Неточные совпадения
Он
забыл всё то, что он думал
о своей картине прежде, в те три
года, когда он писал ее; он
забыл все те ее достоинства, которые были для него несомненны, — он видел картину их равнодушным, посторонним, новым взглядом и не видел в ней ничего хорошего.
«Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне». —
«Что, Таня, что с тобой?» — «Мне скучно,
Поговорим
о старине». —
«
О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что знала, то
забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло…» — «Расскажи мне, няня,
Про ваши старые
года:
Была ты влюблена тогда...
— Да, —
забыла сказать, — снова обратилась она к Самгину, — Маракуев получил
год «Крестов». Ипатьевский признан душевнобольным и выслан на родину, в Дмитров, рабочие — сидят, за исключением Сапожникова,
о котором есть сведения, что он болтал. Впрочем, еще один выслан на родину, — Одинцов.
Забыл о предке своем, убитом в Севастополе матросами, кажется — в тридцатых
годах.
— Приятно было слышать, что и вы отказались от иллюзий пятого
года, — говорил он, щупая лицо Самгина пристальным взглядом наглых, но уже мутноватых глаз. — Трезвеем. Спасибо немцам — бьют. Учат.
О классовой революции мечтали, а про врага-соседа и
забыли, а он вот напомнил.
— А, это «единый безгрешный» и его кровь! Нет, не
забыл о нем и удивлялся, напротив, все время, как ты его долго не выводишь, ибо обыкновенно в спорах все ваши его выставляют прежде всего. Знаешь, Алеша, ты не смейся, я когда-то сочинил поэму, с
год назад. Если можешь потерять со мной еще минут десять, то я б ее тебе рассказал?
Назар Иванович, выслушав, согласился, но на грех отлучился наверх к барыне, куда его внезапно позвали, и на ходу, встретив своего племянника, парня
лет двадцати, недавно только прибывшего из деревни, приказал ему побыть на дворе, но
забыл приказать
о капитане.
Пустился он тогда в большую служебную деятельность, сам напросился на хлопотливое и трудное поручение, занимавшее его
года два, и, будучи характера сильного, почти
забывал происшедшее; когда же вспоминал, то старался не думать
о нем вовсе.
—
О да, я сам был тогда еще молодой человек… Мне… ну да, мне было тогда сорок пять
лет, а я только что сюда приехал. И мне стало тогда жаль мальчика, и я спросил себя: почему я не могу купить ему один фунт… Ну да, чего фунт? Я
забыл, как это называется… фунт того, что дети очень любят, как это — ну, как это… — замахал опять доктор руками, — это на дереве растет, и его собирают и всем дарят…
От перевала Венюкова Сихотэ-Алинь имеет вид гряды, медленно повышающейся на север. Этот подъем так незаметен для глаза, что во время пути совершенно
забываешь, что идешь по хребту, и только склоны по сторонам напоминают
о том, что находишься на водоразделе. Места эти покрыты березняком, которому можно дать не более 40
лет. Он, вероятно, появился здесь после пожаров.
Я пришел домой к самому концу третьего дня. Я
забыл сказать, что с досады на Гагиных я попытался воскресить в себе образ жестокосердой вдовы; но мои усилия остались тщетны. Помнится, когда я принялся мечтать
о ней, я увидел перед собою крестьянскую девочку
лет пяти, с круглым личиком, с невинно выпученными глазенками. Она так детски-простодушно смотрела на меня… Мне стало стыдно ее чистого взора, я не хотел лгать в ее присутствии и тотчас же окончательно и навсегда раскланялся с моим прежним предметом.
Это «житие» не оканчивается с их смертию. Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не
забывать бедного брата и помогать ему. У Ивашевых осталось двое детей, двое малюток без имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без отца и матери. Брат Ивашева испросил у Николая позволения взять детей к себе; Николай разрешил. Через несколько
лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал
о возвращении им имени отца; удалось и это.
Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, — она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела
забыть. Много
лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот
о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку.
В два
года, которые провела, расставшись с детьми и мужем, она успела совершенно
забыть и
о детях и
о муже и считала себя лицом вполне свободным от всяких нравственных обязательств.
Итак, Ихменевы переехали в Петербург. Не стану описывать мою встречу с Наташей после такой долгой разлуки. Во все эти четыре
года я не
забывал ее никогда. Конечно, я сам не понимал вполне того чувства, с которым вспоминал
о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался, что она суждена мне судьбою.
