Неточные совпадения
— Да, победить! — кричал он. — Но — в
какой борьбе? В борьбе за пятачок? За то, чтобы люди
жили сытее, да?
— Во сне сколько ни ешь —
сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь.
Какие мы хозяева на земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь, брат,
живут по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги сделать можно, а здесь — жиды, Варавки, черт знает что… Продавай…
— Разве мы хотим быть только
сытыми? Нет! — сам себе ответил он, твердо глядя в сторону троих. — Мы должны показать тем, кто сидит на наших шеях и закрывает нам глаза, что мы все видим, — мы не глупы, не звери, не только есть хотим, — мы хотим
жить,
как достойно людей! Мы должны показать врагам, что наша каторжная жизнь, которую они нам навязали, не мешает нам сравняться с ними в уме и даже встать выше их!..
— Драться я, доложу вам, не люблю: это дело ненадежное! а вот помять, скомкать этак мордасы — уж это наше почтение, на том стоим-с. У нас, сударь, в околотке помещица
жила, девица и бездетная, так она истинная была на эти вещи затейница. И тоже бить не била, а проштрафится у ней девка, она и пошлет ее по деревням милостыню сбирать; соберет она там куски
какие — в застольную: и дворовые
сыты, и девка наказана. Вот это, сударь, управление! это я называю управлением.
— Братцы мои,
как все это хорошо! Вот
живем, работаем немножко,
сыты, слава богу, — ах,
как хорошо!
— Ненавижу я нищих!.. Дармоеды! Ходят, просят и —
сыты! И хорошо
живут… Братия Христова, говорят про них. А я кто Христу? Чужой? Я всю жизнь верчусь,
как червь на солнце, а нет мне ни покоя, ни уважения…
— И вот, сударь ты мой, в некотором царстве, в некотором государстве жили-были муж да жена, и были они бедные-пребедные!.. Уж такие-то разнесчастные, что и есть-то им было нечего. Походят это они по миру, дадут им где черствую, завалящую корочку, — тем они день и
сыты. И вот родилось у них дите… родилось дите — крестить надо, а
как они бедные, угостить им кумов да гостей нечем, — не идет к ним никто крестить! Они и так, они и сяк, — нет никого!.. И взмолились они тогда ко господу: «Господи! Господи!..»
— Всех этих либералов, генералов, революционеров, распутных баб. Большой костёр, и — жечь! Напоить землю кровью, удобрить её пеплом, и будут урожаи.
Сытые мужики выберут себе
сытое начальство… Человек — животное и нуждается в тучных пастбищах, плодородных полях. Города — уничтожить… И всё лишнее, — всё, что мешает мне
жить просто,
как живут козлы, петухи, — всё — к дьяволу!
А Лиска
живет себе и до сих пор в собачьем приюте и ласковым лаем встречает каждого посетителя, но не дождется своего воспитателя, своего искреннего друга… Да и что ей? Живется хорошо,
сыта до отвала,
как и сотни других собак, содержащихся в приюте… Их любят, холят, берегут, ласкают…
Казалось, его задумчивость
как облако тяготела над веселыми казаками: они также молчали; иногда вырывалось шутливое замечание, за ним появлялись три-четыре улыбки — и только! вдруг один из казаков закричал: «стой, братцы! — кто это нам едет навстречу? слышите топот… видите пыль, там за изволоком!.. уж не наши ли это из села Красного?.. то-то, я думаю, была
пожива, — не то, что мы, — чай, пальчики у них облизать, так
сыт будешь…
— Ежели бы женщина понимала, до чего без нее нельзя
жить, —
как она в деле велика… ну, этого они не понимают! Получается — один человек… Волчья жизнь! Зима и темная ночь. Лес да снег. Овцу задрал —
сыт, а — скушно! Сидит и воет…
Между городом и слободою издревле
жила вражда:
сытое мещанство Шихана смотрело на заречан,
как на людей никчемных, пьяниц и воров, заречные усердно поддерживали этот взгляд и называли горожан «грошелюбами», «пятакоедами».
