Неточные совпадения
—
Жили тесно, — продолжал Тагильский не спеша и как бы равнодушно. — Я неоднократно видел… так сказать, взрывы страсти двух
животных. На дворе, в большой пристройке к трактиру, помещались подлые девки. В двенадцать лет я начал онанировать, одна из девиц поймала меня на этом и обучила предпочитать нормальную половую
жизнь…
— Странный вопрос! Ну, да как для чего, я не знаю, для чего; ну,
жить, все же лучше
жить, нежели умереть; всякое
животное имеет любовь к
жизни.
Животное полагает, что все его дело —
жить, а человек
жизнь принимает только за возможность что-нибудь делать.
Какие роковые, дьявольские причины помешали вашей
жизни развернуться полным весенним цветом, отчего вы, не успев начать
жить, поторопились сбросить с себя образ и подобие божие и превратились в трусливое
животное, которое лает и этим лаем пугает других оттого, что само боится?
Николай Иванович. Да, если ты умрешь за други свои, то это будет прекрасно и для тебя и для других, но в том-то и дело, что человек не один дух, а дух во плоти. И плоть тянет
жить для себя, а дух просвещения тянет
жить для бога, для других, и
жизнь идет у всех не
животная, по равнодействующей и чем ближе к
жизни для бога, тем лучше. И потому, чем больше мы будем стараться
жить для бога, тем лучше, а
жизнь животная уже сама за себя постарается.
— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю
жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю
жизнь боятся смерти и болезней, всю
жизнь лечатся, рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и так проходят сот-ни лет, и миллиарды людей
живут хуже
животных — только ради куска хлеба, испытывая постоянный страх.
Сами по себе они — ничто; они
живут животною, почти автоматическою
жизнью, покамест не истощены средства, доставшиеся им по милости судьбы; как скоро этих средств нет, они — несчастнейшие, беспомощнейшие существа.
Представить себе, что люди
живут одной
животной жизнью, не борются со своими страстями, — какая бы была ужасная
жизнь, какая бы была ненависть всех против всех людей, какое бы было распутство, какая жестокость! Только то, что люди знают свои слабости и страсти и борются с своими грехами, соблазнами и суевериями, делает то, что люди могут
жить вместе.
В молодых годах люди верят, что назначение человечества в постоянном совершенствовании и что возможно и даже легко исправить всё человечество, уничтожить все пороки и несчастья. Мечты эти не смешны, а, напротив, в них гораздо больше истины, чем в суждениях старых, завязших в соблазнах людей, когда люди эти, проведшие всю
жизнь не так, как это свойственно человеку, советуют людям ничего не желать, не искать, а
жить, как
животное.
При этом возделывании и при той любви, которая нужна при этом к
животным и растениям, лучше всего понимает человек свою
жизнь и
проживает ее.
Мы не знаем и не можем знать, для чего мы
живем. И потому нельзя бы было нам знать, что нам делать и чего не делать, если бы у нас не было желания блага. Это желание верно указывает нам, что нам делать, если только мы понимаем свою
жизнь не как
животное, а как душу в теле. И это самое благо, какого желает наша душа, и дано нам в любви.
То, что во всех нас, людях, есть одно и то же, мы все живо чувствуем; то, что это одно и то же есть и в
животных, мы уже не так живо чувствуем. Еще менее чувствуем это в насекомых. Но стоит вдуматься в
жизнь и этих мелких тварей, и почувствуешь, что то же самое
живет и в них.
Всюду вокруг эта близкая, родная душа, единая
жизнь, — в людях, в
животных, даже в растениях, — «веселы были растения», — даже в самой земле: «земля
живет несомненною, живою, теплою
жизнью, как и все мы, взятые от земли».
Мне рассказывала одна моя знакомая: до семнадцати лет она безвыездно
жила в городе,
животных, как все горожане, видела мало и знала еще меньше. Когда она в первый раз стала читать Толстого и через него почувствовала
животных, ее охватил непередаваемый, странный, почти мистический ужас. Этот ужас она сравнивает с ощущением человека, который бы увидел, что все неодушевленные предметы вокруг него вдруг зашевелились, зашептались и зажили неожиданною, тайною
жизнью.
В первобытные времена человек был еще вполне беспомощен перед природою, наступление зимы обрекало его, подобно
животным или нынешним дикарям, на холод и голодание; иззябший, с щелкающими зубами и подведенным животом, он
жил одним чувством — страстным ожиданием весны и тепла; и когда приходила весна, неистовая радость охватывала его пьяным безумием. В эти далекие времена почитание страдальца-бога, ежегодно умирающего и воскресающего, естественно вытекало из внешних условий человеческой
жизни.
Жабы и паучихи навряд ли, конечно, испытывают при этом какое-нибудь особенное сладострастие. Тут просто тупость жизнеощущения, неспособность выйти за пределы собственного существа. Но если инстинкты этих уродов
животной жизни сидят в человеке, если чудовищные противоречия этой любви освещены сознанием, то получается то едкое, опьяняющее сладострастие, которым
живет любовь Достоевского.
Ницше ясно сознавал то великое значение, какое имеет для
жизни это чудесное неведение жизненных ужасов. «Мало того, что ты понимаешь, в каком неведении
живут человек и
животное, — говорит он, — ты должен иметь еще и волю к неведению и научиться ей. Необходимо понимать, что вне такого неведения была бы невозможна сама
жизнь, что оно есть условие, при котором все живущее только и может сохраняться и преуспевать: нас должен покрывать большой, прочный колокол неведения».
