Неточные совпадения
Не только Тагильский ждал этого момента — публика очень единодушно двинулась в столовую. Самгин ушел домой, думая
о прогрессивном блоке, пытаясь представить себе
место в нем, думая
о Тагильском и обо всем, что слышал в этот вечер. Все это нужно было примирить, уложить плотно одно к другому, извлечь крупицы полезного,
забыть о том, что бесполезно.
Но все это ни к чему не повело. Из Михея не выработался делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно, увенчались бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суд и был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему
место писца в одном департаменте, да потом и
забыл о нем.
Время от времени я выглядывал в дверь и видел старика, сидевшего на том же
месте, в одной и той же позе. Пламя костра освещало его старческое лицо. По нему прыгали красные и черные тени. При этом освещении он казался выходцем с того света, железным человеком, раскаленным докрасна. Китаец так ушел в свои мысли, что, казалось, совершенно
забыл о нашем присутствии.
От перевала Венюкова Сихотэ-Алинь имеет вид гряды, медленно повышающейся на север. Этот подъем так незаметен для глаза, что во время пути совершенно
забываешь, что идешь по хребту, и только склоны по сторонам напоминают
о том, что находишься на водоразделе.
Места эти покрыты березняком, которому можно дать не более 40 лет. Он, вероятно, появился здесь после пожаров.
— Рассказывая про завод, друг мой Верочка, я
забыл сказать тебе одну вещь
о новом своем
месте, это, впрочем, неважно и говорить об этом не стоило, а на случай скажу; но только у меня просьба: мне хочется спать, тебе тоже; так если чего не договорю
о заводе, поговорим завтра, а теперь скажу в двух словах.
Он весь отдался во власть переполнившему его чувству, беспрестанно вскакивал с
места, подбегал к другим столам, вмешивался в разговоры и вообще вел себя так, как будто совсем
забыл о жене.
Я так был занят муравьями, что совершенно
забыл о червячке и когда посмотрел на то
место, где он лежал, его уже не было там видно. Поблизости находилось маленькое отверстие в земле, и я увидел как его утащило туда какое-то насекомое вроде жужелицы. Когда я вновь перевел взгляд на
место поединка, то увидел одного только рыжего муравья. Он суетился и, видимо, искал оброненную личинку, но не найдя ее, отправился за новой добычей.
— Что твой Зверков! Он и думать
забыл о тебе! Зверков! — вот
о ком вспомнил! Надо самим ехать в Петербург. Поселишься там — и товарищи
о тебе вспомнят. И сына определишь, и сам
место найдешь. Опять человеком сделаешься.
— Что вы? — отвечал он, взбешенный этим хладнокровием. — Вы
забыли! я напомню вам, что здесь, на этом самом
месте, вы сто раз клялись принадлежать мне: «Эти клятвы слышит бог!» — говорили вы. Да, он слышал их! вы должны краснеть и перед небом и перед этими деревьями, перед каждой травкой… всё свидетель нашего счастия: каждая песчинка говорит здесь
о нашей любви: смотрите, оглянитесь около себя!.. вы клятвопреступница!!!
—
О! я и
забыл об этой глупости. Недавно я проехал по тем
местам, где был так счастлив и так страдал, думал, что воспоминаниями разорву сердце на части.
На этом
месте разговор по необходимости должен был прерваться, потому что мои путники въехали в город и были прямо подвезены к почтовой станции, где Аггей Никитич думал было угостить Мартына Степаныча чайком, ужином, чтобы с ним еще побеседовать; но Пилецкий решительно воспротивился тому и, объяснив снова, что он спешит в Петербург для успокоения Егора Егорыча, просил об одном, чтобы ему дали скорее лошадей, которые вслед за громогласным приказанием Аггея Никитича: «Лошадей, тройку!» — мгновенно же были заложены, и Мартын Степаныч отправился в свой неблизкий вояж, а Аггей Никитич,
забыв о существовании всевозможных контор и
о том, что их следует ревизовать, прилег на постель, дабы сообразить все слышанное им от Пилецкого; но это ему не удалось, потому что дверь почтовой станции осторожно отворилась, и пред очи своего начальника предстал уездный почтмейстер в мундире и с лицом крайне оробелым.
