Неточные совпадения
— Я, напротив,
полагаю, что эти два вопроса неразрывно связаны, — сказал Песцов, — это ложный круг.
Женщина лишена прав по недостатку образования, а недостаток образования происходит от отсутствия прав. — Надо не забывать того, что порабощение
женщин так велико и старо, что мы часто не хотим понимать ту пучину, которая отделяет их от нас, — говорил он.
Ну,
положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей,
женщин, стариков; чувство возмущается, и русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы.
— Вот в чем.
Положим, ты женат, ты любишь жену, но ты увлекся другою
женщиной…
— Да, но без шуток, — продолжал Облонский. — Ты пойми, что
женщина, милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, — ты пойми, — неужели бросить ее?
Положим: расстаться, чтобы не разрушить семейную жизнь; но неужели не пожалеть ее, не устроить, не смягчить?
Несколько
женщин, похожих на привидения, стояли на коленях, опершись и совершенно
положив изнеможенные головы на спинки стоявших перед ними стульев и темных деревянных лавок; несколько мужчин, прислонясь у колонн и пилястр, на которых возлегали боковые своды, печально стояли тоже на коленях.
Он отломил руку
женщины, пресс
положил на стол, обломок сунул в карман и сказал...
Уже не впервые он рассматривал Варвару спящей и всегда испытывал при этом чувство недоумения и зависти, особенно острой в те минуты, когда
женщина, истомленная его ласками до слез и полуобморока, засыпала,
положив голову на плечо его.
Он даже едва удержался, чтоб не назвать себя эмигрантом. Знакомство развивалось легко, просто и, укрепляя кое-какие намерения, побуждало торопиться. Толстая
женщина поставила пред ним графин вина, пред Лиз — тарелку с цветной капустой,
положила маленький хлебец.
На стенах, среди темных квадратиков фотографий и гравюр, появились две мрачные репродукции: одна с картины Беклина — пузырчатые морские чудовища преследуют светловолосую, несколько лысоватую девушку, запутавшуюся в морских волнах, окрашенных в цвет зеленого ликера; другая с картины Штука «Грех» — нагое тело дородной
женщины обвивал толстый змей,
положив на плечо ее свою тупую и глупую голову.
«Так никто не говорил со мной». Мелькнуло в памяти пестрое лицо Дуняши, ее неуловимые глаза, — но нельзя же ставить Дуняшу рядом с этой
женщиной! Он чувствовал себя обязанным сказать Марине какие-то особенные, тоже очень искренние слова, но не находил достойных. А она, снова
положив локти на стол, опираясь подбородком о тыл красивых кистей рук, говорила уже деловито, хотя и мягко...
Он размышлял еще о многом, стараясь подавить неприятное, кисловатое ощущение неудачи, неумелости, и чувствовал себя охмелевшим не столько от вина, как от
женщины. Идя коридором своего отеля, он заглянул в комнату дежурной горничной, комната была пуста, значит — девушка не спит еще. Он позвонил, и, когда горничная вошла, он,
положив руки на плечи ее, спросил, улыбаясь...
Поздно вечером к нему явились люди, которых он встретил весьма любезно,
полагая, что это — клиенты: рослая, краснощекая
женщина, с темными глазами на грубоватом лице, одетая просто и солидно, а с нею — пожилой лысоватый человек, с остатками черных, жестких кудрей на остром черепе, угрюмый, в дымчатых очках, в измятом и грязном пальто из парусины.
И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, протянула ему руку, но рука, не коснувшись его руки, упала; хотела было также сказать: «прощай», но голос у ней на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту; лицо исказилось судорогой; она
положила руку и голову ему на плечо и зарыдала. У ней как будто вырвали оружие из рук. Умница пропала — явилась просто
женщина, беззащитная против горя.
— Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое — все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит по миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак, еще и скот вдобавок, неблагодарный!
Положим, Ольга не дюжинная девушка, у которой сердце можно пощекотать усами, тронуть слух звуком сабли; но ведь тогда надо другое… силу ума, например, чтобы
женщина смирялась и склоняла голову перед этим умом, чтоб и свет кланялся ему…
Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее становился сух, суров, брови сжимались и по лицу разливалась тень безмолвного, но глубокого неудовольствия. И ему надо было
положить двои, трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье обходиться с
женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку.