Да, все это так, но студенческие легкие связи и"сожительства"были все-таки сортом выше грубого разврата, чисто
животного удовлетворения мужских потребностей! Это воздерживало также и от пьянства, от грязных кутежей очень многих из тех, кто обзаводился подругами и
жил с ними как бы по-супружески. Это же придавало Латинскому кварталу его игривость, веселость, постоянный налет легкого французского прожигания
жизни.
Но кроме тех людей, которые понимали и понимают определения
жизни, открытые людям великими просветителями человечества, и
живут ими, всегда было и есть огромное большинство людей, которые в известный период
жизни, а иногда во всю свою
жизнь,
жили и
живут одной
животной жизнью, не только не понимая тех определений, которые служат разрешением противоречия человеческой
жизни, но не видя даже и того противоречия ее, которое они разрешают.
Человек начинает
жить истинной
жизнью, т. е. поднимается на некоторую высоту над
жизнью животной, и с этой высоты видит призрачность своего
животного существования, неизбежно кончающегося смертью, видит, что существование его в плоскости обрывается со всех сторон пропастями, и, не признавая, что этот подъем в высоту и есть сама
жизнь, ужасается перед тем, что он увидал с высоты.
Человек
жил как
животное во время ребячества и ничего не знал о
жизни. Если бы человек
прожил десять месяцев, он бы ничего не знал ни о своей, ни о какой бы то ни было
жизни; так же мало знал бы о
жизни, как и тогда, когда бы он умер в утробе матери. И не только младенец, но и неразумный взрослый, и совершенный идиот не могут знать про то, что они
живут и
живут другие существа. И потому они и не имеют человеческой
жизни.
Растения, насекомые,
животные, подчиняясь своему закону,
живут блаженной, радостной, спокойной
жизнью.
Довольно мне знать, что если всё то, чем я
живу, сложилось из
жизни живших прежде меня и давно умерших людей и что поэтому всякий человек, исполнявший закон
жизни, подчинивший свою
животную личность разуму и проявивший силу любви,
жил и
живет после исчезновения своего плотского существования в других людях, — чтобы нелепое и ужасное суеверие смерти уже никогда более не мучило меня.
Как ни старается человек, воспитанный в нашем мире, с развитыми, преувеличенными похотями личности, признать себя в своем разумном я, он не чувствует в этом я стремления к
жизни, которое он чувствует в своей
животной личности. Разумное я как будто созерцает
жизнь, но не
живет само и не имеет влечения к
жизни. Разумное я не чувствует стремления к
жизни, а
животное я должно страдать, и потому остается одно — избавиться от
жизни.
Требования
животной личности всегда удовлетворимы. Не может человек говорить, что я буду есть или во что оденусь? Все эти потребности обеспечены человеку так же, как птице и цветку, если он
живет разумною
жизнью. И в действительности, кто, думающий человек, может верить, чтобы он мог уменьшить бедственность своего существования обеспечением своей личности?
— У нас на Кавказе, знаете ли, один полковник тоже был вегетарианцем. Не ел мяса, никогда не охотился и не позволял своим людям рыбу ловить. Конечно, я понимаю. Всякое
животное должно
жить на свободе, пользоваться
жизнью; только не понимаю, как может свинья ходить, где ей угодно, без присмотра…
Люди, находящиеся в исключительно выгодном положении, вследствие существования государственного устройства, представляют себе
жизнь людей без государственной власти в виде величайшей неурядицы, борьбы всех против всех, точно как будто говорится о сожитии не только
животных (
животные живут мирно без государственного насилия), а каких-то ужасных существ, руководимых в своей деятельности только ненавистью и безумием.
Многие из них — почти все женщины — доживают до старости, раз или два в
жизни увидав восход солнца и утро и никогда не видав полей и лесов иначе, как из коляски или из вагона, и не только не посеяв и не посадив чего-нибудь, не вскормив и не воспитав коровы, лошади, курицы, но не имея даже понятия о том, как родятся, растут и
живут животные.
Можно
жить по учению мира, т. е.
животною жизнью, не признавая ничего выше и обязательнее предписаний существующей власти. Но кто
живет так, не может же утверждать, что
живет разумно. Прежде чем утверждать, что мы
живем разумно, надо ответить на вопрос: какое учение о
жизни мы считаем разумным? А у нас, несчастных, не только нет никакого такого учения, но потеряно даже и сознание в необходимости какого-нибудь разумного учения о
жизни.
Я чувствовал это и потому не только не углублялся в значение закона Христа, но старался понять его так, чтобы он не мешал мне
жить моей
животной жизнью.
И люди христианского мира
живут, как
животные, руководствуясь в своей
жизни одними личными интересами и борьбой друг с другом, тем только отличаясь от
животных, что
животные остаются с незапамятных времен с тем же желудком, когтями и клыками; люди же переходят и всё с большей и большей быстротой от грунтовых дорог к железным, от лошадей к пару, от устной проповеди и письма к книгопечатанию, к телеграфам, телефонам, от лодок с парусами к океанским пароходам, от холодного оружия к пороху, пушкам, маузерам, бомбам и аэропланам.