Трудно описать то ощущение, какое переживаешь каждый раз в боевых
местах: это не страх, а какое-то животное чувство придавленности. Думаешь только
о собственном спасении и
забываешь о других. Разбитая барка промелькнула мимо нас, как тень. Я едва рассмотрел бледное, как полотно, женское лицо и снимавшего лапти бурлака.
— Ты что ж это как озоруешь? — спросил отец, но Илья, не ответив, только голову склонил набок, и Артамонову показалось, что сын дразнит его, снова напоминая
о том, что он хотел
забыть. Странно было ощущать, как много
места в душе занимает этот маленький человек.
Не говорим уже
о том, что влюбленная чета, страдающая или торжествующая, придает целым тысячам произведений ужасающую монотонность; не говорим и
о том, что эти любовные приключения и описания красоты отнимают
место у существенных подробностей; этого мало: привычка изображать любовь, любовь и вечно любовь заставляет поэтов
забывать, что жизнь имеет другие стороны, гораздо более интересующие человека вообще; вся поэзия и вся изображаемая в ней жизнь принимает какой-то сантиментальный, розовый колорит; вместо серьезного изображения человеческой жизни произведения искусства представляют какой-то слишком юный (чтобы удержаться от более точных эпитетов) взгляд на жизнь, и поэт является обыкновенно молодым, очень молодым юношею, которого рассказы интересны только для людей того же нравственного или физиологического возраста.
Окруженные, осиянные молчаливым светом луны, они
забывали о времени,
о месте, и вот проходили часы, и они с удивлением замечали, как в решетчатые окна покоя заглядывала розовая заря.
Но теперь
о Сашкиной судьбе гораздо меньше беспокоились, чем в первый раз, и гораздо скорее
забыли о нем. Через два месяца на его
месте сидел новый скрипач (между прочим, Сашкин ученик), которого разыскал аккомпаниатор.
За меня стоял новый родитель мой, Иван Афанасьевич, и какими-то словами как спутал братьев всех, что те… пик-пик!.. замялись, и это
место вот-вот досталось бы мне, как брат Петрусь, быв, как я всегда говорил
о нем, человек необыкновенного ума, и, в случае неудачи, бросающий одну цель и нападающий на другую, чтоб смешать все, вдруг опрокидывается на моего нового родителя, упрекает его, что он овладел моим рассудком, обобрал меня, и принуждает меня, слабого, нерассудливого, жениться на своей дочери,
забыв то, что он, Иван Афанасьевич, из подлого происхождения и бывший подданный пана Горбуновского…
Это так мучило его, что он пробовал прибегнуть к старому знакомому средству: притвориться перед самим собой, что он как будто совсем
забыл о штабс-капитане, и потом вдруг внезапно взглянуть на него. Обыкновенно такой прием довольно быстро помогал ему вспомнить фамилию или
место встречи, но теперь он оказывался совсем недействительным.
Достигаев(с усмешкой). Никак это невозможно —
о себе
забыть. Даже святые — не
забывали. Нет-нет да и напомнят богу, что
место им — в раю.
— Это как так? — взревел Василий и, опершись руками
о бочку, поднялся со своего
места. — Я тебе говорю или нет? Что ты, собака, против отца рычишь?
Забыл, что я могу с тобой сделать?
Забыл ты?
Все
забыли о Поэте. Он медленно поднимается со своего
места. Он проводит рукою по лбу. Делает несколько шагов взад и вперед по комнате. По лицу его заметно, что он с мучительным усилием припоминает что-то. В это время из общего говора доносятся слова: «рокфор», «камамбер». Вдруг толстый человек, в страшном увлечении, делая кругообразные жесты, выскакивает на середину комнаты с криком...
Все пришло в движение: учитель стремглав бросился из дверей, чтоб встретить его внизу, у крыльца; гости встали с
мест своих, и даже Алеша на минуту
забыл о своей курочке и подошел к окну, чтоб посмотреть, как рыцарь будет слезать с ретивого коня. Но ему не удалось увидеть его, ибо он успел уже войти в дом. У крыльца же вместо ретивого коня стояли обыкновенные извозчичьи сани. Алеша очень этому удивился! «Если бы я был рыцарь, — подумал он, — то никогда бы не ездил на извозчике, а всегда верхом!»
Петька не знал, скучно ему или весело, но ему хотелось в другое
место,
о котором он не мог ничего сказать, где оно и какое оно. Когда его навещала мать, кухарка Надежда, он лениво ел принесенные сласти, не жаловался и только просил взять его отсюда. Но затем он
забывал о своей просьбе, равнодушно прощался с матерью и не спрашивал, когда она придет опять. А Надежда с горем думала, что у нее один сын — и тот дурачок.