Такую великую силу — стоять под ударом грома, когда все падает вокруг, — бессознательно, вдруг, как
клад найдет, почует в себе русская
женщина из народа, когда пламень пожара пожрет ее хижину, добро и детей.
— Стану, если Вера Васильевна захочет. Впрочем, здесь есть хозяйка дома и… люди. Но я
полагаю, что вы сами не нарушите приличий и спокойствия
женщины…
Он помнит, как, после музыки, она всю дрожь наслаждения сосредоточивала в горячем поцелуе ему. Помнит, как она толковала ему картины: кто этот старик с лирой, которого, немея, слушает гордый царь, боясь пошевелиться, — кто эта
женщина, которую
кладут на плаху.
— Брат, что с тобой! ты несчастлив! — сказала она,
положив ему руку на плечо, — и в этих трех словах, и в голосе ее — отозвалось, кажется, все, что есть великого в сердце
женщины: сострадание, самоотвержение, любовь.
Порешив с этим пунктом, я непременно, и уже настоятельно,
положил замолвить тут же несколько слов в пользу Анны Андреевны и, если возможно, взяв Катерину Николаевну и Татьяну Павловну (как свидетельницу), привезти их ко мне, то есть к князю, там помирить враждующих
женщин, воскресить князя и… и… одним словом, по крайней мере тут, в этой кучке, сегодня же, сделать всех счастливыми, так что оставались бы лишь один Версилов и мама.
— Так вот что — случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг
женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: «Я завтра в три часа буду там-то»… ну,
положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.
Из другой камеры вышли другие арестантки, и все стали в два ряда коридора, причем
женщины заднего ряда должны были
класть руки на плечи
женщин первого ряда. Всех пересчитали.
Веришь ли, никогда этого у меня ни с какой не бывало, ни с единою
женщиной, чтобы в этакую минуту я на нее глядел с ненавистью, — и вот крест
кладу: я на эту глядел тогда секунды три или пять со страшною ненавистью, — с тою самою ненавистью, от которой до любви, до безумнейшей любви — один волосок!
И однако же, пред ним стояло, казалось бы, самое обыкновенное и простое существо на взгляд, — добрая, милая
женщина,
положим красивая, но так похожая на всех других красивых, но «обыкновенных»
женщин!
Женщина молча принялась готовить ужин. Она повесила над огнем котел, налила воды и
положила в него две большие рыбины, затем достала свою трубку, набила ее табаком и принялась курить, время от времени задавая Дерсу вопросы.
Положим, возрастание
женщины оканчивается в 20 лет, мужчины в 25, — приблизительно, в нашем климате, в нашем племени.
Положим, что другие порядочные люди переживали не точно такие события, как рассказываемое мною; ведь в этом нет решительно никакой ни крайности, ни прелести, чтобы все жены и мужья расходились, ведь вовсе не каждая порядочная
женщина чувствует страстную любовь к приятелю мужа, не каждый порядочный человек борется со страстью к замужней
женщине, да еще целые три года, и тоже не всякий бывает принужден застрелиться на мосту или (по словам проницательного читателя) так неизвестно куда пропасть из гостиницы.
Положим, тоже приблизительно, что до 70 лет доживает такая же пропорция
женщин, какая из мужчин доживает до 65; если мы сообразим разность сроков развития, перевес крепости организма
женщины выставится гораздо сильнее, чем предполагает статистик, не бравший в расчет разности лет совершеннолетия.
Где это было, все равно,
положим, в Нью-Йорке, в Бостоне, Филадельфии, — вы знаете, все равно; она была очень хорошая
женщина и считала мужа очень хорошим человеком.
Идет ему навстречу некто осанистый, моцион делает, да как осанистый, прямо на него, не сторонится; а у Лопухова было в то время правило: кроме
женщин, ни перед кем первый не сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот, сказал: «что ты за свинья, скотина», готовясь продолжать назидание, а Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку и
положил в канаву, очень осторожно, и стоит над ним, и говорит: ты не шевелись, а то дальше протащу, где грязь глубже.
