Неточные совпадения
На нем гуляет, веселится
Палач и алчно
жертвы ждет:
То в руки белые берет,
Играючи, топор тяжелый,
То шутит с чернию веселой.
Первою
жертвой нового главного управляющего сделался
Палач, чего и нужно было ожидать.
—
Палачи жертв своих не ласкают! — проговорила она и возвратилась к отцу.
Другой удовольствовался бы таким ответом и увидел бы, что ему не о чем больше хлопотать. Он понял бы все из этой безмолвной, мучительной тоски, написанной и на лице ее, проглядывавшей и в движениях. Но Адуеву было не довольно. Он, как
палач, пытал свою
жертву и сам был одушевлен каким-то диким, отчаянным желанием выпить чашу разом и до конца.
Во всяком случае
палач перед началом наказания чувствует себя в возбужденном состоянии духа, чувствует силу свою, сознает себя властелином; он в эту минуту актер; на него дивится и ужасается публика, и уж, конечно, не без наслаждения кричит он своей
жертве перед первым ударом: «Поддержись, ожгу!» — обычные и роковые слова в этом случае.
Конечно, живой человек не машина;
палач бьет хоть и по обязанности, но иногда тоже входит в азарт, но хоть бьет не без удовольствия для себя, зато почти никогда не имеет личной ненависти к своей
жертве.
Если бы мне стало хуже от перемены, я бы утешался тем, что сегодняшние
палачи были
жертвами вчера.
На нем сидели
палачи и пили вино в ожидании
жертв.
С отчаянием в груди смотрел связанный приказчик на удаляющуюся толпу казаков, умоляя взглядом неумолимых
палачей своих; с дреколием теснились они около несчастной
жертвы и холодно рассуждали о том, повесить его или засечь, или уморить с голоду в холодном анбаре; последнее средство показалось самым удобным, и его с торжеством, хохотом и песнями отвели к пустому анбару, выстроенному на самом краю оврага, втолкнули в узкую дверь и заперли на замок.
Он
палачам судей земных
Не уступает
жертв своих!
— Разве есть прекрасная
жертва, что ты говоришь, любимый ученик? Где
жертва, там и
палач, и предатели там!
Жертва — это страдания для одного и позор для всех. Предатели, предатели, что сделали вы с землею? Теперь смотрят на нее сверху и снизу и хохочут и кричат: посмотрите на эту землю, на ней распяли Иисуса! И плюют на нее — как я!
Если уж москали, наши заклятые враги, наши
палачи, сами идут очистительными
жертвами в польский народный лагерь и бьются за польскую независимость, — разве этот факт не освещает еще более пред глазами всего мира наше святое дело?
Подумай: из троих детей, которых ты рождаешь, один становится убийцей, другой
жертвой, а третий судьей и
палачом.
Не
палач же, рубящий голову, который сам есть
жертва, ибо от него требуют отказа от образа и подобия Божьего в человеке.
— С кого бы нам начать? — обращается торговый депутат к врачу тоном
палача, выбирающего
жертву. — Не начать ли нам, Аникита Николаич, с лавки Ошейникова? Мошенник, во-первых, и… во-вторых, пора уж до него добраться. Намедни приносят мне от него гречневую крупу, а в ней, извините, крысиный помет… Жена так и не ела!
Эта, окончившаяся пагубно и для Новгорода, и для самого грозного опричника, затея была рассчитана, во-первых, для сведения старых счетов «царского любимца» с новгородским архиепископом Пименом, которого, если не забыл читатель, Григорий Лукьянович считал укрывателем своего непокорного сына Максима, а во-вторых, для того, чтобы открытием мнимого важного заговора доказать необходимость жестокости для обуздания предателей, будто бы единомышленников князя Владимира Андреевича, и тем успокоить просыпавшуюся по временам, в светлые промежутки гнетущей болезни, совесть царя, несомненно видевшего глубокую скорбь народа по поводу смерти близкого царского родича от руки его венценосца, — скорбь скорее не о
жертве, неповинно, как были убеждены и почти открыто высказывали современники, принявшей мученическую кончину, а о
палаче, перешедшем, казалось, предел возможной человеческой жестокости.
В кровавых волнах захлебывались
жертвы дьявольской изобретательности
палачей.
Ничком и навзничь лежавшие тела убитых, поднятые булавы и секиры на новые
жертвы, толпа обезумевших
палачей, мчавшихся кто без шапки, кто нараспашку, с засученными рукавами, обрызганными кровью руками, которая капала с них, — все это представляло поразительную картину.
— Он
палач… но я… я не
жертва! — не дав ему договорить, вскрикнула она. — Я связана лишь словом, которое вымолила у меня сестра, — не оказывать решительного сопротивления отцу, пока я нахожусь под кровлей дома ее и ее мужа. Когда же мы с ним останемся вдвоем, то поборемся.
Он вдруг повернул ее голову и приник устами к ее устам. В погребице раздался звук страстного поцелуя. Это любящий
палач целовал свою безумно любимую
жертву.
В это время сверкнула страшная молния и осветила наклоненного убийцу и его несчастную, уже бездыханную
жертву, широко раскрытыми, полными предсмертного ужаса, с остановившимся взглядом глазами глядевшую на своего
палача.
Если обреченной
жертве удавалось как-нибудь отбиться от косматых
палачей и выскочить за круг, то она считалась захваченной невинно, а потому освобожденной от преследования и казни.
Пораженный непонятным ему зрелищем, Семен Карасев ехал почти вровень с густой толпою
жертв варварства царских
палачей, как вдруг взгляд его упал на одну из связанных молодых женщин, бледную, растрепанную, истерзанную. Черные как смоль косы прядями рассыпались по полуобнаженной груди. Черты красивого лица были искажены страданиями.
Ужасная женщина!.. каковы послуги перед тем, как собиралась убить? Так
палач, готовясь снять голову с своей
жертвы, заботился бы на эшафоте о том, чтоб оградить ее от луча солнечного или сквозного ветра.
Шум, ропот, визг, вопли убиваемых, заздравные окрики, гик, смех и стон умирающих — все слилось вместе в одну страшную какофонию. Ничком и навзничь лежавшие тела убитых, поднятые булавы и секиры на новые
жертвы, толпа обезумевших
палачей, мчавшихся: кто без шапки, кто нараспашку с засученными рукавами, обрызганными кровью руками, которая капала с них, — все это представляло поразительную картину.
— Несомненно… Вы укрощенный мною зверь, и не будь у меня в руках хлыста, вы бы растерзали меня… Вы обвиненный, я
палач, а разве
палач и
жертва могут быть друзьями.