Вам хорошо — сполагоря живется,
У вас кормы и жалованье ратным,
А мы
живем день за день, точно птицы,
Сегодня
сыт и пьян, и слава Богу,
А завтра сам
как хочешь промышляй.
Не грабил бы, неволя заставляет.
За что теперь мы бьемся?
—
Как сказать тебе?.. Конечно, всякие тоже люди есть, и у всякого, братец, свое горе. Это верно. Ну, только все же плохо, братец, в нашей стороне люди бога-то помнят. Сам тоже понимаешь: так ли бы жить-то надо, если по божьему закону?.. Всяк о себе думает, была бы мамона
сыта. Ну, что еще: который грабитель в кандалах закован идет, и тот не настоящий грабитель… Правду ли я говорю?
— Веселый парень, бесстрашный. Я, признаться, говорил ему: смотри, брат, вытащишь ли?
Как бы совсем в навозе не остаться! Ничего — смеется. Мне, говорит, бояться нечего, я
сыт. В Петербурге будет
жить скверно — в Ниццу уеду. Куплю палаццо, захвачу парочку литераторов с Ветлути, будем в чехарду играть, в Средиземное море плевать, по вечерам трехголосную херувимскую петь. Всё равно что в Ветлуге заживем. А
как по вашему мнению: поджег Овсянников мельницу или не поджег?
Живут,
как мухи в патоке, довольны,
сыты, одеты, тепло им, покойно, только смерти и боятся, а она — далеко!
— Я не неженка!» И точно, он не неженка: квартиру занимает за перегородкой в кухне, платит за нее по два целковых и утешается тем, что он «ото всех особнячком, помаленьку
живет, втихомолочку
живет!»… «
Сыт я», — говорит, а за стол платит пять целковых в месяц; можно представить,
какая тут сытость.
— И
какие мужики требовательные стали, настойчивые! Таскают то и дело, по самым пустяковым поводам, и непременно, чтоб сейчас пришел! Нарыв на пальце у него, и Иван Ильич, старик, должен тащиться к нему, — сам ни за что не придет.
Сытые, отъевшиеся, — и даже не спросят себя; чем же мы-то
живем? А у самих всегда — и сало на столе, и катык, и барашек жареный.
— Верно. А все-таки цена-то его счастью — «пя-та-чо-ок!»
Сыт — разве же это счастье?.. А что даст будущее, если оно, боже избави, придет? Вот этот самый пятачок. Разве же за это возможна борьба? Да и
как вообще можно
жить для будущего, бороться за будущее? Ведь это нелепость! Жизнь тысяч поколений освящается тем, что каким-то там людям впереди будет «хорошо
жить». Никогда никто серьезно не
жил для будущего, только обманывал себя. Все
жили и
живут исключительно для настоящего, для блага в этом настоящем.
Он не мог себе представить, о чем он будет завтра говорить с Сергеем Сергеичем, с Татьяной,
как будет держать себя с Надеждой — и послезавтра тоже, и заранее испытывал смущение, страх и скуку. Чем наполнить эти длинные три дня, которые он обещал
прожить здесь? Ему припомнились разговор об ясновидении и фраза Сергея Сергеича: «он ахнуть не успел,
как на него медведь насел», вспомнил он, что завтра в угоду Татьяне придется улыбаться ее
сытым, пухлым девочкам, — и решил уехать.
Года через три Андрей Тихоныч получал уже по сороку пяти копеек в месяц жалованья.
Каким богачом казался он товарищам! Те, получая такое же вознаграждение, были обязаны содержать кто мать-старуху, кто вдовую сестру с ребятишками, кто слепого отца, калеку. А Андрей Подобедов
живет у отца на готовом!
сыт, одет, обут, да еще сорок пять копеек в месяц… Богач!.. Шереметев!..