Во всем этом является один вопрос, не совсем понятный. Каким образом то сильное симпатическое влияние, которое Огарев имел на все окружающее, которое увлекало посторонних в высшие сферы, в общие интересы, скользнуло по сердцу этой
женщины, не оставив на нем никакого благотворного следа? А между тем он любил ее страстно и
положил больше силы и души, чтоб ее спасти, чем на все остальное; и она сама сначала любила его, в этом нет сомнения.
И что же было возражать человеку, который говорил такие вещи: «Я раз стоял в часовне, смотрел на чудотворную икону богоматери и думал о детской вере народа, молящегося ей; несколько
женщин, больные, старики стояли на коленях и, крестясь,
клали земные поклоны.
Марья Маревна сконфузилась, но, как
женщина справедливая, поняла, что сделала ошибку, и беспрекословно
положила обратно на блюдо свою добычу. Возвратившись домой, она прежде всего поинтересовалась узнать, прислал ли Струнников обещанную коробьюшку, и, получив утвердительный ответ, приказала подать ее.
Во-первых, он
полагал, что если
женщина умеет записать белье и вести домашнюю расходную книгу, то этого совершенно достаточно; во-вторых, он был добрый католик и считал, что Максиму не следовало воевать с австрийцами, вопреки ясно выраженной воле «отца папежа».
— Итак, — насмешливо заговорил студент после некоторого молчания, — панна Эвелина
полагает, что все, о чем мы говорили, недоступно женскому уму, что удел
женщины — узкая сфера детской и кухни.
— Да, не физическую. Мне кажется, ни у кого рука не подымется на такого, как я; даже и
женщина теперь не ударит; даже Ганечка не ударит! Хоть одно время вчера я так и думал, что он на меня наскочит… Бьюсь об заклад, что знаю, о чем вы теперь думаете? Вы думаете: «
Положим, его не надо бить, зато задушить его можно подушкой, или мокрою тряпкою во сне, — даже должно…» У вас на лице написано, что вы это думаете, в эту самую секунду.
— В одно слово, если ты про эту. Меня тоже такая же идея посещала отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают правильнее, и не верю помешательству.
Женщина вздорная,
положим, но при этом даже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка насчет Капитона Алексеича это слишком доказывает. С ее стороны дело мошенническое, то есть по крайней мере иезуитское, для особых целей.
— Куды! В одно мгновение. Человека
кладут, и падает этакий широкий нож, по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит так, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже
женщины, хоть там и не любят, чтобы
женщины глядели.
— Ну, если не разочарованный,то скептык,это еще хуже (выговор Михалевича отзывался его родиной, Малороссией). А с какого права можешь ты быть скептиком? Тебе в жизни не повезло,
положим; в этом твоей вины не было: ты был рожден с душой страстной, любящей, а тебя насильственно отводили от
женщин: первая попавшаяся
женщина должна была тебя обмануть.
— Ну,
положим! Эти
женщины врут, как зеленые лошади. Поди-ка поговори с ней о ее первом падении. Такого наплетет.
Он
полагал, что те с большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, — когда молодая
женщина с криком убежала от мужа, — Замин затряс головой и воскликнул...
— А вы думаете, это безделица! — воскликнул Павел. — Скажите, пожалуйста, что бывает последствием, если
женщина так называемого дворянского круга из-за мужа,
положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, — что, ей простят это, не станут ее презирать за то?
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении
женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь,
положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из
женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже
полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
— И для продолжительной любви, вы
полагаете, необходимою девственную невинность со стороны
женщины и брак? — расспрашивал Павел, очень хорошо заранее зная мнение Неведомова по этому предмету.
Такие
женщины в деревенской тиши настоящий
клад.
— Гм… ты думаешь? ты
полагаешь, что женский вопрос, по их мнению, в том только и состоит, чтоб
женщины получили доступ в телеграфистки и к слушанию университетских лекций? Ты серьезно так
полагаешь?
Я пишу это и чувствую: у меня горят щеки. Вероятно, это похоже на то, что испытывает
женщина, когда впервые услышит в себе пульс нового, еще крошечного, слепого человечка. Это я и одновременно не я. И долгие месяцы надо будет питать его своим соком, своей кровью, а потом — с болью оторвать его от себя и
положить к ногам Единого Государства.
— Послушайте, давно ли вы здесь? — спросил Ромашов
женщину в красной кофте и воровато, как будто незаметно для себя,
положил ладонь на ее крепкую теплую ногу.