Неточные совпадения
Бога
забыли, в посты скоромное едят, нищих не оделяют; смотри, мол, скоро и на солнышко прямо смотреть
станут!
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело
стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все
забудут. Он бы не
забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси,
забыв все свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и
стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
Анна ничего не слышала об этом положении, и ей
стало совестно, что она так легко могла
забыть о том, что для него было так важно.
Я так счастлив, что даже гадок
стал; я всё
забыл.
И чем дальше шло время, тем сильнее
становились оба настроения: тем спокойнее, совершенно
забывая ее, он
становился вне ее присутствия, и тем мучительнее
становились и самые ее страдания и чувство беспомощности пред ними.
Анна
забыла о своих соседях в вагоне и, на легкой качке езды вдыхая в себя свежий воздух, опять
стала думать...
Он
забывал, как ему потом разъяснил Сергей Иванович, тот силлогизм, что для общего блага нужно было свергнуть губернского предводителя; для свержения же предводителя нужно было большинство шаров; для большинства же шаров нужно было дать Флерову право голоса; для признания же Флерова способным надо было объяснить, как понимать
статью закона.
Он сидел на кровати в темноте, скорчившись и обняв свои колени и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал мысль, тем только яснее ему
становилось, что это несомненно так, что действительно он
забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство ― то, что придет смерть, и всё кончится, что ничего и не стоило начинать и что помочь этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так
становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было
забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
В середине его работы на него находили минуты, во время которых он
забывал то, что делал, ему
становилось легко, и в эти же самые минуты ряд его выходил почти так же ровен и хорош, как и у Тита.
Бывало, писывала кровью
Она в альбомы нежных дев,
Звала Полиною Прасковью
И говорила нараспев,
Корсет носила очень узкий,
И русский Н, как N французский,
Произносить умела в нос;
Но скоро всё перевелось;
Корсет, альбом, княжну Алину,
Стишков чувствительных тетрадь
Она
забыла;
стала звать
Акулькой прежнюю Селину
И обновила наконец
На вате шлафор и чепец.
Когда я услыхал этот голос, увидал ее дрожащие губы и глаза, полные слез, я
забыл про все и мне так
стало грустно, больно и страшно, что хотелось бы лучше убежать, чем прощаться с нею. Я понял в эту минуту, что, обнимая отца, она уже прощалась с нами.
Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне в голову, и я все
забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже
стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок и больше я его не видал.
Еще и теперь у редкого из них не было закопано добра — кружек, серебряных ковшей и запястьев под камышами на днепровских островах, чтобы не довелось татарину найти его, если бы, в случае несчастья, удалось ему напасть врасплох на Сечь; но трудно было бы татарину найти его, потому что и сам хозяин уже
стал забывать, в котором месте закопал его.
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я с радостью убежала бы, но, честное слово, сил не было от стыда. И он
стал говорить: «Мне, милая, это больше невыгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут». Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и
забыла. Должно быть, он сжалился надо мною, так как посоветовал сходить в «Детский базар» и «Аладдинову лампу».
«Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин,кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже,
забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а
стало быть, и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!»
Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна
стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась,
забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
«Куски рваной холстины ни в каком случае не возбудят подозрения; кажется, так, кажется, так!» — повторял он, стоя среди комнаты, и с напряженным до боли вниманием
стал опять высматривать кругом, на полу и везде, не
забыл ли еще чего-нибудь?
Несмотря на эти странные слова, ему
стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о чем бы то ни было. Он бы хотел совсем забыться, все
забыть, потом проснуться и начать совсем сызнова…
Но какая-то рассеянность, как будто даже задумчивость,
стала понемногу овладевать им: минутами он как будто забывался или, лучше сказать,
забывал о главном и прилеплялся к мелочам.
Оба замолчали. После внезапного, припадочного взрыва смеха Раскольников
стал вдруг задумчив и грустен. Он облокотился на стол и подпер рукой голову. Казалось, он совершенно
забыл про Заметова. Молчание длилось довольно долго.
Он напрягал все усилия, чтобы все сообразить и ничего не
забыть; а сердце все билось, стукало так, что ему дышать
стало тяжело.
И хоть я и далеко стоял, но я все, все видел, и хоть от окна действительно трудно разглядеть бумажку, — это вы правду говорите, — но я, по особому случаю, знал наверно, что это именно сторублевый билет, потому что, когда вы
стали давать Софье Семеновне десятирублевую бумажку, — я видел сам, — вы тогда же взяли со стола сторублевый билет (это я видел, потому что я тогда близко стоял, и так как у меня тотчас явилась одна мысль, то потому я и не
забыл, что у вас в руках билет).
— Дичь! — завопил взбешенный до ярости Лужин, — дичь вы все мелете, сударь. «
Забыл, вспомнил,
забыл» — что такое?
Стало быть, я нарочно ей подложил? Для чего? С какою целью? Что общего у меня с этой…
Потом я было опять
забыл, но когда вы
стали вставать, то из правой переложили в левую и чуть не уронили; я тут опять вспомнил, потому что мне тут опять пришла та же мысль, именно, что вы хотите, тихонько от меня, благодеяние ей сделать.
Встала и говорит: «Если он со двора выходит, а
стало быть, здоров, и мать
забыл, значит, неприлично и стыдно матери у порога стоять и ласки, как подачки, выпрашивать».
Паратов. Не беспокойтесь, я за это на дуэль не вызову: ваш жених цел останется; я только поучу его. У меня правило: никому ничего не прощать; а то страх
забудут, забываться
станут.