Моя мать умерла, когда мне было шесть
лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем
забыл о моем существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру и по-своему заботился
о ней, потому что в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо в поле, — никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.
— Вот, ma tante, — сказал он, — доказательство, что дядюшка не всегда был такой рассудительный, насмешливый и положительный человек. И он ведал искренние излияния и передавал их не на гербовой бумаге, и притом особыми чернилами. Четыре
года таскал я этот лоскуток с собой и все ждал случая уличить дядюшку. Я было и
забыл о нем, да вы же сами напомнили.
— К Лембке. Cher, я должен, я обязан. Это долг. Я гражданин и человек, а не щепка, я имею права, я хочу моих прав… Я двадцать
лет не требовал моих прав, я всю жизнь преступно
забывал о них… но теперь я их потребую. Он должен мне всё сказать, всё. Он получил телеграмму. Он не смеет меня мучить, не то арестуй, арестуй, арестуй!
Михаил Максимович не
забыл и
о церкви и в два
года, вместо ветхой деревянной, выстроил и снабдил великолепною утварью новую каменную церковь; даже славных певчих завел из своих дворовых людей.
—
О, я убежден, что и они нюхали табак, а потом человечество на целую тысячу
лет забыло об этом, пока Колумб снова не открыл табак уже в Америке.
—
О да! — Ирина вздохнула. — Тут есть особенные причины… Вы, конечно, слыхали про Элизу Бельскую… Вот та, что умерла в позапрошлом
году такой ужасной смертью?.. Ах, да ведь я
забыла, что вам неизвестны наши истории… К счастью, к счастью, неизвестны.
Оh, quelle chance! Наконец-то, наконец один человек, живой человек, который нашего ничего не знает! И по-русски можно с ним говорить, хоть дурным языком, да русским, а не этим вечным приторным, противным, петербургским французским языком!
В воскресенье, через три дня, я действительно гулял, а через неделю совершенно
забыл о ноге и только вспомнил
о ней
года через два в Тамбове, и об этом тамбовском случае вспомнилось сейчас, когда я смотрел на Дружка и на «трех сестер».
Его выгнали, больного, измученного, из биллиардной и отобрали у него последние деньги. На улице бедняка подняли дворники и отправили в приемный покой. Прошло несколько месяцев;
о капитане никто ничего не слыхал, и его почти
забыли. Прошло еще около
года. До биллиардной стали достигать слухи
о капитане, будто он живет где-то в ночлежном доме и питается милостыней.
— Вовсе не что вы, Марья Александровна, а сущая правда! Ведь это полукомпозиция, а не человек. Вы его видели шесть
лет назад, а я час тому назад его видел. Ведь это полупокойник! Ведь это только воспоминание
о человеке; ведь его
забыли похоронить! Ведь у него глаза вставные, ноги пробочные, он весь на пружинах и говорит на пружинах!
— А как я ревновал тебя все это время! Мне кажется, я бы умер, если б услышал
о твоей свадьбе! Я подсылал к тебе, караулил, шпионил… вот она все ходила (и он кивнул на мать). — Ведь ты не любила Мозглякова, не правда ли, Зиночка?
О ангел мой? Вспомнишь ли ты обо мне, когда я умру? Знаю, что вспомнишь; но пройдут
годы, сердце остынет, настанет холод, зима на душе, и
забудешь ты меня, Зиночка!..
«Какой у вас Петр Федорыч? — писал им отписку келарь Пафнутий. — Царь Петр III помре божиею милостью уже тому время дванадесять
лет… А вы, воры и разбойники, поднимаете дерзновенную руку против ее императорского величества и наследия преподобного Прокопия, иже
о Христе юродивого. Сгинете, проклятые нечестивцы, яко смрад, а мы вас не боимся. В остервенении злобы и огнепальной ярости
забыли вы, всескверные, страх божий, а секира уже лежит у корня смоковницы… Тако будет, яко во дни нечестивого Ахава. Буди…»
— Он сам, — отвечал Гаврила Афанасьевич, — на беду мою, отец его во время бунта спас мне жизнь, и чорт меня догадал принять в свой дом проклятого волченка. Когда, тому два
году, по его просьбе, записали его в полк, Наташа, прощаясь с ним, расплакалась, а он стоял, как окаменелый. Мне показалось это подозрительным, — и я говорил
о том сестре. Но с тех пор Наташа
о нем не упоминала, а про него не было ни слуху, ни духу. Я думал, она его
забыла; ан видно нет. — Решено: она выйдет за арапа.
