бешенстве приступая
к господину в енотах, — Ну, что ж? Перед кем забываюсь?! — загремел он,
сжимая кулаки.
Княгиня, Маруся и Егорушка впились глазами в докторскую спину, и все трое разом почувствовали, что у них
сжимается сердце. Глаза их затеплились хорошим чувством: этот
человек уходил и больше не придет, а они уже привыкли
к его мерным шагам, отчеканивающему голосу и серьезному лицу. В голове матери мелькнула маленькая идейка. Ей вдруг захотелось приласкать этого деревянного
человека.
К полевой работе Герасим тоже не прилагал старанья —
люди пашню пахать, а он руками махать,
люди на поле
жать, а ему бы под межой лежать…
— А все это отчего? — сказал, кушая арбуз, Горданов, — все это оттого, что давят
человека вдосталь, как прессом
жмут, и средств поправиться уже никаких не оставляют. Это никогда ни
к чему хорошему не поведет, да и нерасчетливо. Настоящий игрок всегда страстному игроку реванш дает, чтобы на нем шерсть обрастала и чтобы было опять кого стричь.
Глафира при этом воспоминании даже вся покраснела,
сжала кулаки и, скрипнув зубами, почувствовала неодолимое и страстное желание впиться своими пальцами в его шею и задушить его, как она едва этого не сделала полгода тому назад в Москве, при воспоминании, что он не только убил душевно ее самое, но и старался физически убить Подозерова, единственного
человека, чья нравственная чистота влекла ее порой
к примирению с оскорбленным ею и отворачивающимся от нее человеческим миром.
Ляхов сидел у верстака, лицом
к окну, и, наклонившись, резал на подушечке золото. Среди ходивших
людей, среди двигавшихся машин и дрожащих передаточных ремней Андрей Иванович видел только наклоненную вихрастую голову Ляхова и его мускулистый затылок над синею блузою.
Сжимая в руке палку, он подбежал
к Ляхову.
— Хорош! — повторила она страстным шепотом, нагнулась
к нему лицом и
сжала сильнее его руку. Вася! так он мне противен… Голоса — и того не могу выносить: шепелявит, по-барски мямлит. — Она сделала гримасу. — И такого
человека, лентяя, картежника, совершенную пустушку, считают отличным чиновником, важные дела ему поручали, в товарищи прокурора пролез под носом у других следователей. Один чуть не двадцать лет на службе в уезде…
Даже в высшем обществе, где ютились недоброжелатели и завистники Суворова, все как будто преобразилось в смысле общего настроения. Все повалили
к нему с поклоном и поздравлениями. Вынужденно надетая маска равняла друзей с недругами до неузнаваемости. Любезностям, комплиментам не было конца. Но Александр Васильевич помнил прошлое, различал
людей, и многим из его новообъявившихся поклонников пришлось с притворною улыбкой
жаться и ежиться под его иронией и сарказмом.
Как в момент приближающейся явной опасности на пароходе или поезде
люди, за минуту не знакомые друг с другом или даже враждебно настроенные, вдруг чувствуют себя близкими и инстинктивно бросаются в объятия друг друга или, по крайней мере,
жмутся друг
к другу, ища друг в друге опоры и спасения.
Лакей пришел вызвать Бориса
к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко
жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом
человеке.