Кроме дней обрядных, лишь только выдастся ясный тихий вечер, молодежь,
забыв у́сталь дневной работы, не помышляя
о завтрашнем труде, резво бежит веселой гурьбой на урочное
место и дó свету водит там хороводы, громко припевая, как «Вокруг города Царева ходил-гулял царев сын королев», как «В Арзамасе на украсе собиралися молодушки в един круг», как «Ехал пан от князя пьян» и как «Селезень по реченьке сплавливал, свои сизые крылышки складывал»…
Но при этом
забывают о том, что наша земля, рассматриваемая из тех мировых пространств, так же представляется одной из небесных звезд и что жители тех миров с таким же правом могли бы показать на землю и сказать: «Видите вон ту звезду —
место вечного блаженства, небесный приют, приготовленный для нас, куда мы когда-нибудь попадем».
Не знаю, как он учился, но думаю, что плохо, потому что больше всего он тратил времени на кутежи с веселыми людьми, однако окончил курс и получил степень лекаря, да все
забывал хлопотать
о месте.
— Братья, а ведь он правду говорит! В самом деле, бедные люди по неразумию и слабости гибнут в пороке и неверии, а мы не двигаемся с
места, как будто нас это не касается. Отчего бы мне не пойти и не напомнить им
о Христе, которого они
забыли?
Палтусов улыбнулся ей с того
места, где стоял. Он находил, что княжна, в своем суконном платье с пелериной, в черной косынке на редких волосах и строгом отложном воротнике, должна нравиться до сих пор. Ее он считал «своим человеком» не по идеям, не по традициям, а по расе. Расу он в себе очень ценил и не
забывал при случае упомянуть, кому нужно,
о своей «умнице» кузине, княжне Лидии Артамоновне Куратовой, прибавляя: «прекрасный остаток доброго старого времени».
Дальние люди, пешие и конные, прибыв в Москву за нуждами своими, лишь услыхали
о потехе,
забывают усталость, нужды, сворачивают с дороги своей и спешат причалить к
месту общего любопытства.
— Милостивый государь… Ваше вчерашнее поведение можно было бы еще извинить, если бы вы явились ко мне с раскаянием… Вы же с наглостью напоминаете мне
о вчерашнем эпизоде, который должны бы сами заставить меня
забыть… Скажите мне, если вы это знаете, есть ли еще мужья, способные, как вы, обесчестивать своих жен, вводя их в такие позорные
места…
Княжна не
забыла, да и не могла
забыть одного эпизода прошлого лета. Гуляя в парке вечером, она раз заметила князю Владимиру Яковлевичу, что стоявшая в глубине парка китайская беседка была бы более на
месте около пруда, на крутом ее берегу, самом живописном
месте парка. Она сказала это так, вскользь и через несколько минут даже
забыла о сказанном.
Надо
забыть наше дикое суеверие
о том, что положение человека, имеющего неразменный рубль, т. е. казенное
место, или право на землю, или билеты с купонами, которые дают ему возможность ничего не делать, есть естественное счастливое состояние.
Он смотрел на нее и не двигался с
места. Она похудела, глаза стали больше, нос завострился, руки тонкие, костлявые. И не знал, что сказать и что сделать. Он
забыл теперь все то, что думал
о своем сраме, и ему только жалко, жалко было ее, жалко и за ее худобу, и за ее плохую, простую одежду, и, главное, за жалкое лицо ее с умоляющими
о чем-то, устремленными на него глазами.
Прощай, мой дорогой читатель! Смутным призраком мелькнул ты перед моими глазами и ушел, оставив меня одного перед лицом жизни и смерти. Не сердись, что порою я обманывал тебя и кое-где лгал: ведь и ты на моем
месте солгал бы, пожалуй. Все же я искренно любил тебя и искренно желал твоей любви: и мысль
о твоем сочувствии была для меня немалою поддержкою в тяжелые минуты и дни. Шлю тебе мое последнее прощанье и искренний совет,
забудь о моем существовании, как я отныне и навсегда
забываю о твоем.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего 1000 верст, непременно нужно сказать себе,
забыв о конечной цели, «нынче я приду за 40 верст на
место отдыха и ночлега», и в первый переход это
место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.