Неточные совпадения
Одно — вне ее присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою и тушившим их
о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь об обеде,
о политике,
о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту совершенно
забывал, что происходило, и чувствовал себя точно проснувшимся, и другое настроение — в ее присутствии, у ее изголовья, где сердце хотело разорваться и всё не разрывалось от сострадания, и он не переставая молился Богу.
По приходе в Англию забылись и страшные, и опасные минуты, головная и зубная боли прошли, благодаря неожиданно хорошей для тамошнего климата погоде, и мы, прожив там два месяца, пустились далее. Я
забыл и думать
о своем намерении воротиться, хотя адмирал, узнав
о моей
болезни, соглашался было отпустить меня. Вперед, дальше манило новое. Там, в заманчивой дали, было тепло и ревматизмы неведомы.
Уходя в прошлое, они
забывали обо мне. Голоса и речи их звучат негромко и так ладно, что иногда кажется, точно они песню поют, невеселую песню
о болезнях, пожарах, избиении людей,
о нечаянных смертях и ловких мошенничествах,
о юродивых Христа ради,
о сердитых господах.
Раз как-то вслушался я между слов, что дедушка нездоров; но, кажется, никто об его
болезни не беспокоился, и я почти
забыл о ней.
Торжественный, светлый день. В такой день
забываешь о своих слабостях, неточностях,
болезнях — и все хрустально-неколебимое, вечное — как наше, новое стекло…
Все это дошло, конечно, до Екатерины Петровны, которая, узнав
о болезни Аггея Никитича, встревожилась до такой степени, что,
забыв строгость уездных приличий, вдруг приехала навестить его и хотя не была им принята, но через три дня снова посетила Аггея Никитича, причем горничная Агаша, по приказанию барина, объявила ей, что Аггей Никитич никого из дам не принимает и принимать не будет, каковой ответ крайне обидел и огорчил Екатерину Петровну.
В пылу сражения и потом во время тяжкой
болезни он, казалось,
забыл о своем положении; но когда телесная
болезнь его миновалась, то сердечный недуг с новой силою овладел его душою.
— Она пополнела с тех пор, как перестала рожать, и
болезнь эта — страдание вечное
о детях — стала проходить; не то что проходить, но она как будто очнулась от пьянства, опомнилась и увидала, что есть целый мир Божий с его радостями, про который она
забыла, но в котором она жить не умела, мир Божий, которого она совсем не понимала.
Такой прием графа и самая бумага сильно пугнули смотрителя: он немедленно очистил лучшую комнату, согнал до пяти сиделок, которые раздели и уложили больную в постель. А
о том, чем, собственно, дочь больна и в какой мере опасна ее
болезнь, граф даже
забыл и спросить уже вызванного с квартиры и осмотревшего ее дежурного врача; но как бы то ни было, граф, полагая, что им исполнено все, что надлежало, и очень обрадованный, что дочь начала немного дремать, поцеловал ее, перекрестил и уехал.
Но я чувствую, что мне осталось уже немного дней. Рана моя закрылась, но грудь разрушается другой
болезнью: я знаю, что у меня чахотка. И третья, еще более страшная
болезнь помогает ей. Я ни на минуту не
забываю Надежду Николаевну и Бессонова; страшные подробности последнего дня вечно стоят перед моим душевным взором, и какой-то голос, не переставая, нашептывает мне на ухо
о том, что я убил человека.
На этот раз Лизавета Васильевна не сказалась больною: она вышла в гостиную и довольно сухо поклонилась гостю, проговорившему ей свое сожаление
о ее
болезни; в лице Бахтиарова слишком было заметно волнение, и он часто мешался и даже
забывал карты.
Павел Григ<орич>. Вон скорей из моего дома! и не смей воротиться, пока не умрет моя бедная супруга. (Со смехом) Посмотрим, скоро ли ты придешь? Посмотрим, настоящая ли
болезнь, ведущая к могиле, или неловкая хитрость наделала столько шуму и заставила тебя
забыть почтение и обязанность! Теперь ступай! Рассуди хорошенько
о своем поступке, припомни, чтó ты говорил — и тогда, тогда, если осмелишься, покажись опять мне на глаза! (Злобно взглянув на сына, уходит и запирает двери за собою.)
Некоторые простудились, и в том числе больной, который стучит: у него сделалось воспаление легких, и несколько дней можно было думать, что он умрет, и другой умер бы, как утверждал доктор, но его сделала непостижимо живучим, почти бессмертным его страшная воля, его безумная мечта
о дверях, которые должны быть открыты:
болезнь ничего не могла сделать с телом,
о котором
забыл сам человек.
Она совсем позабыла и про вечернее представление, и про грозного господин Злыбина, и про свое сегодняшнее появление перед публикой; даже про свою
болезнь забыла Тася — так ей хорошо и отрадно было поговорить с Андрюшей
о доме. Но делать было нечего.
Боли так захватили его, что он
забыл и
о депеше, и об опасной
болезни Нетовой…
Эта, окончившаяся пагубно и для Новгорода, и для самого грозного опричника, затея была рассчитана, во-первых, для сведения старых счетов «царского любимца» с новгородским архиепископом Пименом, которого, если не
забыл читатель, Григорий Лукьянович считал укрывателем своего непокорного сына Максима, а во-вторых, для того, чтобы открытием мнимого важного заговора доказать необходимость жестокости для обуздания предателей, будто бы единомышленников князя Владимира Андреевича, и тем успокоить просыпавшуюся по временам, в светлые промежутки гнетущей
болезни, совесть царя, несомненно видевшего глубокую скорбь народа по поводу смерти близкого царского родича от руки его венценосца, — скорбь скорее не
о жертве, неповинно, как были убеждены и почти открыто высказывали современники, принявшей мученическую кончину, а
о палаче, перешедшем, казалось, предел возможной человеческой жестокости.
Оправдалась она и в данном случае:
болезнь Николая Павловича оказалась очень кстати, она помогла скрыть его покушение на свою жизнь от начальства, так как за время ее от незначительного поранения виска не осталось и следа, хотя, как мы знаем из слов Бахметьевой, это не совсем осталось тайной для петербургского общества, и рассказ об этом с разными прикрасами довольно долго циркулировал в гвардейских полках и в великосветских гостиных, но затем
о нем
забыли, на сцену выступили другие злобы дня, главная из которых была предстоящая вновь война с Наполеоном, как бы предугаданная русским обществом и войском ранее, нежели она стала известна правительственным сферам.
— Да, Михайло, ты можешь сослужить мне службу; никогда не
забуду. Ты голова неглупая… не придумаю, как ныне оплошал… Лукавый, видно, попутал тебя в бабьи сплетни… правду молвить, впервой… А может быть, и неспросту! Встань… ты ведь никому не говорил еще
о болезни верейского?
Она знала, что Елена Павловна Бекасова — женщина без характера, вся сотканная из противоречий и минутных настроений, слишком поглощенная заботами
о туалете, барыня с
болезнью надвигающейся старости, суетными волнениями вдовы сановника, с постоянным страхом, как бы ее не
забыли и не обошли.
Ни слова
о неудаче свидания,
о болезни своей, ни слова
о цыганке: она все
забыла; она помнит только своего обольстителя. Сердце ее благоухает только одним чувством — похожее на цветок хлопчатой бумаги, который издает тем сильнейший запах, чем далее в него проникает губительный червь: отпадает червь, и благоухание исчезает.