Среди рабочих мелькал солидный слесарь Минаев, человек
лет тридцати, чёрный и носатый, как еврей. Яков боязливо сторонился его, стараясь не встречаться со взглядом слесаря, который смотрел на всех людей тёмными глазами так, как будто он
забыл о чём-то и не может вспомнить.
«Вот службы легонькие, это так! и озимое по милости подлецов незасеянное осталось — этого тоже скрыть не могу!» Но при воспоминании
о «подлецах» опять рассердился и присовокупил: «Впрочем, дело об них уж в уголовной палате решено; вот как шестьдесят человек березовой кашей вспрыснут, так до новых веников не
забудут!» [Всего в имении числилось 160 ревизских душ (ревизия была в 1859
году), в том числе, разумеется, наполовину подростков и малолетних.
Он даже
забывал говорить и
о «предприятии» при мысли, что будет скоро «гостить у Тургенева
лето в деревне». Он уверял, что это ему «очень нужно», и действительно впоследствии доказал, что не лгал: Иван Сергеевич Тургенев понадобился г-ну Ничипоренко для того, чтобы впутать его в дело, в которое, окромя Тургенева, попали многие люди, никогда ничего не знавшие
о настоящих планах и предприятиях Ничипоренки.
Проходили месяцы, прошел
год.
О Сашке теперь никто не вспоминал, кроме мадам Ивановой, да и та больше не плакала при его имени. Прошел еще
год. Должно быть,
о Сашке
забыла даже и беленькая собачка.
— Был попом недолго, да расстригли и в Суздаль-монастыре шесть
лет сидел! За что, спрашиваешь? Говорил я в церкви народушке проповеди, он же, по простоте души, круто понял меня. Его за это пороть, меня — судить, тем дело и кончилось.
О чём проповеди? Уж не помню. Было это давненько, восемнадцать
лет тому назад — можно и
забыть. Разными мыслями я жил, и все они не ко двору приходились.
После того, что произошло у меня за чаем и потом внизу, для меня стало ясно, что наше «семейное счастье»,
о котором мы стали уже
забывать в эти последние два
года, в силу каких-то ничтожных, бессмысленных причин возобновлялось опять, и что ни я, ни жена не могли уже остановиться, и что завтра или послезавтра вслед за взрывом ненависти, как я мог судить по опыту прошлых
лет, должно будет произойти что-нибудь отвратительное, что перевернет весь порядок нашей жизни.
Десять
лет я не думала
о тебе…
забыла про тебя и вспомнила в
год, когда Иван, помещик, дворянин, — пошёл служить в полицию.
Разумеется, приезд последовал вследствие приглашения самих Болдухиных, сделанного еще прошлого
года, которое считали несбыточным и
о котором почти
забыли.
Никогда не
забуду светящихся удовольствием татарских глаз и раздвинутого улыбкою до ушей большого рта незабвенного для меня Николая Мисаиловича Ибрагимова, воспоминание
о котором всегда сливается в моей памяти с самыми отрадными и чистыми воспоминаниями юношеских учебных
годов.
Нужно было проехать от станции верст тридцать, и Вера тоже поддалась обаянию степи,
забыла о прошлом и думала только
о том, как здесь просторно, как свободно; ей, здоровой, умной, красивой, молодой — ей было только 23
года — недоставало до сих пор в жизни именно только этого простора и свободы.
«Хорош великий князь Московский! — говорил Шишков. — Увидав красивую девицу в Успенском соборе, невзвидел святых мощей и
забыл о них. Можно ли написать такую дичь
о русском великом князе, жившем за четыреста
лет до нас?» Не менее сердили его слова Дмитрия, который в оправдание своей любви говорит Брянскому...
Когда же мы поймали на
летуКрылатый миг небесных упоений
И к радостям на ложе наслаждений
Стыдливую склонили красоту,
Когда любви
забыли мы страданье
И нечего нам более желать, —
Чтоб оживить
о ней воспоминанье,
С наперсником мы любим поболтать.