Лариса. Что вы говорите! Разве вы
забыли? Так я вам опять повторю все сначала. Я год страдала, год не могла
забыть вас, жизнь
стала для меня пуста; я решилась наконец выйти замуж за Карандышева, чуть не за первого встречного. Я думала, что семейные обязанности наполнят мою жизнь и помирят меня с ней. Явились вы и говорите: «Брось все, я твой». Разве это не право? Я думала, что ваше слово искренне, что я его выстрадала.
Губернатор подошел к Одинцовой, объявил, что ужин готов, и с озабоченным лицом подал ей руку. Уходя, она обернулась, чтобы в последний раз улыбнуться и кивнуть Аркадию. Он низко поклонился, посмотрел ей вслед (как строен показался ему ее
стан, облитый сероватым блеском черного шелка!) и, подумав: «В это мгновенье она уже
забыла о моем существовании», — почувствовал на душе какое-то изящное смирение…
— Да, — проговорил он, ни на кого не глядя, — беда пожить этак годков пять в деревне, в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком
станешь. Ты стараешься не
забыть того, чему тебя учили, а там — хвать! — оказывается, что все это вздор, и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками больше не занимаются и что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак — в то время старики носили ночные колпаки.] Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
Отец тоже незаметно, но значительно изменился,
стал еще более суетлив, щиплет темненькие усы свои, чего раньше не делал; голубиные глаза его ослепленно мигают и смотрят так задумчиво, как будто отец
забыл что-то и не может вспомнить.
— Чего буяните? — говорил он. — Зря все! Видите: красных лентов нету,
стало быть, не забастовщик, ну? И женщина провожает… подходящая, из купчих, видно. Господин — тоже купец, я его знаю, пером торгует в Китай-городе, фамилие
забыл. Ну? Служащего, видать, хоронют…
Сектанты они до поры, покамест мужики, а
становясь купцами,
забывают о своих разноречиях с церковью, воинствующей за истину, то есть — за власть.
— А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и
забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и не был два дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась,
стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая
стала. Кате подарила лиловое платье…
Шестнадцатилетний Михей, не зная, что делать с своей латынью,
стал в доме родителей
забывать ее, но зато, в ожидании чести присутствовать в земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и в этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился ум молодого человека.
Милый друг,
К чему вопрос такой? тревожит
Меня напрасно он. Семью
Стараюсь я
забыть мою.
Я
стала ей в позор; быть может
(Какая страшная мечта!),
Моим отцом я проклята,
А за кого?
— Да, вы правы, я такой друг ей… Не
забывайте, господин Волохов, — прибавил он, — что вы говорите не с Тушиным теперь, а с женщиной. Я
стал в ее положение и не выйду из него, что бы вы ни сказали. Я думал, что и для вас довольно ее желания, чтобы вы не беспокоили ее больше. Она только что поправляется от серьезной болезни…
Вера, на другой день утром рано, дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она
стала веселее, ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у бабушки на ту сторону, к Наталье Ивановне, простилась со всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не
забудет его.
— Что с вами, говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной;
стало быть, я нужен… Нет такого дела, которого бы я не сделал! приказывайте,
забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и
стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство,
забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не сводила счетов и не выезжала в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
Райский
стал раскаиваться в своем артистическом намерении посмотреть грозу, потому что от ливня намокший зонтик пропускал воду ему на лицо и на платье, ноги вязли в мокрой глине, и он,
забывши подробности местности, беспрестанно натыкался в роще на бугры, на пни или скакал в ямы.
У него лениво
стали тесниться бледные воспоминания о ее ласках, шепоте, о том, как она клала детские его пальцы на клавиши и старалась наигрывать песенку, как потом подолгу играла сама,
забыв о нем, а он слушал, присмирев у ней на коленях, потом вела его в угловую комнату, смотреть на Волгу и Заволжье.
Он взял руку — она была бледна, холодна, синие жилки на ней видны явственно. И шея, и талия
стали у ней тоньше, лицо потеряло живые цвета и сквозилось грустью и слабостью. Он опять
забыл о себе, ему
стало жаль только ее.
Райскому досадно было на себя, что он дуется на нее. Если уж Вера едва заметила его появление, то ему и подавно хотелось бы закутаться в мантию совершенной недоступности, небрежности и равнодушия,
забывать, что она тут, подле него, — не с целию порисоваться тем перед нею, а искренно
стать в такое отношение к ней.
Таким образом, всплыло на горизонт легкое облачко и
стало над головой твоей кузины! А я все служил да служил делу, не
забывая дружеской обязанности, и все ездил играть к теткам. Даже сблизился с Милари и
стал условливаться с ним, как, бывало, с тобой, приходить в одни часы, чтоб обоим было удобнее…»
Скажи он — «да», она
забыла бы о непроходимой «разности убеждений», делавших из этого «навсегда» — только мостик на минуту, чтоб перебежать пропасть, и затем он рухнул бы сам в ту же пропасть. Ей
стало страшно с ним.
— Простите меня, Татьяна Марковна, я все
забываю главное: ни горы, ни леса, ни пропасти не мешают — есть одно препятствие неодолимое: Вера Васильевна не хочет,
стало быть — видит впереди жизнь счастливее, нежели со мной…
Замечу, что от всех нас, от мамы и особенно от Татьяны Павловны, она видела много участья, но, пристроив ее у Столбеевой, все наши как-то
стали ее
забывать, кроме разве Лизы, часто навещавшей ее.
— А что именно, я и до сих пор не знаю. Но что-то другое, и, знаешь, даже весьма порядочное; заключаю потому, что мне под конец
стало втрое при нем совестнее. Он на другой же день согласился на вояж, без всяких слов, разумеется не
забыв ни одной из предложенных мною наград.