В
год с небольшим нажил деньги большие, а
о деревне и думушку думать
забыл.
Одного настоящего эмигранта нашел я, правда, в 1867
году, хотя по происхождению и не русского, но из России и даже прямо из петербургской интеллигенции 60-х
годов.
О нем у нас совсем
забыли, а это была оригинальная фигура, и на ее судьбу накинут как бы флер некоторой таинственности.
И я был приятно изумлен, найдя в его-депеше к г. Русанову искреннее сожаление
о том, что нездоровье помешало ему быть у него и познакомиться с автором тех романов… и тут стояло такое лестное определение этих романов, что я и теперь, по прошествии более двадцати
лет, затрудняюсь привести его, хотя и не
забыл английского текста.
Если бы за все пять
лет забыть о том, что там, к востоку, есть обширная родиной что в ее центрах и даже в провинции началась работа общественного роста, что оживились литература и пресса, что множество новых идей, упований, протестов подталкивало поступательное движение России в ожидании великих реформ,
забыть и не знать ничего, кроме своих немецких книг, лекций, кабинетов, клиник, то вы не услыхали бы с кафедры ни единого звука, говорившего
о связи «Ливонских Афин» с общим отечеством Обособленность, исключительное тяготение к тому, что делается на немецком Западе и в Прибалтийском крае, вот какая нота слышалась всегда и везде.
Но, повторяю, я
забывал о себе как авторе, я не услаждался тем, что вот, после дебюта в Москве с"Однодворцем", где будут играть лучшие силы труппы, предстоит еще несомненный успех, и не потому, что моя драма так хороша, а потому, что такая Верочка, наверно, подымет всю залу, и пьеса благодаря ее игре будет восторженно принята, что и случилось не дальше как в январе следующего, 1862
года, в бенефис учителя Позняковой — Самарина.
«Тебе сейчас хорошо. А что будет на том свете? Шалишь, грешишь,
о смерти не думаешь… Тогда пожалеешь! Неужели не выгоднее как-нибудь уж потерпеть тут, на атом свете, — всего ведь несколько десятков
лет. А зато там — безотменное блаженство на веки вечные, А то вдруг там тебе — ад! Ужаснейшие муки, — такие, какие даже представить себе трудно, — и навеки! Только подумать: на веки вечные!.. Эх-эх-эх! Не
забывай этого, Витя! Пожалеешь, да поздно будет!»
Слушая его в то первое
лето, которое мы проводили вместе в Дуббельне, я частенько
забывал совсем
о главном щекотливом пункте, которого рискованно было касаться, то есть
о Тургеневе.
— По дорожке с нами, любезненькая, по дорожке.
О, ох, ныне и сугробы стали каждый
год больше! Это еще б не горе — как выйду замуж, велю непременно очищать их, — а то горе, что все на свете сделалось хоть брось. Добро б травы худо росли и морозы вдвое серчали, уж человеки, аки звери лютые, поедают друг друга, роют друг другу ямы;
забыли вовсе бога (тут барская барыня перекрестилась) — прости, Мать Пресвятая Богородица Тихвинская, что вхожу во осуждение!
Он сам дал ей пятьсот рублей на свадьбу, подарил ей бриллиантовые брошку и серьги, был на этой свадьбе, но уже более четырех
лет как потерял ее из виду,
забыл даже
о ее существовании.
Всесторонние познания в новом учителе были открыты князем при следующих обстоятельствах. Во время прогулок их вдвоем, князь давал ему объяснения, каким образом он подводил на дом лепные карнизы, как выводил и выращивал те или другие редкие растения, чем лечил борзых и гончих.
Забывая на старости
лет о данных им уже объяснениях, которые Николай Леопольдович твердо старался завомнить, князь возвращался снова к тому же предмету.
Удалившись от центра столицы, преследуя мысль, чтобы все ее
забыли или же считали далеко от Петербурга, она, естественно, не могла не только поддерживать знакомство в том кругу, в котором она вращалась, но даже должна была избегать показываться на людных улицах, а потому первою ее заботою было завести агентов, которые бы дали ей тотчас же знать с прибытии на берега Невы князя, так как без них весть
о его прибытии в Северную Пальмиру могла бы целые
годы не дойти до Зелениной улицы.